Океан. Выпуск 4 — страница 19 из 28

Спустя время боцман принес мне на утверждение расписание сигнальных вахт и, помявшись, предложил:

— Может, пожалеем Ярова, товарищ командир, через сутки будем ставить? Боюсь, не вытянуть ему трехсменки…

— Он сам вас просил об этом?

— Нет, не просил. Я по собственному разумению. А то такие шплинты, как он, нос выше головы задирают.

— Вот и проверим в море, гордыня у него или настоящая мужская гордость…

Поздно ночью мы отошли от пирса. Мимо неторопливо проплыла темная полоска боновых заграждений. Рейдовый буксир просигналил нам вслед: «Счастливого плавания».

Скрылись за кормой зеленые огни входных створов, только доносились от берега тяжкие вздохи прибоя. Взревел дизель, и прибоя не стало слышно. Небольшие белоголовые волны набегали на нос лодки, фонтанчиками вскипали в буксирном клюзе.

Утром следующего дня встали на якорь на внешнем рейде. Было на удивление тихо, только чуть колыхалось серое, как расплавленный свинец, море.

Я стоял на мостике.

— Гляньте, товарищ командир, — сказал мне мичман Великий, махнув рукой в сторону гор. — Чтой-то небо хмурится! Не иначе ураган идет!

В душе я посмеялся над страхами боцмана: был полный штиль, из рваных ватных облаков, лениво ползущих по небу, сеялся мелкий снежок.

Но все же так, на всякий случай, я приказал каждые полчаса докладывать об усилении ветра. А сам спустился вниз, в свою каюту.

Я не дождался даже первого доклада. Лодку резко тряхнуло и повело в сторону.

Через минуту я уже был наверху и, глянув вокруг, не поверил своим глазам.

Обстановка изменилась, словно картинка в калейдоскопе. Все вокруг приняло какую-то мрачную окраску. Пронзительно свистел ветер, было видно, как он мчался от берега, срывая пенные клочья с ощетинившегося гигантским ершом моря.

Через пару минут лодку по рубку начали окатывать короткие, крутобокие волны, их пенные языки лизали мостик. Натягиваясь струной, резко хлестала по корпусу выбираемая якорная цепь.

У переговорной трубы стоял мичман Великий.

— Товарищ командир, это я дал команду сниматься с якоря! — прокричал он мне на ухо. — Надо уходить мористее, не то выбросит на камни! Такое здесь бывало не раз!

Я не успел ответить, как в носовой надстройке что-то хрястнуло.

— Застопорена выборка якорь-цепи… — поступил тревожный доклад из носового отсека.

— Я мигом… выясню, в чем дело! — крикнул боцман и на одних руках съехал вниз по поручням вертикального трапа.

Вскоре, взъерошенный и озабоченный, он появился наверху.

— Лопнул отсекатель! — доложил он. — Цепь накручивается на брашпиль!

— Приготовиться расклепать! — приказал я ему.

— Есть! — Великий ринулся на палубу.

Накатившийся вал сбил его с ног, но боцман успел схватиться за стальной трос ограждения.

— Пошлите ко мне матроса Ярова! — Мичман пытался перекричать свист ветра и клекот волн. — Ярова сюда!

В нервном напряжении я не отдавал себе отчета, почему именно новичка Ярова требует к себе в помощники боцман. Удивился лишь, когда увидел наверху его щупленькую фигурку, обвязанную бросательным концом.

Двое людей, разные, будто Пат и Паташон, поддерживая друг друга, возились возле самого форштевня. Многотонные громады волн, готовые смять все на своем пути, обрушивались на них с таким шумом, что у нас, стоящих на мостике, замирали сердца. Но скатывалась вода, люди подымались — и мерный стук кувалды вновь сотрясал палубу. Наконец стальная лючина вскинулась на гребне волны и скрылась в пучине.

А боцман с Яровым уже были в надстройке. И только когда загромыхала, задергалась якорная цепь, я понял замысел мичмана Великого. Он решил спасти лодочный якорь, с помощью ломика вручную направляя звенья якорь-цепи в горло цистерны. Втиснуться в узкую полость между палубой и цистерной мог только человек комплекции Ярова.

Я представил себе, как он лежит сейчас на боку, вытянув в мучительном напряжении руки, жидкая грязь стекает на него, а он не может даже вытереть лицо. Разве под силу такому, как он, выдержать эту нечеловеческую нагрузку? Ослабнут руки, вывернется ломик, и… Я даже закрыл глаза, чтобы отогнать непрошеную мысль.

Тем временем боцман и Яров почти разом вынырнули из люка, по лееру добрались до рубки. Мы подняли их на мостик на руках, мокрых, облепленных илом.

Чем дальше отходили мы от берега, тем ощутимей становилась качка. Ледяная корка, покрывавшая надстройки, увеличивалась в размерах, разбухала, трещины молниями пронизывали ее. Отвалившиеся куски льда со звоном обрушивались на палубу, а на их месте тотчас же появлялась новая сизая пленка.

Цепляясь закоченевшими руками за скользкие перекладины трапа, я стал спускаться внутрь лодки. Вода ворвалась в колодец рубочного люка, догнала меня, могучим шлепком поддала мне в спину, швырнула вниз на железный настил центрального отсека.

От неожиданности и боли я несколько секунд ничего не соображал. Потом пришел в себя, огляделся вокруг, и обыденность обстановки на боевых постах заставила меня улыбнуться. Словно и не свирепствовал наверху восьмибалльный шторм! Спокойно и деловито работали у механизмов люди, только при резких кренах придерживались руками за какую-либо опору. Были тут и несколько новичков; они отличались от всех остальных чуть заметным зеленоватым оттенком кожи.

«Вижу, трудно вам, — подумалось мне, — но раз-другой примете вы соленую купель — и уйдет прочь страх перед болтанкой, появится уверенность в себе. Ведь моряками не рождаются, ими становятся…»

— Гляньте, товарищ командир, какой твист отплясывает нынче кренометр! — сказал мне рулевой, указывая глазами на темную шкалу, вдоль которой моталась остроносая стрелка.

— Попляшет да перестанет, — подал голос боцман Великий.

Он успел уже переодеться в сухое и наблюдал за работой своих подчиненных.

— Где же Яров? — спросил я у него.

— В старшинской каюте. Спит, — улыбнулся мичман. — Доктор ему полстакана девяностошестиградусного плеснул, уснул сразу, как ребенок.

Я прошел в четвертый отсек. Яров лежал, свернувшись калачиком, на диване в чьем-то большущем комбинезоне. Сверху кто-то заботливо укрыл его альпаковой курткой с подвернутыми рукавами.

За плечом я услышал чье-то дыхание. Рядом стоял мичман Великий.

— Ну как? — прищурился я. — Будем переводить матроса в вестовые?

— Коль кроме него некому будет щи подавать, то придется мне тряхнуть стариной и надеть фартук, — серьезно ответил боцман.

— Вот и я тоже чую, что есть в этом парне настоящая морская косточка. Придет время — и сменит нас с вами на мостике. И теперешний бушлат станет ему очень скоро тесен…

Николай СияновЛУННЫЙ МЕРИДИАНОчерк

По-разному приходят люди к морю: начитавшись Стивенсона и Грина, наслушавшись баек бывалого моремана, заявившегося в родные края на побывку, а иногда и проще, обыденнее, безо всякого намека на романтику: занесет человека неожиданным завихрением судьбы в Околоморье, спеленают его обстоятельства — и опомниться не успеет, как окажется на судне в далекой Атлантике в звании рыбака…

Разные, сложные люди собираются на палубе. И вот тут моя прямая обязанность как рыбмастера (а в морском обиходе попросту рыбкина) — разобраться в каждом, понять его психологию, из неумелых подчас людей сколотить крепкий, здоровый коллектив. И чем раньше это сколачивание завершится, тем лучше для всего экипажа.

Нам, рыбакам, часто задают такие вопросы: в чем же сложность вашей моряцкой жизни? В чем самая главная, профессиональная, что ли, трудность? В штормах, айсбергах, других стихийных опасностях?

Нет, не в штормах и опасностях дело. Что такое, к примеру, шторм? Мы его призываем кое-когда: а ну-ка, закрути, милый, дай рыбакам выходной!.. Трудности нашей жизни — в оторванности, изоляции от берега, родного дома, близких людей. Рейсы у нас долгие, полугодовые, часто автономные, и вот месяцами не получать почты, не читать газет, не иметь элементарной возможности пройтись привычным маршрутом по улице, поболтать со встречными приятелями о том о сем, — думаете, это легко?

Скрасить, как-то облегчить эту многомесячную изоляцию может только одно — тепло человеческих отношений, дружеское расположение друг к другу. Вот почему сплотить ребят, исключить в бригаде недомолвки, недоразумения, создать в короткий срок, что называется, единую семью — для меня всегда, вот уже на протяжении многих лет хождения по морям, самая важная, первоочередная задача.

…Рейс на большом морозильном траулере (БМРТ) «Антон Лопатин», о котором я хочу рассказать, — обычный очередной поход за «живым серебром» в северо-западную Атлантику. На судне, к счастью, не было особых ЧП, мы не принимали тревожных SOS и сами не выбрасывались за борт в спасательных жилетах… И все-таки я решаюсь поведать о нем, рассказать, как мы ловили рыбу, сходились, притирались друг к другу, как некоторые из нас становились людьми…

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Незадолго до подхода в район промысла мы с Алексеем, вторым сменным рыбмастером, разбили матросов-рыбообработчиков по бригадам. По списку: тебе — мне, тебе — мне — кому кого бог пошлет, без всякого выбора. Алексею тринадцать и мне столько же матросов досталось.

Я свою чертову дюжину в салоне команды собрал для первого разговора. Из всех матросов только одного хорошо знаю — Шурика Буряка. В прошлом рейсе вместе на «Полоцке» плавали; правда, он в другой бригаде был. На любом участке в рыбцехе — и на ножах, и на филетирующих машинах («баадерах») — везде отлично стоит. И веселый, неунывающий всегда Шурик-кузнечик, я рад, что он ко мне попал.

С чего начинать? Ведь первые слова много значат, иногда с них надолго определяются отношения рыбмастера с бригадой. Так о чем? О плане? О тумане? Большие задачи рейса, что ли, напомнить?

— Ну, моряки, раскалывайтесь: кто зачем в море вышел?

Оживились, заулыбались.

Передо мной здоровенный, мордастый, видать, повидавший много чего на свете парень — Веня Аничкин (в быту Веня-слон). Этот наверняка разрядит обстановку.

— Я те, рыбкин, честно скажу: теща меня уговорила. Заладила: пора да пора, рази не нагулялся за лето? — Веня хмыкнул, оглядел матросов. — Это я-то нагулялся? Ха! Мне, чтобы нагуляться, — до самой пенсии надо… Я все лето в ГАИ околачивался, чуть не устроился, во где работа! Катай себе на мотоцикле, дырки штампуй, и никакой тебе вахты: восемь через восемь…

— Лопухов двоих сцапал — и по рупь двадцать две — на пузырь! — басит тип интеллигентного вида. Он выделяется среди матросов белоснежной рубашкой, тонкими усиками и безукоризненным пробором на голове.

— Ты, Веня, давно плаваешь? — интересуюсь я.

— Да лет пять уже…

— И все время… теща уговаривает?

Улыбается Веня-слон, доволен шуткой:

— Не, не все время. Она, моя теща, только в прошлом году взяла меня в родственники.

