— Вы с ума сошли, Фаддей Фаддеевич! — воскликнул старпом Воронов. — В такой накат идти на берег? Да шлюпку же перевернет! И в щепы!.. Я вас предупреждаю, Фаддей Фаддеевич, что всю ответственность вы берете на себя. Да и кто решится?
— «Кто, кто»!.. — буркнул боцман. Он уже несколько часов торчал в рубке, привалившись к переборке. — «Кто» да «кто». Я пойду. И Жорка со мной пойдет. И Вовка Кочемасов. Когда-то я на Камчатке на рыбокомбинатах вкалывал. И не в такую волну на берег выбрасывались.
— И я пойду, — сказал Василий Васильевич и добавил: — Ну конечно, я. Вы, Фаддей Фаддеевич, не можете, вам надлежит оставаться на судне, третий помощник слишком неопытен, а старпом… гм… В общем, мне нужно идти.
— Хорошо, — сказал капитан, вытаскивая из кармана сигареты. — Ну, где же Ковалев?
— Тут он. Вот он я…
Капитан поглядел в молодое, старательно выбритое и слегка побледневшее в этот момент от волнения лицо судового врача-хирурга.
— Плавать умеете?
— Нет, Фаддей Фаддеевич, — тяжело вздохнул Ковалев. — Понимаете, как-то не довелось научиться. Из Сибири я, из таежных, понимаете, мест…
— Боцман! Быть рядом с хирургом, — распорядился капитан и щелкнул зажигалкой.
— Но человек же не умеет плавать! — крикнул старпом.
— Но я же надену спасательный жилет! — тоже крикнул Ковалев, и лицо его покрылось розовыми пятнами. — И вообще, почему мы теряем время? Это мой долг.
— Отправляйтесь, Василий Васильевич, — сказал капитан и, подойдя к хирургу, потуже обвязал тесьмой спасательный жилет, — Желаю удачи.
Топоча сапогами, все повалили из ходовой рубки на ботдек. Заурчала лебедка. Стрелы вынесли шлюпку за борт. Запели тросы. Шлюпка шлепнулась днищем о волну и высоко подпрыгнула. Капитан, попыхивая сигаретой, поглядел с крыла мостика, как люди спускались по штормтрапу и спрыгивали в нее. Боцман подхватывал парней, что-то говорил им. У двигателя склонился механик; Василий Васильевич стоял на корме… «Черти, быстрее же поднимайте гаки!» — ругнулся про себя капитан. Железные захваты-крюки раскачивались над головами людей. Ну вот! Чуть не шарахнуло хирурга… Боцман поймал железяку, отпихнул ее. Шлюпка отвалила от борта судна и, проваливаясь между волнами, пошла к берегу.
— Пожевать бы чего, а, Дик? — сказал Валька.
Живот подтянуло под самые ребра. Хоть бы ягодку какую обнаружить! Хотя какие могут быть ягодки? Весна. Вот кролика бы! Зверьки то и дело вышмыгивали из многочисленных нор, и Валька швырял дубинку, пытаясь подшибить какого-нибудь, но не из пещеры он, Валька Шубин, а цивилизованный человек: сноровки дикарской не хватало.
— Дик, возьми кроля, возьми! — несколько раз просил Валька пса, но Дик не понимал, о чем просил его человек, а может, считал шустрых зверьков несерьезной добычей.
Поселок китобоев остался позади, и уже не видно его было, если поглядеть назад, но дорожка, выложенная неровными каменными плитами, не кончалась, и Валька подумал, что, может быть, она и выведет его в бухту Морбиан. Но тут его внимание привлекло нечто странное, показавшееся впереди: лес не лес, а искривленные, отшлифованные ветрами и дождями стволы стояли в долине у подножия скал. Ни веточки на стволах, ни сучочка. Валька прибавил шагу. Не лес это был, а кладбище китобоев, не стволы — белые ребра китов, вкопанные в землю вместо крестов… Сколько же моряков приняла в свои недра эта земля! «Джим Кабот» — было грубо вырублено на одном из костяных стволов, «Генрих Уотсон» — на другом. «Ганс Мюллер» — на третьем… А это? «Иван Козлов, к/п «Мария»… Валька остановился, погладил ладонью холодную, покрытую снизу, от земли, зеленым налетом кость. По каким только уголкам планеты не рассыпаны кости россиян!..
