День сто седьмой. Полным ходом идем к бананово-лимонной мечте юности. Собственно, даже не мечте, а так, туманной грезе, для реализации которой не было ровным счетом никаких причин. Судно идет, а наука тоже не стоит на месте, развивается, как ей и положено.
Костя Федоров сделал сообщение на НТС по итогам изучения микроструктуры в этом рейсе. Был четок, лаконичен, факты и аргументы блистали, как новенькие монетки.
Самыми интересными были полигоны № 3 и № 7 в Тиморском и Аравийском морях. И там и там обнаружено, что температурная инверсия носит адвективный характер, то есть связана с притоком осолоненных вод, в одном случае Австралийского шельфа, в другом — Персидского залива. Иными словами, причины инверсии надо искать не в вертикальных процессах (проникновение солнечного тепла), а в горизонтальных. Инверсию в Тиморском море наша экспедиция обнаружила на том же самом месте, что и американский «Атлантис» семь лет тому назад. Но когда мы подходили, ее не было: она возникала на наших глазах. Это означает, что она рождается и гибнет, существуют какие-то периоды ее жизни, связанные с сезонным и суточным термиклином.
Затем Костя сказал, что ему хочется задать ряд вопросов — тех, по которым должно идти дальнейшее исследование и на которые пока нет ответа. Я подумала о научной смелости Федорова: обычно характерна попытка дать ответы или, во всяком случае, сделать вид, что ответы известны.
Федоров заявил также, что помимо АИСТа, колоссальную роль в получении научных результатов сыграл кросс-бим Шевцова — измеритель скорости потока. Тут я сказала себе: «А!»
Дальше пошли вопросы, на первый взгляд невинные, но для человека, уже поварившегося в этом котле, довольно ясно показывающие расстановку сил.
В финале, как обычно, выступил Андрей Сергеевич Монин, раскрутивший все сюжетные линии. «Я бы сказал, — заявил он, — что мы не опоздали с микроструктурой, а вовремя поспели на этот пир. Зонд скорости звука, созданный Владимиром Шевцовым, не уступает зарубежным образцам, а его кросс-бим опережает все, что было известно до сих пор». (Тут я сказала себе: «Ага!» и еще: «Наши победили!», и образ Шевцова приобрел диалектическую цельность и завершенность.) «Наши успехи естественны, — продолжал Андрей Сергеевич. — Возьмем турбулентность. 1-й, 3-й, 9-й рейсы «Курчатова», 5-й и 7-й рейсы «Менделеева» — все это специализированные рейсы по турбулентности. Подряд, с малыми промежутками времени. И вот Шевцов открывает — правда, мы этого ждали от него — ступенчатую структуру профиля скорости. И мы понимаем, что верхний однородный слой — явно неудачное название. Перемешанный — да, ибо везде мы видим микроструктуру. Раньше мы искали ее, полагая, что это редкое, экзотическое явление. Теперь мы знаем: труднее найти, где бы ее не было. Но инициатива должна быть наказуема. Теперь давайте до дна. Нужно мерить до дна. Пусть Шевцов что-нибудь придумает. Давайте незатекающие кабели, давайте точность регистрации глубин (если вибротрон плох, замените его), синхронность записей, все в одном приборе. Заказ прибористам и заказ теоретикам: думайте, объясняйте, создавайте теорию. Мне лично кажется, что ступеньки сумеют доказать свою адвективную природу, как мы и предполагаем. Главное, вопросы. Мы накануне с Константином Николаевичем думали: надо построить семинар и дальнейшую нашу работу так, чтобы задавать вопросы. И не докладчику (невидимый поклон в сторону тех, кто задавал свои невинно-ядовитые вопросы), а природе! В заключение хочу поздравить Константина Николаевича с отличным докладом, отметить хорошую организацию работ в этом рейсе и интересные результаты исследований».
День сто девятый. Вчера капитан торжественно объявил по спикеру, что мы прощаемся с Индийским океаном, который был так благодушен к экспедиции, и входим в воды Тихого океана. И в самом деле, как будто пересекли границу: небо покрылось кумулюсами и альтокумулюсами, пошли дожди один за другим, полыхают зарницы. Завтра рано утром мы приходим в порт Сингапур. Уже ночью началось хождение судов взад-вперед. И сегодня то и дело мимо нас проплывают разнообразные посудины. После столь долгого одиночества как будто гулянье по океанской улице Горького. Именно гулянье, потому что в каждом встречном — медлительность и плавность, как на прогулке, а не по делу. А ведь у каждого здесь, на океанских дорогах, дело. И каждому, в общем-то, нелегко. Это наш рейс отчего-то благословил господь. А вчера получили сообщение, что у берегов Японии встретились границами циклон и антициклон, погибло 33 судна.
На корабле все посходили с ума: все трут ракушки — полируют. А то еще бегают по палубам, лабораториям и каютам — ищут шлифовальный круг, зеленку (пасту ГОИ), натфильки, щелочь, кислоту, хлорку. Все это требуется для обработки раковин. Оптическая лаборатория стала похожа на кабинет алхимика: разные жидкости с разными запахами, некоторые дымятся. Разговоры: «Этот слегка только кислотцой освежи…», «Давай трохусишко весь туда опустим!..», «А что, если тридакну в хлорке замочить?»