Рядом с Веней — быстроглазый чернявый парнишка, в черную битловку затянутый, по фамилии Черный. Руку, как школьник, тянет.

— Ну, Гриня?

— Только честно, да? Чтобы как на духу? Ну, тогда вот те крест, рыбкин, не знаю. Хожу и хожу в море, а зачем хожу, не знаю. На берегу малость поболтаешься — снова тянет…

— Потянет, еще как потянет, когда ни гроша в кармане!.. — снова без улыбки шпарит стихами парень интеллигентного вида.

— Да ну?! Ох ты, ах ты! — взрывается Гриня. — Мне на твои деньги плевать, понял? Вот если сейчас не замолотим, тебя точно кондрашка хватит, а мы с Толиком… Толик, улыбнись — видишь, сколько у моего друга золотых зубов! — один с прихода загоним, нам хватит, правда, Толик?

Да, морячки у меня в бригаде — не соскучишься. Впрочем, всегда так. И весельчаки-затейники сразу определяются, без них было бы скучно.

Ну, кто тут еще приметный?

На меня паренек внимательно смотрит. Голову набок, рот приоткрыл, каждое слово ловит.

— Ну, а ты, сеньор?

— Я?! — Парнишка не сводит с меня глаз, белобрысый, круглолицый, лубочный какой-то матросик. — Да я ж! В первый раз я…

— Себя испытать решил? Океан посмотреть? Со стихией схватиться?

— Ага!

— Молодец! — Я его похвалил, не знаю за что, авансом. — Звать-то тебя как?

— Ванюшка Мороз. — Так и сказал, не Иван, не Ваня даже — Ванюшка.

— У тебя какая береговая специальность есть?

— Много у него чего! — подсказывает парень умного вида. — Искусствовед. Театральный критик. Дизайнер…

— Я до службы в совхозе работал, — говорит Ванюшка.

— Кем, коли не секрет?

— Да так… Матери помогал на ферме… Ну, там за скотиной ходил, доил, приходилось…

— Ого! Блеск! — Умный парень уставился на новичка, поднял вверх палец. — Знамение времени, господа мореходы. Этот далеко пойдет. Вглядитесь, перед вами Магеллан! Колумб! Надежда тралового флота.

— Ну, а вы? — Я сознательно к нему на «вы» обратился.

— Что — я?

— В море зачем?

— Хм!.. Я на подобные вопросы не отвечаю. Хожу, а зачем — лично мое дело, никого не касается.

Хорошо он меня. Ладно, не все люди-человеки одинаковы. Будет время, мы с тобой поближе познакомимся, умник.

Однако пора распределить матросов по местам. Я им полную демократию выбора предоставил. Кто где пожелает работать, туда и определю. Предварительно, конечно, а там видно будет.

Веня-слон опять первый слово берет:

— Глазуровщиком рисуй. Я, рыбкин, везде пашу, но сейчас хочу на глазуровку.

Добро. Следующий.

Толик Чепиков, парень с золотыми зубами, на расфасовку попросился. И Гриня Черный, неразлучный дружок его, тоже сразу пожелал на фас.

На Шурика Буряка, своего старого знакомого, смотрю. Он закрутился, заелозил слегка, но взгляд выдержал. Ухмыляется, пожимает плечами. У нас положение неравноправное: он знает, чего я от него жду, я не знаю, что он ответит.

— Могу на упаковку, вторым номером, — хитрит, крутится Шурик.

— Нет.

— Короба перевязывать — шнурком…

— Не пойдет.

— Ладно, чего уж… пиши опять на «баадер».

На филетирующей машине «баадере» — самая тяжелая работа в рыбцехе, поэтому я и ждал с нетерпением ответа от Шурика. Порядок, как гора с плеч.

— Ну, а теперь и шнурка можно… Кто?

— Я! — торопливо закричал матрос интеллигентного вида. Слишком торопливо закричал, боясь, как бы не опередили.

— Фамилия?

— Гусев, а по имени Влад.

— Почему… шнурком?

— Привык потому что, всегда стою.

— Давно плаваешь?

— Да как сказать… Не очень. Второй рейс.

Ладно, будь по-твоему, Гусев Влад, хотя, честно, не нравится мне такая поспешность. Обвязывать короба легко, сумеет даже наша прачка Зоя Федоровна…

17 ноября

Состоялось общесудовое собрание. Капитан выступил, первый помощник. Наши задачи, значит, такие: выловить три тысячи тонн рыбы, произвести пищевой реализуемой продукции (основной показатель) на один миллион рублей, изготовить двести семьдесят тонн рыбной муки, закатать пятьдесят тысяч банок консервов «Печень трески» и т. д. Ну что ж, раз в базе наметили такие рубежи, значит, они реальны, выполнимы…

* * *

На досуге попытался набросать портрет своей бригады. Вот некоторые штрихи: всего матросов в бригаде — 13; средний возраст — 22—24 года (Вене-слону 26 лет); комсомольцы — все; служба в Советской Армии — все; образование — 8—10 классов, один с незаконченным высшим (IV курс морех); учеба — трое в заочной школе моряков; смежные (земные) специальности — плотник, слесарь, сварщик, таксист, милиционер, Гришка Ходиков — трюмный.

ВЕНЯ-СЛОН ФИЛОСОФСТВУЕТ

В рыбцехе вроде бы все готово, но каждый день находим морякам работу. Сегодня прокатывали морозильные тележки и рихтовали противни.

Веня-слон взялся развести клей в столитровой бочке. Нам его на полрейса должно хватить, этого декстрина, а то и больше — этикетки на коробы с мороженой рыбой наклеивать. Принес Веня пару ведер горячей воды из прачечной, вылил в бочку и попросил у меня в помощники кого-нибудь из матросов. Ванюшка как раз без дела оказался, Веня ему ведра вручил, а сам длинным черенком начал помешивать в бочке. Помешивает себе не спеша, на меня поглядывает, чувствую — сказать что-то хочет. Я к нему на сближение пошел — сигарету в зубы сунул. Попыхтел Веня, задымил и спрашивает:

— Сколько, рыбкин, до промысла миль всего, не знаешь?

— Ну, тысячи три-четыре…

— Так… А сколько у нас план по вылову?

— Тридцать тысяч центнеров с небольшим. Если тебе точно надо, у помполита спроси.

— Нет, точно мне не надо; тысячи — они и есть тысячи. — Помешивает черенком в бочке, загадочен, сам себе на уме…

— А сколько ты, к примеру, замолотил в прошлом рейсе, рыбкин?

— Чего, чего?

— И в письмах небось тысячи поцелуев шлешь, а? И в двигателе у нас больше тысячи лошадиных сил…

— Ты что, Веня, спятил?

— …и я уже тысячу раз завязывал с морем, хе-хе! — Веня-слон доволен, смеется. — Все у нас в тысячах, рыбкин, все масштабно! Работать так работать, заштормит — валяться сутками; обед тебе приготовлен, постель постелена — никаких забот. Жизнь! Отпуска, отгулы получил — гуляй несколько месяцев, а? Соображаешь, какая жизнь!

Веня-слон торжествовал, даже пошевеливать свою бурую клейкую мешанину бросил.

— Ну, все в тысячах, все масштабно в море — и что?

— А то! — Веня вдруг посерьезнел. — Ты вот на собрании спросил: зачем я в море? Я тогда подрастерялся, не то понес… А ночью прикинул, хорошенько подумал — хочешь, скажу? Но только… погоди, я еще малость отступлю. Про море я уже все сказал, послушай про берег. Для сравнения. Вот, скажем, теща с утра на рынок пошлет, а там ходишь, зубами скрипишь: чего брать, чего не надо, все втридорога, так бы и двинул кому… Подметка отлетела — стой полдня в очереди; очереди дождался — сапожник на обед ушел; на автобус очередь, за пивом тоже… Жизнь? Я хочу по телевизору футбол смотреть, а теща по другому каналу — балет или там оперу. У-у-у! Это жизнь? Понял теперь, почему я в море, понял — зачем?

Вот как все просто и гениально, оказывается. Вот почему люди ходят в море. Масштабы и мелочи… Тысячи поцелуев и отлетевшая подметка… С одной стороны, готовый обед, постель, никаких тебе забот, а с другой — очередь на автобус… Какие тут могут быть сомнения, выборы, в самом деле!

Ванюшка с ведрами в рыбцехе показался. Погода свежая, заносит Ванюшку из стороны в сторону. Ноги у него еще слабые, неуверенные — морские, настоящие, не скоро появятся… Ударился Ванюшка боком о выбивочный стол, выплеснулось у него обильно из ведер.

— Ну, так как — понял ты меня, рыбкин? — Веня еще раз спросил.

— Очень хорошо тебя понял, Веня: устраивает тебя море?

— Точно! Море устраивает, а вот работа, должность… — Веня причмокнул уголком рта, полупустые ведра у Ванюшки подхватил. — Но не о том речь… Ты, рыбкин, вот у него, вот у этого солдатика, теперь спроси: зачем он сюда? Думаешь, и вправду океан посмотреть, себя проверить приперся сюда Ванюшка? Как бы не так! Он на корову пришел заработать, на один рейс вышел, я таких насквозь вижу…

— Ну, Веня, зрение у тебя!

— Погоди! — Веня зло уставился на Ванюшку. — Ты его, рыбкин, работать научишь, рыбу обрабатывать — уж он те помотает нервы. А только научишь, тут и рейсу конец, а? Выскочит он на пирс и ручкой помашет: адью, рыбачки… Что, не так? Не так, Ванюшка?

Ванюшка только хлопал белесыми ресницами. Бледный стоял, то ли укачивался сильно, то ли его пугала Бенина агрессивность.

— Ну, что молчишь? Рейс сделаешь — в кусты? Ты и сейчас бы списался, да? Плохо тебе уже? — не унимался Веня. — Погоди, это еще лишь цветочки, мы еще не начинали работать — ягодки впереди.

Ванюшка глотнул слюну, молча поплелся назад в прачечную.

— Ты что, Веня, с цепи сорвался? За что на человека набросился?

— А чего ему дома, в своем совхозе, не сиделось? Чего он здесь позабыл, в море?

— Твое-то какое дело! Может, у парня мечта! Ты сам что, сразу моряком стал? В тельняшке родился?

— Я на подлодке служил, понял?

— Ну, не все же одинаково приходят к морю…

— Я на этих туристов… маменькиных сынков… насмотрелся! — Веня презрительно хмыкнул, снова схватился за черенок. — Никуда они не приходят, они только уходят, после первого же рейса смываются. — Он с силой завращал черенком в бочке — посередке широкая воронка образовалась. Веня высказался, поизрасходовался философски, теперь ему надо было раскрепоститься физически.

20 ноября

В каюту к нам часто заглядывает консервный мастер Алексей Ушаков, крепкий плечистый мореман, прошедший суровую школу Управления экспедиционного лова (УЭЛа) — Леха-уэловец. Травим разные байки, вспоминаем морские были и небылицы.

Леху я как бы в одном измерении привык видеть — прям, грубоват, под стать морячкам из своих баек, натур сильных, цельных, как в рассказах Джека Лондона. Но вот сегодня Леха в другой плоскости слегка приоткрылся, честно признаться — поразил…

Я книгу читал — «Росстань» Альберта Гурулева. Леха бесцеремонно вырвал книгу из рук (уэловец!), раскрыл, прочитал первый попавшийся абзац и говорит:

— Забил. Вещь. У меня глаз верный. Я прочел этот абзац:

«В пыль дороги ударили первые крупные капли дождя. Воздух стал плотный — хоть разгребай руками. Утих ветер, замерли в ожидании тополя. Только листочки стремительно проносятся над самой землей да старая осина мелко-мелко вздрагивает широкими листьями. Гром перекатывается ближе, уверенней…»

Зримо, экономно, как у Чехова. И нет гипноза имени. Но Леха-уэловец обратил внимание, забил. Вот что значит настоящая литература. Я совсем расчувствовался: не рыбой единой жив рыбак… А Леха зевнул, потянулся, аж затрещали кости, глаголет:

— Тупеешь тут, по морям… Все рыба, рыба… Я со своей женой в компании теряюсь, не знаю, чего говорить. Только рот раскрою, она локтем шпыняет: молчи, дурак, не срами…

НАЧАЛИ РЫБАЛКУ

Ну, господи благослови, начали рыбалку. На моей смене отдали первый трал. Неплохие уловы окуня и камбалы. За смену расфасовали двенадцать, выбили десять тележек (в одной морозильной тележке около полутонны рыбы). Маловато, конечно, но все правильно: идет наладка, доводка рыбцеха. И матросы пока работают не в полную силу: одни не умеют, их надо обучать, другие за долгий перерыв на берегу (отпуск, отгулы) потеряли квалификацию…

Я в начале смены за бункером был (транспортер что-то закапризничал), мельком, однако, отметил — бродит Ванюшка Мороз по цеху совсем потерянный. Новенький фартук на нем до палубы, в руках нож шкерочный, на боку другой; глаза у Ванюшки огромные, печальные, как у кота на печке… Колумб! Надежда и гордость тралового флота. Я его на шкерку рыбы поставил, показал, как это делается, а сам за электриком побежал, чтобы тот транспортер проверил.

Возвращаюсь и вижу: пилит Ванюшка треску, пот с него градом.

— Ну-ка, покажи нож!

Точно, тупой у него нож, что колун, таким много не наработаешь. Отдал Ванюшке свой на время, ему же наказал после вахты наточить нож, чтобы был как бритва.

…Через несколько часов начали выбивать из тележек замороженные брикеты рыбы. И сразу же стало ясно — не ладится, не идет работа. В прошлом рейсе у меня на этой операции мастера подобрались — асы. У Васи Онучина, помню, когда четыре часа подряд подергает из тележки противни, одна рука становилась длиннее другой на десять сантиметров. Точно, комиссию создавали, меряли. Сейчас на выбивке дела плохи.

Веня-слон вначале сам напросился стать на глазуровку мороженых брикетов. Часа два поработал, понял — тяжело, и на попятную: нет, рыбкин, я на глазуровке не буду, из формы вышел, я лучше дергачом стану… Ладно, я его, что называется, уважил, а на глазуровку Гриню Черного назначил. Тот через полчаса натер мозоли, ладони мне показал в волдырях. И этого надо заменять. Пока думал-гадал кем, Шурик Буряк, веселый кузнечик, сам припрыгал. Он всегда там, где труднее, я еще по прошлому рейсу заметил. Ну, пробуй, Шурик.

Веня-слон выхватил противень из морозильной тележки — и на стол. Шурик этот противень в ванну с водой скорее; крышку снял, а вот брикет с рыбой не вываливается. Надо, чтобы он легко выпадал, а он ни в какую — в этом вся трудность. Шурик на вытянутых руках трясет противень, двенадцатью килограммами трясет, — нет, не выпадает брикет. А Веня уже очередной сует, торопит… Еще трое матросов ждут — конвейерная линия нарушена. Тогда Шурик головоруб схватил, поддел острым лезвием между стенкой противня и брикетом, снова трясет, вот теперь порядок, выпал… Да, так много не наработаешь. Однако и Шурик не на месте, я его для другой операции берегу. Он у меня на рыборазделочных ножах запланирован и на филетирующей машине, когда пойдет треска. На глазуровку брикетов другого готовить надо. Кого? Мне нужны не временные глазуровщики, а один, постоянный на весь рейс.

…После завтрака где-то прорвало аммиак, нечем дышать, работу бросили. По цеху забегали «марсиане» — рефмашинисты в противогазах. Нашли, устранили утечку, но и времени утекло немало. На глазуровку брикетов Леха-уэловец встал. Пока нет трески, нет и печени для консервов, Леха в нашей бригаде трудится.

Ну, Леха-уэловец куда не станет — везде хорош, любо посмотреть. Начал хлопать противнями, как молотобоец, пошло-поехало. И дальше бы ехало, да уж, видно, вахта такая — при выкатке из морозильной камеры слетела с подвесного рельса тележка. А в ней не меньше тонны.

Лежа тяжелый лом взял, поддел, попробовал вполсилы — нет, не то. С другой стороны поддел, выдохнул, как штангист, на шее вены узлами: ну сейчас что-нибудь треснет-сломается — или Лежа, или тележка.

Бросил Леха лом, тяжело дышит. Еще молодцов подозвал, подсунули они ломы, Лежа скомандовал: «Раз-два, взяли!» Не тут-то было!

Подумали и решили сначала выбивать противни, а когда тележка поубавится в весе хотя бы наполовину, снова попытаться подвести ее на рельс.

На этот раз получилось. Я где-то читал, у Виля Липатова, кажется, как один инженер с работягами завалившийся паровоз назад на рельсы поставил. Вручную. Так вот, Леха-уэловец этот фокус с паровозом, уверен, повторил бы. Умеет с людьми работать. И «эх, взяли» и «эх, дружно» вовремя скомандовать умеет. И «Дубинушку», если надо, затянет первым. Артельный человек Леха-уэловец.

23 ноября

Ура и еще ура! Сегодня Ванюшка Мороз показал класс. Я его на глазуровку поставил, особенно не обольщался, но он выдержал, черт полосатый, надежда тралового флота!

Вначале Веня-слон, то ли озоруя, то ли еще из каких соображений, решил завалить его противнями. Но Ванюшка наловчился, брикеты у него стали вылетать после глазуровки весело. Веня сопит, пыхтит, космами трясет, что поп-расстрига, а Ванюшка не сдается. Тогда Веня-слон, тертый калач, на хитрость пошел. Он рефмашиниста Леву пальцем поманил, Лева из машины ненадолго зачем-то вылез.

— Ну-ка, покажи, Лева, класс, вспомни молодость, а я пока покурю.

Лева когда-то матросом ходил, неудобно ему перед моряками в грязь лицом. Лютовать начал. Тяжело Ванюшке, но он и не думает сдаваться. Тот класс, а этот характер показывают.

МОЯ ПРОФЕССИЯ

Самые лучшие минуты — это после вахты залечь в койку, остаться наедине с самим собой и с дневником. Почему бы не пофилософствовать на любопытную тему: что же это такое — профессия рыбака, чем она отличается от других профессий? Помню, давным-давно, так давно, что и самому уже не верится, написал я такие строки:

Шторм измеряешь ты не баллами,

Порывы снежные — не скоростью,

Пока ты держишься на палубе —

Штормит, должно, не очень здорово.

За борт не вылетишь, не выпадешь

С волною затяжной, непрошеной,

Ты понимаешь — это выпад лишь,

Ты принимаешь вызов брошенный…

Времена средних рыболовных траулеров (СРТ) прошли, сейчас редко кого смывает, разве уж очень сильно зазеваешься. Но стихия остается все той же, дикой, и укротить, уравновесить ее можно только солидным противовесом характеров, сердец, ну, и прочее, о чем пишут в газетах…

А вот о профессии рыбака:

Некий дядька с видом профессора

Все пытал про мою профессию,

Ручки вскидывал: как же так,

Не профессия, мол, рыбак!

Дальше я доказывал воображаемому дядьке, как тяжело приходится рыбаку в море: «А смогли б вы шкерить окуня, ожидая в ночи беды? А смогли б вы содрать, не охая, заскорузлые с рук бинты?» И в заключение:

Это вам не досуг на пенсии,

Не прогулка — руки в бока.

Это будни моей профессии

Удивительной — рыбака.

Профессия рыбака действительно необыкновенная, это я могу повторить и сейчас. Да вот и Леха-уэловец наверняка ко мне присоединится, иначе кой черт он таскается по морям вот уже больше семнадцати годиков?!

А что можно сказать о рыбацком характере? Да и есть ли он, такой особый характер — рыбацкий, или это просто тщеславная выдумка?

Приходят парни от станка, от плуга, из армии возвращаются — разные сложные люди приходят к морю… Дальше вступает в силу время. Одни отсеиваются, другие остаются. Вот те, кто остается, и приобретают со временем этот самый неповторимый рыбацкий характер. Море шлифует их, снимает все чуждое, показное, наносное. Остается суть человека, естество.

Да и вот он опять, живой пример передо мной — Леха-уэловец. Весь на виду, что́ в голове, то и на языке. Ляпнет иногда в глаза такое — хоть стой, хоть падай.

Леху медом не корми — дай поговорить о «старых добрых» временах. Вспоминает, как под гитару поет. «Сейчас что! На горбатых (средние рыболовные траулеры, СРТ) — во работенка! Проолифенка вечно колом, штаны от мороза не гнутся, на каждом сапоге селедки по пуду… Сети трясешь, трясешь часов пятнадцать подряд, а поводцы по сто метров каждый — работа…»

Леха плавает с 1957 года, я — с 1960-го. Разрыв вроде бы небольшой, но я перед ним пасую. Он тянул сети вручную, а в мое время на СРТ появилась какая-никакая механизация. Сететрясные машины, например, под красивым названием «Иван да Машка», полегче стало…

— Скоро сельдь снова пойдет, — мечтает Леха. — Не может не пойти, сколько уже нет, пойдет! Опять экспедицию организуют.

— Ну? Тебе-то что?

— Тряхну стариной.

— Бросишь БМРТ и снова на горбатый?

— Эх, с радостью!..

— Да ведь отвык, тяжело там, не выдержишь.

— Я-то? Во чудило!

— Да и СРТ к тому времени не останется, даже в колхозах.

— Оставят…

— По-новому будут ловить, вот увидишь. Сейчас, Леха, не те времена — прогресс.

— И по-старому будут, — упрямится Леха-уэловец, — подумай сам: что за рыбалка без сетей, обязательно сети будут.

28 ноября

Леха-уэловец вчера, на ночь, разглагольствовал о том, что хорошо бы в нашем городе поставить памятник СРТ. А я сон увидел: вроде бы и правда стоит СРТ-шка на площади. Раскрасавец, борта облезлые, иллюминаторы выбиты, полрубки волной срезано… Прямо с промысла пришел СРТ. Народу сбежалось! А Леха-уэловец в мокрой проолифенке, в зюйдвестке ходит вокруг со свайкой (вместо указки), проводит экскурсию: «Вот это, граждане, насест, мы на нем сети держим. А здесь, в носу, мы живем, шестеро в одном кубрике…»

* * *

Мы сделали небольшую перебежку, работаем на мойве. Рыба идет хорошо, в сутки замораживаем по сорок тонн. Матросы втянулись, работают ровно, ритмично. Но все это только генеральная репетиция, основная работа впереди, во льдах.

НАГЛЯДНЫЙ УРОК

Сегодня Алексей Иванович, первый помощник, в рыбцехе долго крутился. Он невысокий, щуплый на вид, интеллигентный. Я его еще плохо знаю, слышал только, он преподавал историю в институте, доцент, а сейчас вот решил впервые в море. И, кажется, доволен. Энергичен, вникает во все, знакомится с производством. Но как-то тонко знакомится, не путаясь под ногами, не мешая работать. И не перестает удивляться: что за характеры кругом! Что за люди такие — моряки! А какая россыпь юмора!