Гром наката нарастал. Василий Васильевич с тревогой всматривался в берег: в бухте — и такая волна… Ветер не стихал, стремительным потоком тек он над водой, срывая с гребней волн пену и брызги. Шлюпка то взметалась на вершину волны и некоторое время мчалась вместе с ней, то проваливалась между двумя водяными холмами, и все скрывалось из виду: берег, танкер… Вот она вновь взлетела на волну! Боцман, сидящий на носу шлюпки, закричал что-то и резко махнул рукой влево. Василий Васильевич круто положил руль на правый борт, и шлюпка проскочила мимо скалы, высунувшей из воды свою скользкую, обросшую бурыми водорослями макушку… Ч-черт… пронесло…
Уа-аа-а-ах-хх!.. Ударилась волна о берег и раскатилась, рассыпалась пенными языками. Оставалось еще два-три десятка метров, какие-то несколько минут… Главное — уловить момент и скорость, попасть на гребень волны и уже вместе с ней катиться на пляж! Если не угонишься за волной, уйдет она вперед, поднырнув под киль шлюпки, и плохи тогда дела: следующая волна выгнется горбом, рухнет сверху и потянет под себя… То же случится, если шлюпка опередит волну: выскочит вперед, сорвется с гребня и ухнет под него.
Ну, вот она, волна! В пене, плеске воды и реве ветра шлюпка пронеслась к берегу и вдруг вся содрогнулась от удара. Выпустив румпель из рук, Василий Васильевич кулем рухнул на банку и почувствовал, как шлюпку разворачивает бортом к волне. Вскочив на колени, Василий Васильевич ухватился за румпель, но было уже поздно. Кажется, с самого неба в накренившуюся шлюпку рухнули десятки тонн резко пахнущей глубинами воды…
Все смешалось: где верх, где низ? Ноги ударились о грунт. Чувствуя, как воздух разрывает легкие, Василий Васильевич вынырнул и, отплевываясь, кашляя, огляделся. Кто-то из ребят уже брел по пояс в воде, выбираясь на пляж, кто-то полз… Рядом показалась голова боцмана.
— Кха-а-а!.. — откашлялся он и крикнул: — Где… кха-а… док…
— А-а-а-ай-а!.. — донеслось из-за гребня очередной волны.
Боцман развернулся и поплыл ей навстречу, нырнул в зеленую толщу воды и пропал из глаз…
Устланная каменными плитами дорожка кончилась, Валька миновал кладбище китобоев, и идти стало тяжело: долина была покрыта мелкими буграми, в основаниях которых кролики понарыли себе нор. Валька то прыгал с бугра на бугор, то проваливался ногами в глубокие норы. Устал. Ноги дрожали. Валька все чаще спотыкался и подолгу сидел на какой-нибудь из кочек, и так не хотел вставать… Сунуться бы лицом в приятно пахнущую траву и засопеть в две дырочки… Но почва между кочками была водянистой, да и ночь приближалась. И время от времени до Валькиного слуха доносился собачий лай. Засопишь тут!.. Заслышав голоса собак, Дик поднимал уши торчком, как бы отвечал на лай, и порой даже бросался к скалам, в сторону собачьих голосов, но потом возвращался к человеку.
Что за псы? Валька крепче сжимал свою дубинку. Свои?.. Под своими он подразумевал псов из стаи, в которую входил и Дик, удравший, видимо, из поселка Порт-о-Франс.
Чужие?.. Усталость валила с ног. Сколько он уже отмахал с утра? На судне ты хоть и на ногах целыми днями, но все же не та нагрузка. Ох, выбраться бы побыстрее к людям! И — на танкер к своим товарищам, друзьям.