Мне передали с «Вернадского» бутыль с кислотой, Костя, бывший посыльным, ополовинил ее: «за услуги». Безобразие! У подшкипера Виктора Глушкова раздобыла каустик, Вера с камбуза подарила ведерко с хлоркой — хожу гордая и считаюсь богачкой. Зато обработанные раковины чудо как хороши. Перламутровая нежность.
День сто тринадцатый. Покинули последний заграничный порт, идем домой. У меня был утренний срок наблюдения. Встала в шесть утра, нужно было идти на корму мерить температуру воды, прошла по палубе от носа до кормы, и так стало хорошо: родное судно, привычная домашняя обстановка.
Три дня в Сингапуре промелькнули быстро и непонятно. Должно быть, уже устала и хочется домой.
Когда покидали Дарвин, были слезы на глазах. Оттого, что это был первый порт после океана и первое прощание с землей. Сама церемония этого действа — медленного отхода судна от причала — была из тех, что остаются в человеке насовсем.
И на Занзибаре было что-то такое, отчего теперь уже не забыть этого странного экзотического острова.
На Сейшелах, перед тем как пришел бот, чтобы отвезти нас с островка Кюриос на судно, сидела на скале; перед глазами был прибрежный белый песок, и черт знает какое море, и силуэт другого островка, Пралена, и небо в розовых вечерних облаках; думала о трагической, дьявольской невозможности даже не остановить мгновение — зачем? — а взять его с собой, в свою жизнь, таким же свежим и навечно впечатавшимся в сознание. Кажется, ничего особенного, только благословенная красота природы, как ни банально это словосочетание, а что-то произошло, что-то переменилось, и вот уже можно приплюсовать новую минуту к прежним, по которым какой-то восточный народ так и ведет счет жизни: такой-то прожил двадцать минут, такой-то — целых пятеро суток.
Подумать только, что это случилось со мной, городской женщиной, и не просто городской, а московской, что само по себе есть достаточное определение. У других — по-другому. Володя Павлов был в шестидесяти портах мира. А я вернусь через неделю домой, а еще через две или три недели та, московская, жизнь снова станет привычной, а эта начнет отодвигаться, отодвигаться, делаться все более нереальной — и я забуду про Сейшельские острова.
Или не забуду?
Все сказано, на все уже поставлено клеймо чужих слов. Городницкий написал, как страшно «среди обыденного супа» забыть какой-то там пролив и остров Гваделупу. Лучше бы я не слышала этой песни. Она почти оскорбляет меня, как украденное чувство. Впрочем, зачем оскорбляться? Почему бы, напротив, не порадоваться человеческой общности, которая еще и в этом?
Так вот, и на Сейшелах остался кусочек меня, или кусочек Сейшел остался во мне, а может быть, и то, и другое, и подобные вещи всегда происходят с такой закономерной взаимностью: приобретение — потеря.
А Сингапур — нет. Чужой. Вышла на палубу, когда уходили, только потому, что последний порт: надо. Ночь, цветные огни города, огни стоявших по соседству судов, черное небо, кончается тропическое небо, кончается рейс, а ничего… Плывет Сингапур назад, ну и пусть плывет, он остался неузнанным и неполюбленным, если можно так вывернуть язык. Вот так странно бывает. Жаль. Спать, спать, с тем чтобы на восходе выйти на палубу, враз успокоившись, вдохнуть привычного уже океанского воздуха, провести рукой по теплому белому боку «Менделеева» и внезапно подумать: а ведь, черт побери, идем домой!
Завтра у меня день рождения.
День сто четырнадцатый. Кусок железа. Мертвый кусок железа. Фантастический эскиз, который набросал недели две назад главмех Юрий Иванович, вдруг стал реальностью. Правда, это продолжалось не больше получаса, но внутреннее поеживание состоялось. Вечером вчера неожиданно стало темно и тихо. И тут выяснилось, что работающие двигатели, которые, казалось, должны были раздражать нервную систему, напротив, являлись благом, а вот безмолвие подействовало угнетающе. Поломка произошла в том самом маленьком зале, который был центром, заведовавшим периферией. Юрий Иванович вылечил корабельное сердечко, и мы не успели погибнуть в пучине, которая к тому же была спокойна и, судя по всему, не собиралась нас глотать.
День сто шестнадцатый. Вот и понадобились наконец «морские ноги», по выражению Гончарова.
«Напрасно я силился подойти к нему, — пишет Гончаров, — ноги не повиновались, и он смеялся моим усилиям. — «Морских ног нет у вас», — сказал он. — «А скоро будут?» — спросил я. — «Месяца через два, вероятно».
Вышла на корму: студенистое сине-серое море дыбится неровностями. То горы, то впадины. Свежий ветер. «Свежий» не эпитет, а определение ветра: пять баллов, то есть 9,6 метра в секунду. Все собиралась сфотографировать Андрея Сергеевича, на память и с рабочей целью, я легкомысленно откладывала это со дня на день. А теперь он укачался. Корабль будто вымер, даже слегка жутковато. А то всегда кто-то где-то бродит, кто-то где-то сидит.
День сто восемнадцатый. 13 апреля. Доклад Монина на партийном собрании об итогах рейса. (Накануне был еще доклад Вадима Паки на НТС — тоже итожил. Внешне менее блестяще, чем Костя Федоров, но по содержанию, пожалуй, даже более насыщенно.)