Походив по цеху, понаблюдав, Алексей Иванович очень вежливо, деликатно спросил, не могу ли я уделить ему несколько минут. Ну конечно, о чем речь! После такого обращения самому хочется расшаркаться и рассыпаться в любезностях.

— Вам не кажется, что моряки работают… — Алексей Иванович слегка замялся, — ну, не все ровно, не все с полной отдачей?

— Правильно, так и есть.

— Одни работают — просто глядеть любо: Буряк, например, Толик Чепиков. А другие…

— Гришка Ходиков, например? Медленно шкерит рыбу?

— Очень.

— Ничего не поделаешь, Алексей Иванович, бывает. Характер у него такой…

— Но ведь он матрос первого класса? Значит… как же так? Он просто обязан работать лучше других!

— У него в трюме основная работа, Алексей Иванович. Вот уйдут скоро ребята на выбивку — Гришке Ходикову тонн пятнадцать рыбы на руках перетаскать придется… Как думаете, легко?

— Пятнадцать тонн?! — Алексей Иванович смотрит на меня почти с испугом. — Вы знаете, голубчик, я об этом как-то не задумывался.

Какой-то растерянный, взаправду задумавшийся ушел из цеха Алексей Иванович. Пусть подумает.

…Мы забиваем рыбой 3-й твиндек. Низко там, Гришка Ходиков спиной царапает плафоны. В трюме около тридцати градусов мороза, а Гришка мокрый, пар от него. А тут еще Гусев Влад, шнурок, нервирует. Пустит короб по лотку и кричит:

— А ну, пошел! А ну, шевелись! Давай, давай, Гришка, это тебе не на перекрестке со свистком торчать!

— Молчи… академик! — лениво огрызается бывший милиционер. Тяжело ему на полусогнутых с двухпудовыми коробами бегать.

— «Работай, работай, работай! Ты будешь с уродским горбом!» — веселится начитанный шнурок.

Ну, это уж слишком!

— А ну-ка, Гришка, вылазь! — не выдерживаю я. — Вылазь, тебе говорят!

Он поднялся из трюма злой, запыхавшийся, воздух ртом, как рыба, глотает.

Ребята работу прекратили, ничего не понимают. Тогда я с ними короткую беседу провел о взаимопомощи, взаимовыручке, взаимозаменяемости. И для наглядности предложил Гусеву подменить Гришку Ходикова в трюме.

Гусев от меня даже отшатнулся как черт от ладана.

— Я?! Эт-то как? П-почему именно я должен его подменять?

— По-моему, у тебя неплохо получится. Интуиция так подсказывает. Давай-ка, Влад, не будем упираться, о’кей?

— Ладно… Я могу. Полезу! Только на мое место кто?

— Да вот Гришка же и встанет.

— Он? Вот этот… блюститель? Ну-ну, давай, экспериментируй, посмотрим…

Поменялись матросы местами. Ну, из Гришки Ходикова шнурок неважный, суетится, вроде бы старается, да ничего не выходит.

— Давай! Давай! — кричит из трюма Гусев. — Уснули там? Шевелись, поехали!

Во нахалюга! Я глазом не успел моргнуть — нерасторопного Ходикова кузнечик вездесущий подменил — Шурик Буряк. Заулыбался, зубы белые показал: сейчас дадим, погоди!

И пошли, замельтешили короба с мороженой рыбой. На ребят вдохновение нашло, видно, решили проучить умника.

Он еще попытался бороться, прибавил даже темп, держась на одной гордости, но через несколько минут махнул рукой и на себя и на свое самолюбие, сдался.

Короба стали один на другой наскакивать, быстро выросли по всему лотку до самого верха. А вскоре и сам Гусев Влад показался:

— Бросьте надо мной издеваться!

— Вот как? А почему, простите, работу прекратили?

— Я что, псих — на четвереньках там! Не могу я. Мне нельзя — врачи запретили тяжелый труд… Я только могу…

О, какой каскад красноречия! Да ну тебя к черту, не силой же заталкивать тебя обратно в трюм. И не вызывать же помполита. Обнажился, показал себе цену — этого вполне достаточно.

Гришка Ходиков криво усмехнулся, косолапя, снова направился к трюму.

1 декабря

На борту уже 550 тонн рыбы. Еще тонн двести заморозим — и надо идти на выгрузку к плавбазам. Завтра-послезавтра в наш район подходит транспортный рефрижератор «Уральские горы». Возможно, получим почту.

«О затаенное, угрюмое, нервное, ревнивое ожидание писем! Вот когда легко потерять чувство юмора!» — из повести Валентина Берестова «Приключений не будет».

Оттуда же:

«Благодаря привычному режиму дни идут похожие и не похожие один на другой. Медленно, как в детстве».

* * *

В салоне команды радисты повесили объявление. Поздравительные радиограммы с Новым годом принимаются только до 15 декабря и не больше четырех штук. А у меня друзей пол-Калининграда, как быть? Эти иезуитские шуточки — в связи с плохой проходимостью и большой загруженностью эфира.

КАК ЛЕХА-УЭЛОВЕЦ ТОНУЛ

Заштормило, свету белого не видать. Над океаном стонет метель, одиннадцать баллов ветер. В работе у нас вынужденный перерыв. Старший помощник капитана Максимыч по судовой трансляции нагнетает обстановку:

«Вниманию экипажа! Сегодня ночью ожидается усиление ветра до двенадцати баллов. Задраить иллюминаторы, все закрепить, особенно внимательными быть на камбузе. Начальникам служб проверить и доложить о герметизации судна».

У меня в каюте Ванюшка Мороз. Надежда тралового флота. Бледен от волнения и от предчувствия чего-то необыкновенного, но держится. Любопытно ему, видите ли:

— А больше двенадцати бывает? Расскажи чего, а! Может, случай какой… Я вот слышал, один пароход в шторм — бамц кверх тормашками! Бывает?

Я рассказал Ванюшке, как однажды на СРТ в сильный шторм мы двое суток просидели в носовом кубрике без харчей. Один не выдержал, попытался перебежать палубу — чуть не смыло. Пришлось нам сидеть еще двое суток.

— И все? — Ванюшка не скрывает разочарования. — А того, если бы того смыло, спасли бы?

— Вряд ли, Ванюшка… А вот однажды нас такие шторма прихватили — сорок восемь суток держали носом на волну. Ни разу не поставили сети. Опухли от сна, отштормовались, рейс закончился и — домой.

— Раньше, что ли, не могли сняться?

— Не могли. С берега «добро» не давали.

— Во, какие они все там мудрые! — Ванюшка правильно разобрался в той давней обстановке. — Ну, еще чего?

Леха-уэловец вошел. Громадный, гнется под косяком. Любопытно Ванюшке:

— И что ты все горбатишься, Леха?

Л е х а. А что, как по клотику огнетушителем?

В а н ю ш к а. Не пойму… ты горел, что ли?

Л е х а. Ха! Всю жизнь горю синим пламенем.

В а н ю ш к а. Но один раз тебя тушили огнетушителем, да?

Л е х а. Во дает! Ты что, придурок? Огнетушитель на меня сорвался. На горбатом еще. Под крен. Прямо по башке трахнул, понял?

В а н ю ш к а. Прямо по башке? Ух ты! А потом?

Л е х а. Суп с котом. Повалялся, козероги из головы повыскакивали, пошел сети тянуть.

В а н ю ш к а (радостно вопит). Ага, понял! С тех пор и горбатишься! Вроде как условный рефлекс, да? Ну, еще чего? Может, ты даже тонул? А, Леха, тонул?

Л е х а. Вот прилип!.. Ну, тонул, еще в пятьдесят восьмом. Мы вместе с нашим старпомом Максимычем тонули. Дальше что?

В а н ю ш к а (всхлипывая от неожиданности). Как тонули …ых! Расскажи.

Л е х а. Ничего интересного, земеля… Винт на горбатом отлетел. Лагом развернуло, а тут шторм. Носовой трюм затопило, дифферент-корму задрало… Нас, шестерых, в кубрике заклинило.

В а н ю ш к а. Как заклинило?

Л е х а. Мачтой, ее волной срезало.

В а н ю ш к а. Волно-о-о-ой? Мачту? Брешешь ведь!

Л е х а. Воды по горло, а мы вылезти не можем. Уж и попрощались друг с дружкой.

В а н ю ш к а. Обнялись… ых! Белье чистое надели?

Л е х а. Во дает! Как же: «Варяга» спели. Но тут Максимыч с механиками подоспел. Выручили — оттащили мачту… Буксир подошел, на Фареры, в бухту Фугли-фьорд отволок.

В а н ю ш к а. Вот это да! Чей буксир-то?

Л е х а. Наш. Воду из трюма откачали, водолазы новый винт поставили, всё — потопали дальше.

В а н ю ш к а. Рыбу ловить?

Л е х а. Домой, в порт. А потом всех на курорты. В Крыму целый месяц загорали.

В а н ю ш к а. Ну?

Л е х а. Какое тебе еще «ну»? Полтора года таксистом поработал, надоело — снова сюда.

— Снова вернулся Леха в море, — говорю я, — соображаешь, Ванюшка?

— Соображаю! — заорал он вдруг. — Я все теперь соображаю: таксисты хорошо зашибают, значит, ему не деньги нужны! Значит, он… ых! — романтик! Самый настоящий, елки-палки…

Хорошо, что Ванюшка рассказ Лехи-уэловца услышал. И особенно его конец. Пусть задумается на досуге. Мне ведь не все равно, полюбит Ванюшка море или нет, пойдет с нами в следующий рейс или уволится, на берегу подыщет себе какую работенку… Я хочу, чтобы прилип, душой прикипел к морю Ванюшка — Иван Елисеевич, так его полное имя, — моряком настоящим стал.

6 декабря

…Задержался в цехе расфасовки и откровенно любуюсь матросом Чепиковым. Его работой любуюсь. Двое загребают рыбу противнями и подают их Толику. Среднего роста, крепкий, он с каким-то изяществом принимает противни и быстро, ловко — мне все кажется, словно снаряды заряжает в пушку, — всовывает их в ячейки морозильной тележки. Стою, глаз не отвести, и понять не могу, что же так привлекает в этом матросе. И вдруг разобрался: артистизм в работе, чистота исполнения, отточенность каждого движения, я бы сказал — совершенство. Совершенство в любой форме прекрасно: в искусстве, спорте, но особенно, мне кажется, в работе.

ВСПОМИНАЮ СЕБЯ, МОЛОДЕНЬКОГО…

Молодежь! У меня все в бригаде молодые, но новенький — один. Ванюшка Мороз ровесник остальным матросам, только мне все кажется, что он моложе других. Стеклянный парнишечка. Таких непосредственных чудаков с широко раскрытыми глазами встретишь не часто. Они беззащитны, ранимы легко, их постоянно оберегать надо. У Ванюшки свой мир, он бредит алыми парусами, надо поддерживать эту веру. Я этого белобрысого Ванюшку с удовольствием опекаю. Что мне в нем по душе — любознательность, постоянная тяга все попробовать, подчинить своим рукам. Ванюшка уже и на расфасовке поработал, и быстро шкерить научился, и на хабаровских ножах хорошо стоит. И, кстати, коготки научился выпускать, голос подавать. Все правильно: он почувствовал свою силу, утверждается прочно в собственных глазах и в глазах бригады.