Как-то там Дмитрий Петрович? Валька представил себе вечно озабоченное лицо повара и улыбнулся. Кок был невероятно ворчлив, он был готов ворчать на Вальку неделями, если тот заявится на камбуз в недостаточно чистом халате или пересолит картошку. Кок был забывчивым человеком; казалось, он способен забыть собственное имя, но только за пределами камбуза. Зато на камбузе память его работала четко, и здесь он был богом. Еще бы, ведь несколько лет назад Дмитрий Петрович работал шеф-поваром самого большого в городе ресторана «Океан». Так бы и доныне работал, но что-то случилось в его личной жизни, и опостылела ему земля. Тогда-то и уговорил его капитан танкера Фаддей Фаддеевич пойти с ним в рейс. В море отошла душа Дмитрия Петровича, появился интерес к нужному людям своему ремеслу. Вот уже третий год, как не покидает повар танкера.
Валька вздохнул. Ну почему так случается в жизни? Немолодой уже человек — и одинок. Нет ничего сквернее одиночества. Валька поежился: сам он вырос без отца, погиб отец в конце пятидесятых годов в Западной Украине, погиб от пули какого-то бандита-бандеровца. Пятый год тогда шел Вальке, но он хорошо помнит отца: высокого, громкоголосого, пахнущего кожей своей черной куртки и лошадью. Отец работал оперуполномоченным МВД в одном из западных городов, да и мама работала там же, а Валька ходил в детский садик, вернее, то мать, то отец отводили его туда и забирали самым последним. Как бесконечно тянулись вечера!.. Садик пустел, ворчливые няни мыли полы и комнаты, в коридорах и прихожей было пустынно и гулко, а Валька, уже одетый, забирался на подоконник и, прижавшись лицом к холодному стеклу, глядел, глядел, глядел в темноту… Потом они появлялись. Или мама, или папа. И Валька, сползая с подоконника на пол, начинал реветь. Отчего? И от радости — ну, наконец-то! И от горя: ну почему всех-всех забрали и только он один торчит в этом пустом уже доме?
Валька споткнулся. Вновь послышались голоса собак, и Дик ответил им. Несколько тяжелых капель упало с неба: этого еще недоставало! Ночь впереди, где он проведет ее?.. А, вот собаки!.. Два черных шара катились от скал, пересекая долину наискосок. Дик, приподнимаясь на лапах, неторопливой трусцой направился им навстречу. Два крупных угольно-черных пса подбежали к Дику и закружились возле него, незлобливо ворча. Дик помахал хвостом, и псы качнули хвостами тоже: мол, признаем мы тебя, свой ты, наш. Потом, скаля зубы, псы осмотрели Вальку и вернулись к своим скалам, а Дик, как-то напряженно поглядывая по сторонам, побежал впереди. Порой он останавливался и вглядывался вперед: что видел он там, чего опасался?..
— Уже дышит! Толька! Толик, ты меня слышишь?
— Давите ему на живот еще, давите.
— Кх-а-а-а!.. О-о-оо… Что, что я?
— Кто тебя просил привязывать к ремню саквояж с инструментом, кто?.. — Боцман держал хирурга, положив его животом себе на колено. — В нем же, в этом саквояже, пуд железа!
— Да отпусти ты меня, Михалыч… Утоп бы мой саквояж, что бы я делал?..
Покачиваясь, Ковалев встал на ослабевшие, будто ватные ноги и, тут же наклонившись, выплюнул еще одну, последнюю наверное, струю горькой воды. Голова кружилась, все тело сотрясала мелкая, противная дрожь и зубы колотились друг о друга. Ковалев стиснул челюсти и осмотрелся. Шлюпка валялась на пляже, один борт ее был слегка помят. Ревели какие-то диковинные звери. Боцман, Василий Васильевич и матросы, такие же мокрые, как и он, толпились вокруг. Тут же стояло несколько незнакомых людей в красных нейлоновых куртках и брюках. Один из них, бородатый парень в свитере и потрепанных джинсах, поймав взгляд Ковалева, протянул ему руку и, старательно выговаривая русские слова, сказал: