Ветер свежел. Солнце по-прежнему светило ярко, но на горизонте появились быстро бегущие бледные облака. В рубку, отдуваясь, вошел Цукадзе.
— Двигатель работает, как часы, командир, — сказал он внушительно. — Что, скоро домой?
— Не исключено, — ответил Горчаков.
— Давайте хоть с ветерком пройдем.
— Полетим, как на крыльях.
— Подтекст понял.
— Рад, что ты такой понятливый.
— Товарищ капитан-лейтенант, — Ткаченко почти ворвался в рубку, цыганские глаза его блестели от возбуждения, — семнадцатый вызывает.
«Семнадцатый» был позывной базы. Горчаков бегом спустился по ступенькам. Неужели Трибрат?..
— Двадцатый слушает…
Глуховатый голос забубнил издалека:
— В квадрате шесть замечена резиновая лодка с пассажиром. Срочно идите туда. Как поняли?..
— Вас понял. Прием.
— Выполняйте.
Щелкнула мембрана. Только легкое потрескивание слышалось в аппарате. Горчаков перевел дыхание. Ему хотелось выругаться. Идти в другой квадрат, искать булавку в стоге сена, когда надвигается шторм. Что они там, прогноза не знают? Но уже через минуту он подавил в себе досаду. В штабе были правы. Только его крылатый корабль мог совершить этот бросок и настигнуть нарушителя. Кто же этот пассажир? Унести шлюпку в море не могло — двое суток стоит штилевая погода. Значит, нарушитель. Но почему выбрана тихоходная резиновая лодка? Расчет на бесшумность? Опытный разведчик или завербованный дилетант? Успеть бы захватить его до тех пор, пока не разыграется шторм. Вряд ли хозяева будут разыскивать нарушителей в такую погоду. А вот ему, Горчакову, придется. Придется порыскать…
Синеватая туча шла с юго-запада, заслоняя горизонт. Ветер свежел, море было измято, вода приобрела стальной блеск. Он пружинисто взбежал по трапу в рубку. Доскаль и Цукадзе уставились на него, когда он отрывисто бросил:
— Боевая тревога!
…В сумерки юноша накачал свою резиновую лодку и спустил ее на воду в крошечной скалистой бухте. Оттолкнувшись от берега, он прислушался. Было тихо, только потрескивали ранние цикады.
Все было продумано: сделаны уключины для легких алюминиевых весел, на дне уложены сухари и шоколад в целлофановом пакете, маленький пластмассовый бочонок с питьевой водой, леска, бинокль. Был даже капроновый парус, который хитроумно закреплялся на небольшой мачте.
Стало уже совсем темно, и он знал, что луны не будет. Когда греб, держа правее черного силуэта затопленной баржи, звезды высыпали на небе, и стало чуть-чуть светлее. Лодка шла легко, он удовлетворенно хмыкнул.
Если грести всю ночь, можно далеко уйти в море. А там он поставит парус. Ему представилось, как в классе читают заголовки газет: «Школьник на резиновой лодке пересек море», «По следам знаменитого Бомбара», «Саша Савчук дает интервью». Ничего, о нем еще заговорят! Он приплывет в портовый город, где живет его дядя, и, когда тот спросит, как добрался, скромно ответит: «На резиновой лодке». Это будет сенсация!
На минуту увидел расстроенное лицо матери, и ему стало не по себе. Но он тряхнул головой, прогоняя это видение. Если всегда слушать родителей, не совершишь никакого подвига. Ничего, победителей не судят. Вернется и все объяснит. Всю ночь он греб, ориентируясь по звездам, иногда отдыхал, лежа на спине. Свет маяка-мигалки уже почти не был виден. Несколько раз он замирал, когда на воду ложился белый, как бы дымящийся луч прожектора. Но луч, повиснув на мгновение, словно светящаяся ножка огромного циркуля, убегал в сторону, и опять становилось темно. Ночное море было наполнено таинственными чмокающими и шелестящими звуками. Вода слабо фосфоресцировала под веслами.
Перед самым рассветом подул слабый попутный ветерок, Саша поставил парус. Когда стало совсем светло, берега уже не было видно. Опьяняющее чувство свободы и отрешенности охватило его. Опустил руку в теплую, прозрачную воду, пошевелил пальцами. Он был один среди бесконечного штилевого простора. Повязал голову по-пиратски пестрым платком и хрипло запел. Потом съел сухарь и половину плитки шоколада, запив это несколькими глотками воды. Есть не хотелось.
Солнце подымалось все выше, становилось жарко. Он потихоньку греб, насвистывая. Представил себе, какой подымется переполох в городке. Его уже, наверное, хватились. Мать, вернувшись с ночного дежурства, уже, конечно, нашла записку, которую он засунул под цветочный горшок, выставив уголок. Она была составлена в лучших традициях романтического бегства:
«Когда ты прочтешь это, я буду уже далеко. Не ищи меня — я сам выбрал свою дорогу. Где я — спроси у моря».
Море было пустынным. Два или три раза на горизонте появлялись суда, но до них было слишком далеко. Ближе других прошел танкер. Видимо, на нем не заметили шлюпки. На мгновение что-то сжалось у пловца в груди, ему захотелось вскочить и замахать флагом. Но он пересилил себя.
В полдень высоко над ним прошел самолет, направляясь к берегу. И опять он с трудом поборол искушение дать сигнал. Самолет растаял в небе и больше не появлялся. Он потихоньку греб, но бессонная ночь давала о себе знать — голова кружилась, слегка подташнивало. Втянул весла и не заметил, как уснул.
…Когда Саша проснулся, то не узнал моря и неба. Все было закрыто тучами, ветер свистел, неся водяную пыль. Гривастые волны вспучивались со всех сторон. Лодка плясала, как резиновый поплавок, на дне уже набралась вода. Страх вполз в него, всосался, проник в каждую пору. Вдевая весло в матерчатую уключину, он уронил его в воду.
— Мама! — в ужасе хрипло крикнул он.
Ветер крепчал.
В окружающей природе не было ярости; в ней была равнодушная сосредоточенность мотора, прибавившего обороты. «Ты сам этого хотел», — мелькнуло в голове у пловца.
Широкий и длинный, как река, пенный бурун кипел за кормой. Двигатель работал на полную мощность, в рубке мелко вибрировала палуба. На стекле то и дело косые подтеки воды закрывали от Горчакова стриженый затылок сигнальщика Лысых. «Так и не натянул капюшон штормовки», — машинально подумал он.
Волна еще была невелика, но ветер усиливался с каждой минутой. Корабль иногда подпрыгивал на мгновение, как самолет на взлетной дорожке, и снова со звоном плюхался на воду.
Слева Цукадзе флегматично развалился в своем кресле, следя за оборотами двигателя и изредка подавая короткие сигналы мотористам. Зато Доскаль был в непрерывном движении: от штурманского столика, где работал с циркулем в руках Лядов, — к командирскому креслу, оттуда — к боковому стеклу рубки, потом — опять к столику.
Трудно было поверить, что еще час назад они, голые по пояс, изнывали от жары, смотря на гладкую, как тарелка, воду. Теперь все вокруг было вздыблено, черные тучи неслись по небу, ветер швырял в лицо холодную водяную пыль, прохватывал даже через штормовки.
Вот оно, ласковое «мандариновое» море. Будто кто-то погладил его против шерсти.
Они полчаса назад вышли точно к указанному району и теперь вели поиск в квадрате. Горчаков поставил двух сигнальщиков на мостике. Сам он вел наблюдение из рубки. Но вспененное море было пустынным. Худое, смуглое лицо Горчакова казалось непроницаемым, но на душе у него было тревожно. Шторм крепчал. Хрупкий корабль — готов ли он к таким передрягам? Сколько еще смогут продолжать поиск?
Горчаков на минуту закрыл глаза, прогоняя усталость. После напряжения в них вспыхивали радужные круги. Слабый запах одеколона защекотал ноздри — слева к самому уху наклонился Доскаль:
— Есть связь, Сергей Николаевич…
В радиорубку Горчакову пришлось пробираться тесным внутренним коридором. Он цепко хватался за перила, нагибал голову, слыша, как стонут переборки от ударов волн. Радист Ткаченко уступил ему свое место, протянул микрофон. Далекий голос забубнил:
— Двадцатый, двадцатый, как слышите?
— Слышу вас хорошо. — Горчаков держал микрофон у самого рта, боясь, что его не поймут, — Слышу вас хорошо.
— По уточненным данным на лодке ушел в море ученик девятого класса Александр Савчук. Как поиск?
«Вот оно что! Пацан, — пронеслось в голове у Горчакова. — Зачем же он в море, как же так?..»
— Как идет поиск? — спросил далекий нетерпеливый голос.
— Лодки не обнаружил. Ищу в квадрате уже тридцать минут, — сказал он, словно очнувшись.
— Волна большая?
— Баллов шесть. Крепко трясет.
— Ожидается усиление шторма до одиннадцати баллов. Разрешаю по усмотрению прекратить поиск, идти на базу. Как поняли? Прием.
«Значит, крышка этому сопливому мореходу. Вот оно как бывает. Был человек и нету…»
— Как поняли? Прием.
— Вас понял, — хрипло сказал Горчаков. — У него родители есть?
Радио помолчало, словно на той стороне удивились неуместности вопроса.
— Мать.
— Вас понял.
— Действуйте по обстоятельствам. Желаю успеха.
И тишина, потрескивание, шорохи. Горчаков не сразу снял наушники. Зеленый глазок индикатора, то расширяясь, то сжимаясь, словно подмигивал ему.
Он закрыл глаза и вдруг явственно увидел пляшущую на волнах лодку, мальчишеское лицо с растянутым в жутком крике ртом, руки, вцепившиеся в скользкие борта, судорожно скорченное на дне тело…
Он выскочил на мостик. Ветер ударил в лицо колючей водяной пылью, завыло, зашумело в ушах. Лысых стоял справа на своем месте, не отнимая бинокля от глаз, словно прикипел к палубе. Капюшон штормовки бесновался за спиной.
— Ну как? — спросил Горчаков.
— Пусто, товарищ командир.
Горчаков сжал поручень так, что побелели костяшки пальцев. Самонадеянный сопляк! Из-за него сейчас приходится болтаться в штормовом море. Вот выловить бы его и всыпать ременной каши.
— Слушай, Слава, — он склонился к самому уху Лысых, — там, в море, на этой паршивой лодке пацан. Очень прошу тебя — гляди получше. Где-то тут он должен быть. Не найдем, пропадет… Очень прошу тебя…
«Если он еще есть, если еще жив», — пронеслось в голове.
Лысых обернулся, скуластое, исхлестанное ветром лицо было красно и лоснилось, как после бани. Глубоко посаженные серые глаза встретились с глазами Горчакова, тревога мелькнула в них.