Молодежь! Входит в коллектив размашисто, уверенно. Смотрю на Ванюшку и вспоминаю себя, неопытного, молоденького, впервые ступившего на палубу СРТ.

…1960 год. Апрель. Мы ловим рыбу в этом же районе, где и сейчас. Разделились на две смены: «старички» работают днем — 12 часов, мы столько же ночью.

Нас семь человек на палубе. Стоим за длинным, грубо сколоченным столом, шкерим окуня. Матрос Валера Морозов во главе стола, как заводной, поднимает и опускает тяжелый головоруб… Ночь, вьюга свирепствует на палубе, открытой всем ветрам. Мы, семеро матросов, — и добытчики себе и обработчики. Подняли трал, высыпали на палубу несколько тонн ярко-красного ершистого окуня-клювача; он лежит горой, смерзается, наша задача — быстрее его обработать. Шкерим. Изредка я убегаю в затишье, раскуриваю сигареты, возвращаюсь, раздаю ребятам. Ночь тянется бесконечно, вьюга лютует над океаном…

В одну из таких ночных вахт занесло меня в самую кучу рыбы; начал я ее разгребать ногами, как петух, чтобы не смерзалась, и вдруг вскрикнул от пронзительной острой боли. Проткнув резиновый сапог, в ногу вонзился длинный, весь в зазубринах спинной шип ската. Старпом помог разрезать сапог, обработал как умел рану и велел идти в постель.

Благодать! Лежу в тепле, покачивает, чувствую — температура поднимается, но это даже приятно, когда после холода небольшая температура… Лежу, в полудреме ребят вижу: Витю Букреева, Васю Пескова. Хорошие парни, им в ту пору лет по двадцать пять было, но мне они казались стариками. Лежу и вдруг мысль такая: ведь они меня сейчас обрабатывают! Я не виноват, не нарочно сюда залег, но они меня обрабатывают… Хорошо бы скорее уснуть, забыться. Интересно, что они там думают? Я правда не могу работать? Я пошевелил ногой, горит вся, положил ее поудобнее… Ну, а если бы сказали — надо. Выйди, доработай вахту, на тебя весь мир смотрит. То-то «весь мир», а если никто не смотрит, если просто надо! Если там, на палубе, всего шесть человек осталось, а окуня целая гора и он смерзается, а за бортом — очередной трал? Но ведь меня старпом освободил, у меня жар, температура, ноги не чувствую, я что себе, враг? Ты просто слаб, слаб, зачем ты сюда? Проверить себя, вот и проверил. При чем тут слаб, сила человека не в этом. В этом, как раз в этом, стоит только раз дать слабину, живо привыкнешь. Вставай! И не подумаю… Ну, лежи, лежи, размазня!

Сел на койке, потом встал. Разрезанный сапог кое-как натянул, перевязал его бечевкой ниже колена. Захромал. Встал у своего места за шкерочным столом, никто внимания не обратил. А чего я, собственно, ждал, аплодисментов?

8 декабря

Месяц в море. Что-то он долгий, этот месяц, и дни, как в детстве, тянутся долго.

На борту груз 740 тонн мороженой рыбы. Взяли его за две недели. Неплохо. Но мойва — «солома», малоценная для экипажа рыба. Впереди выгрузка у транспортного рефрижератора «Уральские горы». Наша очередь шестая, через несколько дней должны подойти.

* * *

Не хватило гофротары. Бывает. Стали забивать 3-й твиндек брикетами. Стопками от палубы до подволока, как дрова. «Выбивка» встала цепочкой, и поплыли брикеты из рук в руки в трюм. Там трое укладчиков: Леха-уэловец, Шурик Буряк и штатный трюмный Гришка Ходиков.

ЗАГАДОЧНЫЙ ДМИТРИЧ

В полночь мы забили морозильные камеры, появилось часа полтора свободного времени. Можно, конечно, разойтись по каютам, но в нас стадное чувство заговорило, да и лучше оно — всем вместе, в сушилке… Здесь тепло, полумрак, на палубе старые телогрейки валяются, тюки с нитками — мягко. А главное — никто нам не мешает, мы на своей законной акватории. Сварили ведро креветок, сидим лущим, как семечки. Гринька Черный загадку загадал:

— Кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?

— Человек! — воскликнул Ванюшка. — Ребятенком он ползает, потом ходит на двух, а в старости у него еще и клюшка — третья нога. Этой загадке сто лет в четверг.

— Фу-ты ну-ты, все знаешь! — Гринька не ожидал, что так быстро разгадают. Обозлился немного, но сдержался, в руках у него основной козырь. — Сто? Сто лет в четверг? А две с половиной тыщи не хочешь? Ее еще Сфинкс загадал Эдипу. Тот очень умный был, запросто отгадал, тогда Сфинкс с горя — в пропасть, а Эдип стал фивским царем…

— Во дает! — поразился Ванюшка.

— У Эдипа родились два сына и две дочери: Антигона и Исмена. Не Измена, а Исмена, ис. — Гринька рассказывал вроде бы одному Ванюшке, но работал на публику, косил по сторонам краешком глаза, парил…

Мы подивились Грининой осведомленности, а потом на другую тему перескочили, у нас их много, разных тем…

…Отдохнули, начали фасовать рыбу. Все на местах, одного Гриньки нет, незаметно испарился. Я туда, сюда, по каютам, на траловую палубу — нигде нет. Что за напасть! Наконец, в мучной трюм заглянул: ага, здесь он, с печки упавший! Восседают вдвоем с машинистом рыбомучной установки (РМУ) Дмитричем на мешках с мукой. Дмитрич в позе: одна рука застыла в красивом жесте, в другой — книга. Декламирует:

П р о м е т е й.

Теперь же нет конца моим мученьям,

Покуда власти не утратит Зевс.

И о.

А разве Зевс когда-нибудь падет?

П р о м е т е й.

Ты, верно бы, при этом ликовала?

И о.

Еще бы нет! От Зевса мука вся.

П р о м е т е й.

Тогда узнай, что вправду будет так.

Хорошо читал Дмитрич. Гринька так заслушался — меня не заметил. Я его наверх прогнал рыбу фасовать, сам остался поговорить с Дмитричем. Откровенно — любопытно было: ведь не на каждом судне встретишь мукомола, который бы увлеченно читал трагедии Эсхила. И вот узнаю: Иван Дмитриевич Соболев, сорокадвухлетний машинист РМУ, обремененный, как говорится, заботами, семьей и прочее… в этом году поступил в университет на филологический (!) факультет. Зачем? Почему? Не спросил об этом, неудобно сразу. Но, думаю, просто так человек не станет на пятом десятке изучать античную литературу. Поистине каждый человек — это целый мир, загадка. Все больше убеждаюсь: неинтересных людей нет. Просто мы не умеем (вариант: не хотим), ленимся смотреть в глубину; нас вполне устраивает то, что лежит на поверхности…

14 декабря

Двое суток выгружали рыбу на транспортный рефрижератор «Уральские горы». Частые перешвартовки: то рыбу сдаешь, то муку, а то вдруг новая команда — принимай тару. Бросаешь все и принимаешь. Капитан бегает, психует, торопит; невольно и сам поддаешься психозу, тоже начинаешь бегать, подгонять. Зачем? Ведь сказал же какой-то древний философ:

Если ты хочешь здоровье вернуть

И не ведать болезней,

Тягость забот отгони

И считай недостойным сердиться…

Во время выгрузки весь экипаж помогает матросам: и механики, и штурмана, и камбузный персонал — авральные работы. В трюмах холодина под тридцать градусов, но побегаешь с двухпудовыми коробами — мигом вспотеешь.

Пока мы рыбу сдавали, Леха-уэловец и помполит Алексей Иванович затаривали брикеты в 3-м твиндеке. Низко там, до подволока каких-нибудь полтора метра, и холодно, и снег с батарей за шиворот, и работы непочатый край: тонн двадцать брикетов скопилось. Но, как говорится, глазам страшно, а руки делают.

Почти двое суток, пока мы выгружали рыбу, проработали они в твиндеке. Ну, Леха — понятно: здоровый, ко всему привычный моряк, а вот Алексей Иванович, доцент? Невзрачный, сухонький, в чем душа держится, пятидесятилетний Алексей Иванович? Выдержал. Работал наравне с Лехой. Правда, сейчас разогнуться не может и ходит по пароходу враскорячку, но характер показал, выдержал.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ, ПОМПОЛИТ

Наконец-то хорошо, по душам поговорили с Алексеем Ивановичем. Да, каждый человек — это сложный мир, неинтересных людей нет…

А получилось вот как. Алексей Иванович знакомился с рыбомучной установкой. Основательно знакомился, нес вахту вместе с Дмитричем. Я в начале смены к ним заглянул: Алексей Иванович, как любопытный подросток, тычет во все стороны пальцем: «Эта труба зачем? Этот вентиль для чего?» Часа через три я снова заглянул в РМУ. Они стояли возле автоматических весов, разминали пальцами, нюхали только что изготовленную муку. Алексей Иванович был неиссякаем: «А сколько процентов жира должно быть в муке?.. Протеина?.. А какая оптимальная влажность?»

Я, грешным делом, подумал: ну зачем ему? Вовсе не обязательно первому помощнику знать, сколько протеина в рыбной муке. Его забота — люди, настроение моряков, их нужды. Его прямая обязанность создать на судне здоровый микроклимат, лекцию провести, беседу о международном положении, «молнию» вовремя выпустить…

Обязанность. От и до. Я знал немало первых помощников, которые делали вроде бы все, что им положено, добросовестно отрабатывали свой хлеб, но в памяти они не остались, не запомнились. И в то же время были такие, о которых и сейчас вспоминаю с благодарностью. И совсем не потому, что они отличались какой-то особой заботой, чуткостью к морякам, нет. Дело в другом. Они хорошо знали производство, его технологию, экономику. Умело, с карандашом в руках анализировали ход промысла. Могли и с механиками и с рыбообработчиками найти общий язык… Не к этому ли стремится Алексей Иванович?

…У Дмитрича дел много, он от одного шнека к другому забегал, а мы с Алексеем Ивановичем присели на мешки с мукой. Поговорили о том о сем, сошлись в мнении, что рыбная мука — прекрасный корм, стимулятор роста и для скота и для птицы. Потом как-то само собой разговор о моряках зашел, в частности подивились решению мукомола Дмитрича стать филологом. И остановились наконец на выборе жизненного пути, профессии. Я о своей жизни рассказал, причем все это получилось просто, естественно — Алексей Иванович один из редких людей, которые умеют слушать, сопереживать; раскрывать душу перед ними — потребность. И вдруг он спросил:

— А вас не удивляет, что я… в пятьдесят лет решился пойти в море? Вам не хочется задать вопрос: зачем я сюда?

— Это всегда интересно, Алексей Иванович, задавать такие вопросы.

Он поудобнее уселся на мешке, внимательно смотрел на меня умными глазами.

— Видите ли, голубчик, я всю жизнь на преподавательской работе: в школе, в институте… Мой хлеб — история. И еще для справки: я в Калининграде давно, старожил, воевал на этой земле, на ней и остался… Согласитесь теперь, мне как историку надо хорошо знать историю нашего края, ведь правда? Новейшую историю нашего края. Я и знаю ее неплохо, но… теоретически. Следите дальше. Я видел, как уходили в море старенькие боты, баркасы, затем их сменили сейнеры, еще позже — СРТ. Флот робко, осторожно, а потом все смелее начал выходить на просторы океана. Фугли-фьорд… Ян Майен… Лофотены… знакомые имена?

