Исследования мелкомасштабных процессов в океане были организованы в Институте океанологии всего четыре года назад. Начинали с нуля, с голых рук. За четыре года создали необходимую технику сами: зонды, турбулиметры, радиобуи, АИСТ и так далее. Первый рейс («Академика Курчатова») был в 1966 году. Во всех последующих отрабатывали методику и технику. Мы на «Менделееве» практически впервые отправились за научными гидрофизическими результатами. Задачи рейса были определены в плане-программе работ: исследование мелкомасштабной турбулентности, внутренних волн и микроструктуры в их взаимосвязи с гидрометеоусловиями; дальнейшая отработка аппаратуры и приборов; исследование системы экваториальных вод и т. д. Экспедиция провела восемь полигонов и еще полполигона у архипелага Чагос. Работали тринадцать отрядов. Получили 88 часов записей флюктуации по четырем каналам магнитофонных лент. Была поставлена задача изучения верхнего километрового слоя и выполнена: зондировали глубины до 1170 метров — это впервые в нашей практике (а начинали со 100—150 метров). Получили совершенно новые представления о турбулентности в океане. Прежде всего обнаружилась тесная связь между внутренними волнами, турбулентностью и мелкомасштабной структурой гидрофизических полей. По-видимому, океанская турбулентность сосредоточена в тонких слоях — от десятков метров до десятков дециметров по вертикали, отличающихся по плотности, солености и температуре (вот отчего у Паки неожиданно «пропала» турбулентность). По-видимому, также свойства турбулентности зависят только от условий внутри слоя, а не вне его (не от глубины, скажем, потому что на глубине она такая же, как и под поверхностью). Вот откуда «ступеньки», которые рисуют нам все графики: они показывают, что турбулентность слаба и неспособна перемешать слои в океане. (Значит, то, что рассказывал Озмидов в начале рейса, уже устарело!)
Сейчас мы еще не умеем понять прямую зависимость мелкомасштабных явлений от грубых фоновых условий (течений, погоды и т. п.), но мы должны научиться и мы научимся это делать. Мы правильно планируем то, что хотим изучить, и потому получаем открытия, которые запланированы.
Мы изучали также микроструктуру в этом рейсе.
Здесь Монин повторил, что крупная научная новинка — измерение вертикальной структуры профилей скорости течений прибором Шевцова, который в прошлом рейсе только испытывался, а в этом дает богатую научную информацию. Возможно, именно этот прибор откроет нам причину существования разных слоев в океане.
На четырех полигонах мы мерили экваториальные течения. Совместно с «Академиком Вернадским» осуществлено 14 буйковых постановок на 74 горизонтах, получено около 70 тысяч реализаций скорости и направления течений, а также 12 тысяч — температуры. К востоку от Сокотры — мы, а к западу — «Вернадский» вместе перекрыли путь течения теплых соленых вод из Красного моря.
Метеоотряд провел около 500 метеонаблюдений, принял около 600 карт погоды, было сделано 85 прогнозов. Прослежен редкий случай образования тайфуна (Кит) в зимнем сезоне.
92 гидрооптические пробы взял Павлов, рассмотрев их на шести участках спектра. Обнаружено, что воды течения и противотечения различаются по прозрачности. В 5-м рейсе «Менделеева» Павлов открыл самое прозрачное море в мире (Монин так и назвал его: «Море Павлова»), в этом рейсе он обнаружил самое прозрачное место в Индийском океане.
119 ловов планктона провели биологи. Была обнаружена горизонтальная структура планктона, возникает предположение о существовании «пятен» планктона, различающихся по качественному составу.
Наша удача — целакант, хотя и заржавевший, но подлинный.
Затем Монин произнес похвальное слово обо всех отрядах: турбулентщиков, телеметристов, акустиков, метрологов, гидрологов, метеорологов, всех-всех. И в заключение зачитал приказ с объявлением благодарности всему научному составу экспедиции (значит, и мне).
Вчера в 1 час 30 минут пополуночи (в мою ночную вахту) мы вышли из тропиков. Упаковываем кораллы, раковины, собираем чемоданы.
День сто двадцатый. Завтра рано утром я улетаю в Москву. Так случилось, что не могу ни часа задержаться во Владивостоке. Рейс окончен. «Рейс умер, да здравствует рейс!» — как сказал капитан на прощальном вечере экспедиции. Был бал, которого не забыть, шампанское, веселье и грусть. Был Уссурийский залив и стояние на рейде, когда вот она, родная земля, рукой подать, но еще надо ждать таможенников, и на часах чуть не паутина повисла: так медленно стали двигаться стрелки. И был, наконец, приход, возвращение счастливое, растерянное, долгожданное, когда к каждому члену экипажа подбежала, бросилась, повисла на шее его семья, живущая во Владивостоке, а каждый член научного состава сглотнул комок и сделал безразличное лицо: наши свидания должны еще состояться в Москве, Ленинграде, Калининграде, нам еще надо терпеть.
У меня есть несколько часов до отлета. Перечла дневник, который вела на протяжении этих двадцати с лишним тысяч миль. Было славно. Было здорово. Было хорошо жить на свете. Что было в этих людях, в этой атмосфере, что так отвлекло от привычного бытия, убрало из крови избыток углекислого газа, делающего человека сонным и унылым, а, напротив, внесло озон?
