лючается залог победы?
Интервью с Андреем Сергеевичем по этому поводу:
«Наша беда, что нет ни одного КБ, ни одного завода, которые изготовляли бы океанологическую технику. К примеру, заводы, выпускающие метео- и сейсмоприборы для геофизики, не делают их для гидрофизики. Ни Министерство судостроения, ни какое-либо другое министерство не заинтересованы в наших делах. Говорят: найдите покупателей, чтобы мы могли изготовить серию. А нам серия не нужна, нам нужно всего несколько приборов. Пробавляемся тем, что делаем макеты, то есть несовершенные единичные экземпляры, делаем своими руками. И вот «сигма». Что ж, это просто маленькая штучка, экспромт. Чем вообще меряется турбулентность? Буксируемыми зондами с судна, не глубже 150 метров. «Сигма» — это два датчика, электропроводности и глубины, и трехжильный кабель, одна жила для электропроводности, другая для вибротрона (глубина) и третья для питания. Подвешивается на чугунную каплю, вы их видели, и опускается. Вот и все. Сначала, по-видимому, давление обжало датчик электропроводности, а на 850 метрах пошла нормальная непрерывная запись на магнитную ленту. Пака очень ловко «разгоняет» разные записи на разные самописцы и «играет» на них. В общем, вчерашнее зондирование — большое событие для нас, хотя это только первый взгляд в глубину. Надо думать дальше».
День сто первый. Вчера ушли с Сейшельских островов. Первые два дня, 24 и 25 марта, стояли у главного острова Маэ. На третий подошли и встали между Праленом, островом побольше, и Кюриосом, островом поменьше. А вообще их всего 92. На Прален отправилась небольшая группа во главе с Андреем Сергеевичем и капитаном, остальных отвезли на Кюриос, все для того же — для добычи раковин и кораллов. Мне посчастливилось побывать и там и там. Благословенная земля. Ровный, приятный климат (круглый год плюс двадцать пять), густая вязь тропической зелени, темно-серые громады камней, в свое время живописно свалившиеся с гор и нынче разнообразно улегшиеся у подножия, особенно синий и особенно спокойный океан. Говорят, благодаря природным условиям, сейшельские женщины обладают самым приятным характером из всех женщин мира. Во всяком случае, очаровательная туземочка, принимавшая нас в роскошно-простом доме на берегу Пралена, судя по всему, обладала именно таким характером. Хозяин дома, американец, пригласивший начальника экспедиции и капитана «с друзьями» к себе в гости, представил нам ее как артистку и свою подругу. Лицо ее показалось знакомым. Вспомнила: оно было изображено на обложке яркой рекламной книги «Сейшельские острова — острова любви». Американец объяснил, что его жена с сыновьями живет в штате Висконсин, где мальчики учатся в университете, а он, однажды попав сюда, понял, что именно на таком острове мечтал прожить всю жизнь. Он купил участок земли и выстроил дом. Мы видели несколько грузовиков, принадлежавших ему, две легковые машины, в заливе болталась его белоснежная яхта. «Здесь очень простая жизнь, — говорил он, сидя в плетеном кресле на своей террасе и потягивая виски, — но это и есть то, что нужно человеку». — «Да, да, вы правы», — отвечали мы, тоже потягивая виски и рассматривая эти изящные кресла тонкого плетения, цветное стекло, картины на стенах.
Он предоставил в наше распоряжение оба автомобиля, чтобы мы могли осмотреть остров, предупредив, что здесь ничего нельзя ни собирать, ни поднимать с земли, потому что весь остров и залив, прилегающий к нему, — государственный заповедник.
Красота надводной части была поразительна. Травы, кустарники, деревья изгибались, сплетались, тянулись ввысь, являя собой какой-то языческий праздник зеленой плоти. Но еще более поразительным было то, что мы увидели под водой. Любезный хозяин предложил поплавать в масках по заливу, любезно повторив свою просьбу ни к чему не прикасаться. Какое волшебное царство мы обнаружили! Мои товарищи, повидавшие чуть ли не весь белый свет и чуть ли не все на белом свете, после признавались, что и они прежде ничего подобного не встречали. Вызовите в своем воображении заколдованный замок спящей царевны и сад вокруг него, представьте себе, что он окаменел и опустился на дно, и вы получите представление о том, что увидели мы. Риф Гейзер, со своим разнообразием форм и красок, показался Малаховкой по сравнению с Москвой. Мы кружили и кружили по заливу и не могли наглядеться. Даже если бы нам предложили что-нибудь выбрать, мы не знали бы что — так дивно хороши все кораллы. Американец подарил нам на прощание знаменитые двойные сейшельские орехи: Прален — единственное место в мире, где они растут. Сейчас такой орех стоит в моей каюте, забава природы.
Уходили с Сейшел, когда начинался вечер. Светились розовые облака. Смотрела вверх, окрест себя, на океан, и глазу все было мало, и все хотелось вглядеться в то, что оставляли, получше, покрепче, попрочнее.
День сто второй. Ночное дежурство. В лабораторию заглянули Миша Барковский и Володя Егорихин, еще не улегшиеся спать после чьего-то дня рождения. Подождали, когда кончится моя вахта, пошли в лабораторию к гидрологам пить чай. Егорихин, медленный, сильный человек, с добрым лицом, на котором широко расставлены хорошие голубые глаза, вдруг развоспоминался.