— Большие морозильные траулеры… Плавбазы… Тунцеловная и китобойная флотилии… Суператлантики… Все это — вехи развития рыбной промышленности, но…

— Но при чем тут я? Вы об этом? Вот то-то и оно, голубчик, вот мы и подошли к сути: я тут ни при чем. Сейчас даже колхозные траулеры ходят за экватор, а я ни при чем… Мне уже за пятьдесят, из них добрую половину я собираюсь в море, но — все какие-то причины: дети, диссертация, просто не отпускали…

— И вот теперь…

— Как видите — здесь. Хочу все своими глазами увидеть, пощупать… Хоть малюсенькую строчку в рыбацкую летопись вписать хочу. Вы меня, старика, не осуждаете?

…Этот разговор у нас днем был, а сейчас уже полночь, я другую вахту отработал, а слова Алексея Ивановича все звучат в памяти, и он сам — внимательный, чуткий и вдруг ставший близким от своей откровенности — до сих пор перед глазами. Не хочу никаких выводов делать, просто, по-моему, на сей раз нам с первым помощником повезло.

24 декабря

Мойва куда-то отошла, рассеялась по океану, и мы сделали двухсуточную перебежку во льды. Ну, наконец-то! Все считают, что началась вторая основная половина рейса.

Уловы здесь небольшие, по три-четыре тонны за траление, но мороки! Рыбу надо отсортировать, пошкерить, частично направить на филетирующие машины, а частично — сразу на заморозку. В уловах преобладает треска и в меньших количествах окунь, камбала, палтус, зубатка, макрорус… Выпускаем же мы филе, рыбу спецразделки, полуфабрикаты для консервов и для копчения, икру и печень трески, шкуры тресковые, рыбную муку, рыбий жир… Словом, масштабы небольшого плавучего рыбокомбината.

КТО КАК РАБОТАЕТ

Веня-слон что-то захандрил. Взмолился, как золотая рыбка: надоело все, отпусти меня, рыбкин, наверх, к добытчикам. Вышел я с ним на палубу. Метет и морозище! А добытчики чинят трал голыми, красными, как вареные клешни омаров, руками. А я тебя, говорю, и не держу, иди… Посмотрел Веня-слон тоскливо вокруг, поежился, молча спустился назад в рыбцех.

А утром еле-еле растолкал его на вахту. В салоне (было около четырех, мы пили чай) он концерт закатил. Невыспавшийся, помятый, бил себя кулаком в грудь и причитал с подвыванием:

— И зачем я в море, дурак?! У-у-у, балда, балда, башку открутить некому! А все теща… змея! Подождал бы малость, устроился в ГАИ, гонял бы себе на мотоцикле, у-у-у-у… Ну, дожить бы! Слушай сюда, при всех говорю: все! Завязываю! Вот если вру — на часы! На, кому хошь, на спор. Сойдет бедный мальчик Веня на берег — только его и видели…

— Треплешься! — весело заметил Шурик Буряк. — Давай сюда часы. Считай, протюкал… — Тряхнул чубом, запел, любовно глядя на Веню: — «Ах, где мне взять такую те-е-е-ещу, чтобы купила «Жигули-и-и-и…»

Спустились в рыбцех. Веня-слон начал морозильную тележку перекатывать. Не проснулся еще до конца; огромный и печальный, вышагивает за ней, как за катафалком…

Филейной трески нынче мало, все больше мелкая. Шурик Буряк за хабаровский нож встал. Когда Шурик за нож становится, у меня настроение повышается. Спокоен я: он один десятерых рыбой завалит.

Приготовился Шурик. Резиновые перчатки у него по локоть натянуты, кепка лихо заломлена, из-под нее светлый чуб.

— Поехали!

Вжик! Вжик! Вжик! Шурик для разминки тресочку по одной штуке под нож пускает. Левой рукой не глядя рыбу к себе, а правой — под нож. Вжик! Вжик! Вжик!

Рыбьи головы по желобку вниз летят, на транспортер отходов, и дальше на муку. Обезглавленная рыба по верхнему транспортеру — к матросам.

— Шевелись! — Шурик матросам вызов бросает.

Улыбается, уверен в себе, подлец. Теперь треску он уже двумя руками к ножу подводит. Длинное: вжжжжжжи-ик! — и полдесятка обезглавленной рыбешки на транспортере. Вжжжжжжжжи-ик! — Шурик словно на пианино играет, трудный аккорд берет.

Ну как им, чертом, не залюбоваться! Напевает себе под нос: «Ах, где мне взять такую те-е-е-ещу…», дергается, как на шарнирах, время от времени точильный брусок к дисковому ножу прикладывает — искры летят…

— Шевелись!

Легко, играючи завалил транспортер. Над головой у него полочка, там пачка «Примы». Мимо проходит мукомол Дмитрич.

— Покурим! — кричит ему Шурик и показывает глазами на пачку.

— Покурим, сынок. — Дмитрич достает сигареты, раскуривает, сует Шурику в уголок рта.

Снова сгорбился Шурик: вжик! вжик! вжик!

Любуется мукомол:

— Сынок, ты женат?

— Что ты, Дмитрич!

— А у меня дочка есть, тебе ровесница.

— Да ну?! — реакция у Шурика, как у космонавта. — Отдай за меня, Дмитрич, родственниками будем.

Улыбается мукомол, доволен:

— За тебя отдал бы, ей-ей, парень ты видный, работящий…

— Точно, Дмитрич! Я из морей вылезать не буду… Да я для нее — веришь?

— Опоздал, сынок, — говорит Дмитрич, выплевывая сигарету, — замужем она у меня, дочка… Скоро другая подрастет, погоди.

…Хожу по цеху, присматриваюсь, кто как работает. На Гришку Ходикова стараюсь не смотреть. Он шкерит рыбу, словно вышивает гладью. Сделает надрез по брюшку и скоблит ножичком не спеша. Даже голову набок склонит, любуется своей ювелирной работой. Ругай его, не ругай — никаких сдвигов. Подошел, привычно пристыдил, показал; Гриня привычно непробиваем. Отправил его с глаз долой на расфасовку.

Вот Толик Чепиков ручное филе делает. Красиво работает. Плавники с палтуса, словно стружку, снимает. Одним экономным движением. А затем еще два движения — и две половинки филе готовы. Рядом с Толиком — Ванюшка Мороз. Толик его воспитывает:

— Ты думаешь, это рыба перед тобой, думаешь — филе? Не торопись. Вот, смотри: р-раз ножом — кружка пива, два — еще одна, три…

— …еще одна! — торопится Ванюшка.

— Правильно, молодец! — хвалит Толик. — Давай теперь вместе. Р-раз — Черное море… не отставай, у тебя — только на билет в один конец, два — пальмы, три…

— …ых! Девушки! — орет сообразительный Ванюшка.

1 января

Новый год оказался лучше, чем ожидал. Заштормило, не работали всю ночь. Организовали праздничный стол. В 18.00 подняли тост со всей страной (радисты Москву поймали, хотя и плоховато, но слышно куранты).

— Ну, дорогие мои, с Новым годом вас, с новым счастьем! — Алексей Иванович сказал.

Вроде ничего в его словах нету особенного, обычные слова, но так искренне, тепло у него прозвучало, как будто дома, свою семью поздравлял Алексей Иванович.

…Концерт. Уборщица и официантка славно пели. На «бис» выступил тралмастер Ларин («И окурки я за борт швырял в океан…»). Мукомол Дмитрич читал свои стихи. Хорошо читал, и стихи хорошие, не зря Дмитрич на филфак поступил (он потом всю ночь из каюты в каюту кочевал со своими стихами, стриг славу). По лотерее много всякой всячины разыгрывалось, но самые счастливые выигрыши — бутылка шампанского и транзисторный приемник «Спидола».

* * *

Утром три трала подряд по десять тонн чистой филейной трески. Может быть, пошла наконец, родимая?

ЛЬДЫ РАСТУТ, КАК ГРИБЫ…

Штормит. Свирепые январские морозы, и штормит без конца. Мы стараемся тралить на участках воды, свободных от тяжелых льдов. Но в таких местах, стоит пройти судну лагом час-другой, весь бак превращается в сплошной каток; на брашпиле, надстройках, фальшборте нависают глыбы льда. Опасно.

…Это нам ни к чему,

Это пахнет полундрою, кореш!

Стал корабль кривобоким

                                        с гирей льда

                                                            на борту на одном!

Льды растут, как грибы…

Если вовремя льда не околешь,

Что ж тогда?

Оверкиль,

                или попросту —

                                         кверху килем!

(Игорь Строганов)

Нас из рыбцеха то и дело перебрасывают на бак бороться со льдом. Матросы ходят злые, усталые. И рыбу как следует не ловим, и дергают без конца из рыбцеха на палубу. И люди выходят из строя. В бригаде Алексея матрос Балыков отморозил руки, узбек Авликулов в постели, у него от переохлаждения бред, галлюцинации.

…Одеваемся потеплее, сверху непромокаемые проолифенные костюмы. У боцманской каптерки разбираем ломы, пешни, свайки, лопаты… Бешеный ветер валит с ног. Вода, сорванная с гребней волн, спрессованная в тугие хлесткие кисти, дробно обжигает лицо.

С чего начинать эту самую ледовую одиссею? Вообще-то в подобных случаях я как бы теряю свое бригадирство, вся власть на баке переходит к боцману. Он здесь хозяин, работодатель. Но боцман наш, парень спокойный, молчаливый, не любит командовать. Он работать любит. Долбит себе пешней, вот и бери пример, становись рядом, долби. Так что на баке у нас как бы безвластие. Полная свобода действий. Хочешь — стой, пока не закоченеешь, хочешь — выбирай себе любое приглянувшееся местечко, работай.

Интересно наблюдать за моряками в подобной обстановке. Сознательность, что ли, проверять каждого, уровень трудовой отдачи. Второй месяц я создаю бригаду. Плохо ли, хорошо, но дело движется. Пришли ребята с разных судов, быстро притерлись, привыкли друг к другу, начали представлять нечто единое. Коллектив? Каждый в ответе за всех и все за одного? Дело сделано и можно успокоиться?

Краешком глаза наблюдаю за моряками. Вот Толик Чепиков. Выбрал себе пешню поувесистее, идет на самый нос к левому наветренному борту. Да, это самый тяжелый участок. Волна, уже раздробленная на ветру, но хлесткая, как бич, накрывает его с головой, он дымится на морозе, как призрак. Толик стоит лицом к ветру, только голову круто наклонил, втянул в плечи, с силой вгрызается пешней в лед. Вот так мерно, уверенно, без перекура он будет очищать палубу метр за метром, если понадобится — всю вахту.

На правом борту Веня-слон. У него позиция удачнее, ветер бьет ему в спину. Но Вене не видно волны, поэтому каждый раз она обрушивается на него неожиданно, коварно, нервирует… Временами Веня останавливается и долго с тоской смотрит на море. Что-то непонятное творится с человеком, надо бы выбрать время, поговорить.

С широкой лопатой в руках мельтешит, прыгает посреди палубы Шурик Буряк. Кузнечик. Он успевает выбрасывать за борт лед, наколотый и Веней-слоном и Чепиковым.

В затишье, у самой рубки, Гусев Влад да два Гришки — Ходиков и Черный. Вид у них — как будто на троих у гастронома соображают. Дрожат от холода, сморкаются… Ладно, не буду вмешиваться, посмотрим, надолго ли вас, стоики, хватит.