Знаю, что все они — обыкновенные люди, из такой же мешанины достоинств, недостатков, страстей и страстишек, как и люди на берегу, как и люди всякой другой профессии.
Скучали, сплетничали, ссорились по принципиальным научным вопросам и по мелочам — все было. Тогда что же?
«Что видим, то и пишем, а чего не видим, того не пишем». Вот их работа. Много лет, во многих экспедициях. Как будто скучно, как будто плоско: набирай и набирай статистику, а там когда еще на почве этой статистики осенит и родится теоретическое обоснование явления. Иногда, сидя на планерках или просто слушая ежедневные научные собеседования моих друзей, я вспоминала фразу из детского карточного фокуса: «Наука умеет много гитик». Фраза бессмысленная, но она помогала нам в детстве запомнить расположение карт, необходимое для фокуса. Все, что говорилось на корабле, было чрезвычайно умно, пересыпалось завораживающими словосочетаниями: число Рейнольдса, число Вайсяяле, я уж не говорю о конвергенциях, диффузиях или теориях ошибок. В ходе и результате этих разговоров разгадка тайн Мирового океана казалась такой близкой, почти доступной. И вдруг ни с того ни с сего в голову лезла эта фраза: «Наука умеет много гитик». Эти океанологические «гитики»! А когда же истина? Нет, не близка она, и вовсе не собирается даваться в руки. Я уж не говорю о практических результатах их сегодняшних исследований. А они, океанологи, теряют терпение? Становятся скептиками? Полнятся иронией?
Ирония — кажется, такая же неотъемлемая принадлежность современного интеллигента (а может быть, не только современного), как бритье по утрам или, наоборот, расчесывание бороды. Однако ирония человека в океане — иного толка, нежели ирония человека на берегу. Впрочем, возможно, дело тут вовсе не в географии. Я знаю людей разных профессий, ироничных по отношению ко всем и всему. Среди них считается едва ли не признаком интеллигентности, во-первых, жаловаться на жизнь, а во-вторых, хаять самые важные вещи: свою работу, круг людей, с которыми они связаны, собственные отношения. Вполне вероятно, что это относится к разряду их беды, а не вины. Но в целом это грустная картина, я устала от нее.
Было так отлично, так плодотворно-интересно в этой экспедиции, пожалуй, по такой первопричине: из-за отношения этих людей к делу, к друзьям, к жизни. Они ироничны, потому что ирония, также как и юмор, — вообще свойство ума, а на корабле собрались люди весьма неглупые; даже такой внешний признак, как степени: кандидатские и докторские, или звания: профессоров, доцентов и одного лауреата Государственной премии, — тут уместен. Но это не та иссушающая, ведущая к бесплодию ирония и самоирония иных знакомых, а некая игра ума, острая приправа к основному блюду, то есть то, чем ей и положено быть. Здесь не надо было восклицать, подобно шварцевскому герою: «Тень, знай свое место!» Ирония знала свое место или, другими словами, была уместна.
А дело свое они делали всерьез, терпеливо, настойчиво и мужественно, и это самое первое, самое главное. Не все, разумеется. Кто-то вполне укладывался в схему московских знакомцев (сознаю упрощенность той своей раскладки, но буду отстаивать ее смысл). Однако тех, кого узнала, кто стал моими друзьями, кого хочу и могу назвать настоящими людьми, были именно такими, настойчивыми и мужественными. И добрыми в том смысле, в каком доброта наша всерьез распространяется на других людей.
Может быть, вся штука в том, что дело, которым они занимаются, связано с физическим трудом, с опасностью, с непременным чувством локтя рядом стоящего. (Любопытно, что даже слово «идеология» в их науке имеет вполне конкретный, практический смысл: это термин, означающий теоретическое обоснование того или иного эксперимента, исследования). Володя Павлов трижды был близок к гибели, работая гидрологом-разведчиком в ледовой авиаразведке в Арктике. А разве я не видела его после рифа Гейзер, где он добывал кораллы для экспедиции?
Когда он сказал мне, что он дружинник, я даже рассмеялась. Умница, тонкий, интеллигентный человек, о чем мы только с ним не говорили! И вдруг дружинник. А вот и вышло, что снобизм сужает взгляды человека, претендующего на широту этих самых взглядов. Павлов сказал: «Ненавижу хулиганов, ненавижу хамов». Так ведь и я их ненавижу. Только предпочитаю делать это про себя, в лучшем случае — словесно, а он — действенно. Так кто же из нас двоих интеллигентнее?
Очень хочу посмотреть на всех на них: Монина, Озмидова, Федорова, Паку, Егорихина, Павлова — в Москве (правда, на двоих — Паку и Егорихина — придется ехать смотреть в Калининград). До рейса, до корабля соскучились по людям, умеющим брать на себя ответственность. Увы, сколько попадалось хлопающих крыльями, рыцарей фразы, поэтов собственной бесхарактерности. На корабле увидела другое, и это вселило веселое чувство уверенности и уважение к этим другим людям. Какие они — не на корабле, какие они в плавании по общежитейскому морю?