Он окончил Высшее арктическое морское училище. А пришел туда деревенским мальчиком. Он родом из Вологды и до сих пор замечательно окает. Отец служил в банке, мать числилась конюхом, но все за нее делал Володя. Он и вообще был добытчиком в семье: за сезон приносил больше сотни белок, а каждая беличья шкурка стоила около трех рублей. Половину этой суммы выдавали деньгами, а половину продуктами по себестоимости. Ему было двенадцать лет, и от хорошего к нему отношения ему давали на всю сумму сахару, крупы, муки. Он шел в школу, а до школы делал крюк в лес и добывал одну-две белки. Его не пускали в школу, говорили: с ружьем нельзя. Нельзя — и не надо, он готов был уйти. Лес манил его больше всего. Иногда он уходил туда на всю ночь. К утру продрогнет, проснется, собаку на шею, чтобы грела, и опять спит. Однажды он убил зайца и больше уже никогда не охотился на них. «Когда ранишь зайца, у него из глаз падают большие слезы, и смотреть на это невозможно». В военкомате настаивали, чтобы он шел учиться на летчика, а он хотел на моряка. Может быть, он и еще куда-нибудь захотел бы, но ему надо было поступить так, чтобы из дома не брать на свое житье ни копейки, а морское училище всем обеспечивало. Попал в Ленинград. «Это я теперь такой болтун, а тогда молчал по целым дням. Раз в неделю скажу слово, и хватит». Старшина невзлюбил его и стал оставлять без увольнительных. Он не сказал старшине ни слова, но принялся копить гнев на него. Хорошо, что двумя курсами старше учился еще один вологжанин, который, во-первых, сам попривык, а во-вторых, понимал Володин характер. Увидел его, спросил, в чем дело. Услышав ответ, ничего не сказал. Но через день старшину будто подменили: стал ласков, перестал придираться, а то уж Володя совсем собрался «поговорить» с ним. Оказалось, друг предупредил старшину, каков может быть этот «разговор».
Володя по-прежнему жил тихо. Но однажды эта тишина все-таки прорвалась. В училище был парень, горьковчанин, занимавшийся борьбой и, по праву сильного, всех задиравший. Володя борьбой никогда не занимался да и вообще не знал своих возможностей. Но в деревне ходил на покос, рубил дрова. «Недавно мне попалась книжка Федора Абрамова «Две зимы и три лета», так я словно свою юность прочел». И когда однажды горьковчанин начал задираться, Володя вдруг схватил его в охапку («В первый раз услышал, как кости трещат!») и запихнул под койку, из-под которой тот долго не мог выбраться. Больше горьковчанин ни к кому не приставал.
Первый год вообще был труден в Ленинграде. Володе часто хотелось вернуться к себе, хотелось в лес. Он не мог понять городских людей и их отношений. Скажем, приходит он в гости к двоюродной сестре, она спрашивает: «Володя, хочешь лапши?» Он отвечает: «Не хочу». (Если бы можно было передать эту его интонацию — обиды, недоумения, вызова, молчаливой гордости!) По деревенским правилам, если человек пришел в гости, ставь еду и сажай его за стол: пусть ест и пусть пьет. А если спрашивают, значит, не хотят его угощать, значит, он в ответ должен отказаться. Так и ходил голодный.
Какая разница: тот, вологодский паренек, и этот, современный инженер-океанолог. А может, слово «разница» здесь ни при чем? Дерево-то растет из корней.
«Скучаешь по лесам?» — «Скучаю. А в лесу скучаю о море. Так уж, верно, устроен человек». Люди все так устроены, но не всем удается на каждом месте быть своим, уметь делать многое, и делать хорошо. Егорихин умеет. Я думаю о том, что в науке сохраняли и сохраняют свою ценность талантливые единицы, но и содружество, в котором один дополняет другого, в котором успех достигается коллективно, вещь необходимейшая. Истина не нова, но когда ее постигаешь не отвлеченно, а вот так, материально, через живого человека, относишься к ней, как к открытию. Без рук Егорихина, без его самоотверженности, спокойно взвешивающего, трезвого ума, настойчивости, терпения не было бы результатов, о которых Андрей Сергеевич уже сказал: «За этот рейс наши познания экваториальных течений в сумме своей удвоились. Мы будем иметь крупные научные доходы».
День сто шестой. Вот и апрель. Через шестнадцать дней мы вернемся на Родину. Время, если взглянуть назад, едва ли не промелькнуло, одно событие отстоит от другого, кажется, на дни, а между тем проходили недели и даже месяцы. А в то же время все, что было, заставляет думать о том, что прожит целый кусок жизни.
Ночью была моя вахта. Пришла в штурманскую рубку, а там толпа народу, и все возбуждены по самым серьезным поводам. Все обмануты, кто зол, кто растерян, кто смеется, и все чувствуют себя дураками. Один Пака — еще не проснувшийся, но невозмутимый и полный, как обычно, чувства собственного достоинства. Первое апреля!
«Какие еще у нас рабочие планы?» — элегически спросил утром Озмидов. Разумеется, немедленно отозвалась Лариса Анатольевна: «Я хотела бы еще…» Встал капитан и с усмешкой: «А я как раз хотел поздравить участников экспедиции с благополучным завершением работ в Индийском океане». Все слегка устали и хотят в Сингапур, поэтому отдельные выходки отдельных, еще не уставших ученых не находят в массах одобрения.