— Сменному рыбмастеру зайти в рулевую рубку! — очередная команда по спикеру.

Поднимаюсь.

— Сейчас начнем трал выбирать, — говорит капитан, — всем быть наготове. Если возьмем больше трех тонн, — всем в рыбцех, меньше — продолжайте работать на баке…

5 января

Море по-прежнему не балует событиями. Живем ожиданиями, большими и малыми. Ждали разгрузку у базы, потом Новый год. Сейчас снова ждем базу и почту. Вот уже больше месяца — ни писем, ни газет. Ждем большую рыбу (она же нас дразнит маленькими вспышками). И самое главное наше ожидание — это, конечно же, возвращение в порт, домой.

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

С Веней поговорили. Хорошо, по-мужски. Он зашел ко мне в каюту перед вахтой, хмурый, меланхоличный. Молча сел на диванчик, молча курил. И я курил, ждал.

— Спишусь, — сказал наконец Веня. — Надоело все, спишусь.

Я его успокаивать начал.

— Бывает, чего ты. Найдет полоса — хоть волком вой, но ведь нельзя же терять голову, пройдет. И потом, в чем, собственно, дело, Веня?

— Мне двадцать шесть, — усмехнулся он, — а я кто? Матрос — разве специальность?

— Конечно. И неплохая, кстати…

— Да ну?! Ай спасибо, утешил! Брось, рыбкин, лапшу на уши вешать. Ты эти сказки для Ванюшки оставь, а я сыт… Другие в двадцать шесть академики, в космос летают…

— У тебя десять классов, что же ты успокоился — учись.

Веня как будто ждал этого, глаза сузил:

— Где? На кого? У меня семья, кто их кормить будет?

— Ну хорошо. Спишешься ты, дальше?

— Там видно будет…

— В ГАИ?

— Так меня там и ждали… — Веня неожиданно трахнул по столу кулачищем, звенькнула, подпрыгнула связка ключей, над пепельницей поднялось облачко пепла. — Эх, рыбкин! Я ведь на берегу уже болтался. Два года почти. На элеваторе мешки таскал, в автобазе слесарил. Все не то. Опять в море пошел. А вот сейчас снова домой потянуло. Так и мечусь, как заяц: на берегу в море тянет, а в море — домой… Ну что это за профессия — матрос?! Так, мальчик на побегушках… Если бы кем другим, а так… Не хочу я больше матросом, тяжело, обрыдло, понял?

— Ну что ж, списывайся, Веня, понял тебя.

— Да? Понял? Ай спасибо! Дальше что? Не знаешь, а я знаю. Побичую, на мотоцикле погоняю, на базаре в очереди потопчусь — и опять… Опять сюда! В морях его дороги — я такие заметки не раз читал. До пенсии буду матросом пахать: радикулит мне море подарит, транзистор — местком, а? Хорошо! Просто прекрасно!

Вот теперь я, кажется, его понял. Не с одним, со многими моряками случались подобные метаморфозы. Я одного дрифмастера знал, он от моря в степи уехал, на целину, устроился там хорошо, а через несколько лет не выдержал, затосковал, вернулся. Снова в море пошел, но там понятно — дрифмастер на свою специальность не жаловался.

— Брось-ка ты, Веня, дурить. Мой тебе совет — поступай в мореходку. На штурмана. Чем плохая специальность? С твоими-то данными, с твоим голосом…

— Не надо, рыбкин. Пока штурманом стану — чокнусь.

— Ну, Веня… — я посмотрел на часы, — не знаю, что и сказать… Матросом тебе обрыдло, на штурмана учиться долго… Давай я тебя на рыбмастера натаскаю…

— Слушай! — Он вдруг что-то надумал. — А если рефмашинистом, а? Ведь это не так сложно, рыбкин. Я одного знаю, он вовсе без всякого диплома ходит… Слушай, помоги! Ну, в базе кому скажешь, в кадрах, курсы там какие, чтобы недолго… Вообще-то это ж идея, меня давно к рефмашине тянет, можно?

Вот люди! Зашел ко мне в каюту — я думал, веревку с мылом клянчить начнет, а сейчас ожил.

— Ладно, Веня, идея хороша, подумаем. — Я снова посмотрел на часы: до вахты оставалось пять минут. — Не будем тянуть резину. Давай так: ты пока изучай рефмашину, присматривайся, Леву попроси — поможет, а там видно будет. Не боги горшки обжигают, лады?

…Надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в каждом, понять, кто чем живет, чего хочет. Кто любит море в себе, а кто себя в море. Но то, что Веня-слон наконец пришел (за советом? помощью? просто поплакаться в жилетку?), хорошо.

12 января

Весь день обкалывали лед на баке.

Уловы по-прежнему две-три тонны за траление. Ни больше, ни меньше, как будто завхоз Посейдон отпускает строго по накладным…

У всех настроение кислое, и только Веня-слон (бывают же озорные повороты!) ожил, снова шумлив, энергичен. В лексиконе у него появились новые слова: компрессор, хладагент, холодоноситель, вакуум-насос, рассольная система… Чуть свободная минута — матросы в сушилку, а Веня в рефмашинное отделение. У него к рефустановке не просто интерес — одержимость какая-то появилась. Дай-то бог!

МОРЕ И СТО ХАРАКТЕРОВ

Ветер срывает кипящие вершины волн, распыляет, стелет над океаном. Вода дымится над полыньями; низкий туман, изморось тянутся причудливыми полосами…

Достается нашим добытчикам! Ночью сцепились тралами с мурманским траулером (ПР-ом). У него лошадиных сил побольше: протащил нас, как на буксире. Оторвал весь трал вместе с промвооружением. С утра до обеда делали новый трал, только отдали — зацеп: вдребезги.

…Выбираем трал на пятачке чистой воды. Не знаю, как получилось: то ли штурмана замешкались, то ли трал всплыл далеко от судна, во льдах, — пока его подтягивали, в широкое устье затянуло много ледяных глыб. Вот тут-то и выступил наш старший мастер добычи (старшой). Истинно цирковой номер продемонстрировал Иван Гайдуков. Он на шум в одних босоножках из каюты выскочил. Выхватил у кого-то из матросов нож, спустился по слипу на трал и айда по льду, набившемуся в куток, по неровностям: прыг-прыг (циркач!) все дальше от судна. Прожектор на него направили, видим — начал Иван полосовать ножом. Раскроил в доли пятиметровую прореху. Назад запрыгал. Руками балансирует, вот-вот свалится в воду, аж дух захватывает. Ну, думаю, выскочит сейчас Иван Гайдуков на палубу и рассыплется в реверансах, как после смертельного аттракциона… Выскочил. Ногами в босоножках подрыгал (по колено мокрые) — и в рубку благим матом:

— Полный вперед!

Когда ход набрали:

— Лево на борт!

Вот тут, при левом развороте, из прорехи трала начал выдавливаться лед. И только когда полностью вышел, старшо́й на негнущихся ногах (штанины от мороза — колом) заторопился в каюту.

…Штормит. Вода затопляет бункер с рыбой, хлещет изо всех щелей, гуляет по транспортерам, слизывая, как корова языком, рыбу на палубу.

Трудно матросам, работающим на ножах: живая мускулистая треска вырывается из рук, поднимает фонтаны ледяных брызг. Опасно на ножах. Шурик Буряк вчера кончик резиновой перчатки под лезвием оставил, палец немного задело. Я его освободил от работы, но Шурик выклянчил у врача десяток напальчников, натянул один на другой на палец — снова стоит за хабаровским ножом.

Гриня Черный работает за головорубочным «баадером» по левому борту. Из бункера в широкое отверстие на него льется вода. Не постоянно льется, а под крен: мощно, как из бадьи. И увернуться от струи Гриня не может: он стоит на маленьком пятачке, окруженном машинами и транспортерами. Проолифенная куртка с капюшоном защищает матроса от влаги, но не спасает от холода…

Как быть? Уйдет Гриня с рабочего места — и все, приостановится выработка филе. И оставлять матроса под ледяным душем нельзя — простудится.

— Все. Выключай машину, Гриня. Финиш.

Он послушно останавливает «баадер», выскакивает из-под струи.

— А чего?

— Потоп. Схватишь воспаление легких.

— Тю! А я-то думал… — Гриня снова включает «баадер». — Льет и пусть себе льет… Нам главное сейчас — филе побольше настругать, я правильно понимаю? А водичка по шее — не растаю, я ее, ледяную, с детства люблю…

Вспомнил я Гриньку с пешней в руках, отлынивающего от работы на баке. Не судите, да не судимы будете…

Ладно, Гриня, коли ты так ледяную водицу с детства любишь, работай. Воздастся!

Я дальше по цеху пошел, и вдруг — объявление по судовой трансляции. Голос у помполита торжественный, праздничный:

«Внимание, товарищи! Передаем важное производственное сообщение. Сегодня наш замечательный консервный мастер Алексей Ушаков выполнил рейсовое задание по выпуску консервов «Печень трески» на сто процентов. От имени…»

Я — быстрее в консервный цех.

Леха-уэловец сидит у закаточного станка, за гулом ничего не слышит.

— Выруби! — кричу я ему. — Да выруби ты свою шарманку, послушай!

«…и профсоюзной организации горячо поздравляем нашего славного, неутомимого труженика. Выполнение плана по консервам — это одна из первых ласточек…»

— Ну, — говорю, — дай пожму твою мужественную лапу, дорогой наш маяк, неутомимый труженик, ласточка!

— А-а! — отмахивается Леха. — Да брось ты!

— За месяц рейсовое задание сделал, это, Леха, не шуточки!

— Брось! Работаю как могу, работаю, как учили…

— По шестнадцать часов из цеха не вылезаешь!

— Не привыкать, потом отдохну.

— Сколько еще думаешь дать?

— А пока банки не кончатся… Тысяч двадцать осталось, как раз на сто пятьдесят процентов выйдет.

…Что за сумасшедшая вахта! Штормит не переставая. Рыбьими головами, хвостами, отходами забило шпигаты. Я в хлопотах не заметил, как почему-то крен на один борт, и воды сразу выше колена, и вообще положение аховое. А тут еще в памяти совсем свежий случай. На днях, в шторм, литовское судно точно при такой ситуации — шпигаты забило — чуть-чуть не затонуло. Целые сутки команда авралила: и откачивали-то воду и ныряли под нее, ледяную, проклятую, пока злосчастные шпигаты не прочистили…

Длинным железным крюком пытаюсь добраться до шпигата, пробить его — напрасно. Мешает решетка рыбинцев. Пробую ее приподнять, по плечи запустил в воду руки, не получается.

А вода все прибывает. Я физически, всей своей плотью, шкурой, ощущаю, как она прибывает: через бункер, через многочисленные пожарные рожки и шланги.

Если бы не крен! Если бы судно хоть на одну минуту завалилось на другой борт… Но что толку об этом мечтать — дорога каждая секунда.

Рядом Ванюшка Мороз завозился. Сопит, с другого конца пытается подцепить рыбинцы. Не получается у него, рука соскользнула: шлепнулся Ванюшка боком в воду, только брызнуло.

Я его таким взбешенным еще не видел. Ему бы вскочить, отряхнуться, а он со злости снова плюхнулся на карачки, рванул рыбинцы двумя руками — порядок! Он не то что рыбинцы — чугунный кнехт в таком озверении вырвал бы с корнем.

Я опять крюком начал шуровать; сначала мало-помалу, потом все заметнее, веселее пошла из цеха водичка. И вот уже водоворот, лунка над одним из шпигатов. Можно перевести дух. И хотя их еще вдоль борта три, но начало положено.

Ванюшка в сушилку помчался переодеваться, зуб на зуб не попадает, а я, оглядевшись, первого попавшегося на глаза матроса — Влада Гусева — позвал. Велел ему соседним шпигатом заняться, а сам побежал к следующему.

Ну, Владик потыкал-потыкал черенком и в раскрытый иллюминатор уставился. Чего он там интересного увидел? Я ему кричу: «Рыбинцы вначале подними, рыбинцы!» Он и рыбинцы черенком попытался подцепить, ногою в полуболотнике какие-то замысловатые па проделал… Отошел, сел на рыбообрабатывающий стол, насвистывает.

Я со своим шпигатом наконец справился — еще одна веселая лунка заиграла, — к Гусеву подскочил:

— Ну?!

— Не получается у меня…

Много хотелось сказать чего Владу Гусеву. А еще бы лучше схватить умника за шиворот — да под воду, под воду с головой… Нельзя, непедагогично.

…После перекура решил поставить Гусева на шкуросъемную машину. Он на шкерку трески по привычке направился, но я его остановил и велел стать на шкуродерку. Удивился Влад, прищурился:

— Эт-то почему вдруг? Почему — я, вон Ванюшка всегда стоит!

— Ты же над ним вчера смеялся в салоне… Помнишь? Как это: «Мушкетерам — мушкетерово, а Ванюшкам — шкуродерово»…

— Так я шутил…

— Вот теперь и покажи, как надо работать.

Такой разговор. Стоит Влад, переминается с ноги на ногу.

— Я… не умею на шкуродерке.

— Учись.

— Я лучше пойду шкерить.

Тут Веня-слон подскочил, он давно к разговору прислушивался. Побагровел Веня, бас его по цеху далеко покатился:

— А ну становись, куда велено!

— А т-ты… ты кто такой, тебе что?! — Влад не ожидал такого от Вени, окрысился.

— А мне-то… — Веня-слон сдерживал себя, не давал вырваться наружу ярости, — мне-то: хватит под пиджачка придуряться! Выгадываешь все, скользишь. Думаешь, не видим, слепые?

Толик Чепиков и Шурик Буряк прекратили работу. Влад Гусев как бы в кольце оказался, припертый к стенке.

— Ты, Влад, и в прошлом рейсе вот так же, — Толик Чепиков сказал, — помнишь?

— Как «так же»?

— Шнурком. Всё в сторонке; одни работают — сто потов с них, а ты… коробочки перевязываешь… На фасе тебе тяжело, в трюме тоже, на ножах боишься… А у кассы мы все равны, у всех один пай… Не так?

— Мы ж его обрабатываем! — закричал, как будто открытие сделал, Гринька Черный.

Я и не заметил, когда он появился. И Ванюшка уже здесь… Ого, почти вся бригада в сборе!

— Вон хоть Шурика возьми! Он ведь и за себя и за тебя на ножах стоит! — горячится Гринька. — Ты на его бинты посмотри. Он что, должен за тебя? Или я должен? Да я бы с таким не то что в разведку, я бы с таким…

— Потише, потише! — Алексей Иванович, помполит, тоже здесь. — Что тут у вас? Летучка? Производственное совещание?

— Комсомольское собрание у нас! — весело отвечает Шурик Буряк. Он один, кажется, настроен миролюбиво.

— Ладно, закругляемся, — басит Веня. И Владу угрожающе: — Ну, встанешь ты на шкуродерку, нет?

— А вот теперь, если вы так, я принципиально не встану, — цедит сквозь зубы Гусев. — Вы что на меня все? Что я вам такое сделал?

— Эх, Влад, Влад! Ничего ты не понял, — мрачно говорит Толик Чепиков. — Разве это мы на тебя все? Это ты против нас один, сечешь?

— Ему бы на СРТ поплавать, вот где школа!

— Да что с ним возиться — на камбуз перевести, и точка.

Ванюшка Мороз на равных с ребятами выступает. Только эмоциональнее, сердитее. Павку Корчагина вспоминает. Браво, Ванюшка, надежда тралового флота!

Время идет, и производство, что называется, стало, затормозилось, но это не зря потерянное время. Такой разговор давно назревал — пусть моряки отведут душу.

А когда все высказались, Алексей Иванович взял слово. Мы думали, он Владу разгон устроит, но Алексей Иванович вроде как и не сердится. Наоборот, в настроении хорошем, нас хвалит:

— Молодцы, ребята. Хорошо, что сами, в своем кругу, такие вопросы решаете. Вижу, коллектив у вас здоровый, крепкий. В таком коллективе, Владислав, нельзя себя так вести, нельзя так работать — стыдно.

Вот эта похвала коллективу мне особенно по душе.

…Разошлись все по цеху, один Влад на месте топчется. Хмур, щеки полыхают. Все правильно, я еще не встречал нормального человека, который бы после коллективной взбучки веселился.

Потоптался Влад, перекурил и… направился к шкуродерке. Включил мотор, осторожно положил на движущуюся ленту филейчик, который затрепетал на ножах и выскочил с другой стороны уже чистый, обесшкуренный…

7 февраля

Разбудил Алексея на вахту. А он улыбается. Подивился я: он обычно со сна не улыбается, сердитый.

— Сирень во сне видел! — таким тоном вещает, будто наяву увидел нечто необычайное: русалку, гномика в сомбреро… И продолжает: — Хорошо приходить из морей весной или летом. Уходить надо зимой, когда все голо, пусто, а приходить — летом… Мы в прошлом рейсе возвращались каналом в пять утра. Соловьи, зелень — как на другой планете с непривычки…

Слушаю его и тоже думаю о береге, как о другой планете. Неужели где-то есть другая жизнь, без этой бесконечной череды вахт — восемь через восемь, — без рыбы, чешуи, авралов?

Ученые всё чаще задумываются над тем, как влияет на людей изоляция. Особенно это важно в космонавтике. На молодых людях проводят эксперименты: изолируют на месяц, другой, третий, наблюдают… Но можно пойти и по другому пути. Раздать сотню (две, три, тысячу) анкет морякам дальнего плавания (лучше рыбакам), и пусть они честно ответят, как переносят оторванность от земли, близких, родных… По-моему, получится не менее полезная информация.

ВАНЮШКИН МЕРИДИАН

После четырехчасовой работы мы небольшой перекур устроили. Тут ко мне первый помощник подошел, спросил, сколько филе сделали и сколько еще думаем сделать до конца смены. Потом Алексей Иванович заметил: надо бы на судовую доску Почета двух матросов от бригады. Предложил подумать.

А что думать? Лучшие — они и есть лучшие. Но я все-таки решил перепроверить себя, услышать мнение бригады.

Ребята, не задумываясь, назвали Шурика Буряка и Толика Чепикова. Все правильно. Но тут Веня-слон поинтересовался: нельзя ли на доску Почета еще одного от бригады? Ну, думаю, уж не себя ли пророчит Веня? Можно, говорю, можно и третьего, если достоин.

— Достоин! — басит Веня. — Я за ним уже давно наблюдаю. Поначалу, честно, сомневался, но сейчас… Если быть объективным, если по совести… Работа прежде всего, я так понимаю. Надо выдвигать молодых, рыбкин. Предлагаю на доску Почета Ванюшку Мороза.

Ну, ребята сразу зашумели, развеселились: даешь Ванюшку Мороза! Решили: даем! Отлично работает парень, все технологическое оборудование освоил, приходит раньше всех, уходит из цеха последним. Много хороших слов услышал о себе Ванюшка.

В конце смены меня вызвали в рулевую рубку. Катер спускают на воду, нужно два-три матроса-добровольца выделить.

— А куда идем?

— За почтой на «Селигер».

Мои матросы уже переодевались в сушилке, устали до чертиков, но добровольцы нашлись. У Грини Черного корешок оказался на «Селигере» — решил его навестить. Ванюшка Мороз никогда не ходил на катере — разве можно упустить такой случай? Ну, и я тоже надумал прогуляться: кончились резиновые перчатки; может быть, удастся раздобыть у знакомых мастеров.

Пока мы догребли до «Селигера», пока пообщались с моряками, выслушали последние береговые новости, наступили сумерки, а затем и вовсе стемнело, так что возвращаться пришлось уже с зажженными фонарями.

Прямо по курсу, над самыми мачтами нашего приближающегося траулера, висела светло-желтая, немыслимо большая луна; от нее простиралась широкая световая дорожка. Мы скользили по этой дорожке, как по фантастической мостовой, выложенной яркими серебристыми бликами. Ванюшка зачарованно смотрел вперед; катер изредка захлестывали ледяные волны, но матрос не нагибался, не уклонялся от брызг — молча, зачарованно смотрел вперед. И вдруг я услышал, как Ванюшка негромко сказал:

— Лунный меридиан…

— Что, что? — Я подумал, послышалось.

— Это же лунный меридиан. Селеновый. Мы мчимся по лунному меридиану!

Впреди показалась огромная ледяная глыба, иссиня-фиолетовая, хорошо приметная в светлых бликах. Мы ее обогнули широким полукругом, так что на некоторое время выскочили из световой дорожки, а когда возвратились и легли на прежний курс, я подумал, как это хорошо и образно заметил Ванюшка — лунный меридиан. Можно двадцать лет бороздить океан, сто раз мотаться по нему на катере от судна к судну, тысячу раз видеть эту самую дорожку из бликов, и она так и останется для тебя дорожкой, но можно всего раз промчаться по этой сказочно блистающей магистрали и сразу окрестить ее селеновым меридианом. Да, Ванюшка, видимо, в душе настоящий поэт, романтик.

В салоне команды Веня-слон торжественно, как Левитан, выкрикивает фамилии, раздает письма. Извечные радости и огорчения…

Ванюшка Мороз — на это все обратили внимание, позавидовали — получил не меньше десятка писем. Он сразу уединился, залег в койку, наглухо задвинул шторки…

В половине четвертого я обходил каюты, поднимал ребят на вахту. Ванюшка не спал. Обложенный письмами, светло и открыто улыбался мне навстречу.

— От нее? Как звать-то?

— Люда.

— Любит?

— А то нет!

— А ты ее?

— Спрашиваешь!

— Ну, тогда, Ванюшка, — советую ему, — если такое дело — не тяни долго, не раздумывай, сразу с пирса бегите в загс.

— Ага!

— Напиши ей об этом. Подготовь заранее.

— Ладно. Я ей о многом напишу… Я ей на каждое письмо — по два накатаю… Про все: и про ребят и про море…

— Лунный меридиан не забудь!

— Что ты! — вроде как пугается Ванюшка. — О нем — в первую очередь. Я о нем теперь никогда не забуду.

На вахту Ванюшка заступал свежим, улыбчивым, хотя не спал всю ночь.

А вахта была обычная, похожая в целом и не похожая в деталях на сотни других, проведенных на промысле. Я ходил по цеху, давал указания, наставлял — привычно исполнял свои хлопотливые бригадирские обязанности. Ничего вокруг не произошло, все было обыденно, но подспудно я ощущал, как что-то непривычно томит меня, волнует, не дает покоя. Я отвлекался, забывался на какое-то время, но снова и снова возвращался к этому неприятному, назойливому томлению… Так продолжалось долго, почти всю вахту, пока я не понял: это вчерашняя прогулка по океану не дает мне покоя, это зарождается, зреет во мне непреодолимое желание поведать другим простую тайну Ванюшкиного лунного меридиана.

Северо-Западная Атлантика — Калининград

ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