чил на «Адмирале Завойко» место штурмана.
Хрясь!..
Старый Макко прислушался. Дождь по-прежнему барабанил по этернитовым крышам портовых складов, плескал по асфальту, который в эту ночь блестел, подобно черному шелку. Ноябрьский шторм бесновался за скрытыми темнотой молами, хлестал по брезентам, которыми были затянуты штабеля мешков, плюхал воду на причалы. Где-то вверху бился о ферму портального крана кусок жести.
Хрясь!..
Да что там, в самом деле?! Неужто кто из складских, рабочих или ночных сторожей в конторе явился сюда, чтобы отодрать от автомобильных ящиков дровец на растопку? Ну, это уже было бы черт знает что! «Волги» идут ведь за границу, и ни один штурман не возьмет на борт машину с поврежденной тарой. Этак дождешься, что пойдут потом разговоры, а то еще и начнут допытываться: что делал смотритель? Почему не видел и не слышал?
Старик еще больше согнулся, подставил ветру свои узкие плечи и потопал — голова впереди, ноги следом — в сторону автомобильных ящиков. Ничего подозрительного в глаза не бросилось. Огромные коробки стояли недвижно, будто могильные холмы на кладбище. Лишь буря свистала меж ящиков.
Непогодило небо, и ярился шторм. Свет прожекторов едва пробивался сквозь дождь, перемешанный со снегом, ощупывал стрелы недвижных портальных кранов, подрагивал на залитой водой складской площадке, где смолисто-черные щупальца ночи сражались со светом.
Макко остановился среди ящиков. Напряг слух. Но ничего подозрительного не услышал. Да и как доверять этим ушам, начавшим свою службу еще в прошлом веке? Прохудились у обувки подошвы — снесешь к сапожнику, новую одежку можно заказать у портного, но что ты, душа милая, станешь делать с онемевшими барабанными перепонками? Пойдешь к врачу — тот разведет руками: годы, мол! И вот теперь дожил до поры, когда уже трудно уловить то, что человек молодой схватывает с лёта. Порой в ушах раздаются бог весть какие звуки. И что хуже всего — нет больше твердости и веры в себя. Это имеет касательство ко всему: и к слуху, и к глазам, и к ходьбе, и даже — как ни странно — к разговору. Идешь, а колени и бедра словно успевают быстрее, глаза вводят в обман, а когда говоришь, мысли забегают далеко вперед и пропадает связь между языком и головой. Все чаще ловишь себя на мысли: «Что же это я хотел сказать? Ох, забыла старая башка…»
Хрясь!..
Теперь совсем с другой стороны. Макко махнул рукой. Нет, больше он себя провести не даст. Хряпай себе, сколько хочешь! Года два назад в ушах дудело, будто туда забрались бесчисленные автомобильные рожки. Потом в висках тикали часы. Из-за таких пустяков он докторов беспокоить не стал. Само собой прошло. Значит, теперь будет время от времени хряпать. «Дьявол их знает, чего они еще выкинут, прежде чем на отдых уйду», — подумал про себя Макко.
На отдых… Он не такой наивный, чтобы считать себя бог весть кем. Пенсионный возраст давным-давно вышел, стажа куда больше, чем нужно! Только разве так просто уйти на этот отдых? Если бы еще семья, дети были…
В молодые годы катался с горки на чужих салазках. Мужской век подоспел — не на что семью завести было, так как ни один судовладелец не желал больше брать Макко штурманом из-за его несколько непредставительного вида и тщедушного, тела. Но диплом был в кармане, и идти в матросы, как делали многие другие, ему не позволяла гордость. Уж лучше на сланцевые разработки. Но только вскоре ушел оттуда, силенки сдали. Тыкался туда, мыкался сюда, а по большей части высматривал с причала море.
Когда в сороковом году к власти в Эстонии пришел народ, уже старость стучалась Макко в двери, и вечный холостяк при мысли о женщинах начинал робеть. Кто их знает… Молодую вроде бы не к лицу сватать, а старая, известное дело, сядет на шею, корми ее. В конце концов, разве ему и так плохо? Государство дало под боком у порта в новом доме комнату, зарплату тоже положили подходящую. Будь человеком, знай работай и живи!
Ноги после сегодняшнего шлепанья по лужам да мытарства перед бурей задубели и требовали передышки. Старый Макко уселся у стены на обрубок бревна. Дождь мочил, но резиновые сапоги и плащ не давали промокнуть.
Нет, на пенсию пока не хочется… Скука убьет. Сейчас и то не знаешь, куда девать свободное время.
Чтобы меньше находиться с глазу на глаз со своими мыслями, начал Макко посещать курсы английского языка, изучать новую навигационную аппаратуру и повторять пятьдесят лет назад зубренную астрономию. Вдруг обнаружил, что не совсем еще заржавела старая любовь к геометрии.
И все равно другой раз наползают черт знает какие мысли. Смертный десяток уже за плечами… Счет годам нагоняет страх. И зачем только их вообще считают? Лучше, если бы не знать… Жил бы себе, как птичка на ветке, проводил бы дни… Бывает, что и забываешь о своей старости, но только нет-нет да и напомнят.
Подковырки тех, кто помоложе, бывают такие жгучие и безжалостные, особенно старшего лоцмана Саара. Вот и вчера поддел:
— Слушай, Макко, неужто ты и вправду в царство небесное с простым компасом не проедешь, обязательно тебе надо перед дорогой локатор и геометрию изучить?
И советует вместо английского учиться иудейскому языку: мол, все равно скоро придется с апостолом Петром в разговор вступать.
Но как ты пойдешь и скажешь ему: «Будь человеком, не напоминай мне всякий божий день то, что я все время стараюсь изгнать из головы!»
И чего он пристает! Хоть иди и просись на вахту к какому-нибудь другому лоцману. Но тот снова начнет досаждать: зачем да почему? И опять завязнешь в зубах у этого Саара.
А вообще-то старого Макко еще почитают. Даже сам начальник порта иногда приходит за советом…
Хрясь!..
Нет, слух все же не обманывает. Не иначе, это там, где сгружены бочки с селедкой. И Макко мелкими, старческими шажками поспешил к другой складской площадке, где высились бесконечные груды бочек. Но и там ничего подозрительного. Нет ни души и на палубе стоящего у причала буксира.
Хрясь!..
— Ах ты дьявольское отродье! Вот ты где! — обрадовавшись своему открытию, крикнул Макко. И, ступив на трап буксира, подставляет ветру бок, чтобы дождь не бил прямо в лицо. — Эй, вахтенный!
Дверь рулевой рубки приотворяется, и чей-то сердитый голос отзывается:
— Чего орешь, Макко? Машину заводить, что ли?
— Я тебе поору, на всю жизнь запомнишь! — грозится дежурный. — С какой это чести нацепил себе на рукав повязку вахтенного матроса? Судно молотит о причал, а ему и дела нету. По всему порту треск идет! Ну, погоди ты у меня, придет утром капитан, я спрошу у него, зачем он тебе вообще государственные деньги выписывает…
И голос старика поднимается до верхнего регистра, будто у мальчишки в переходном возрасте.
Вахтенный тут же выскакивает на палубу. Шторм с грохотом захлопывает дверцу рулевой рубки. Матрос с такой стремительностью слетает вниз по трапу, словно вместо дождевика у него на спине крылья. Теперь уже четыре озабоченных глаза приглядываются к тому, как судно, подобно задиристому петуху, наскакивает на причал. Кранцы у борта буксира расплющены, и стальной корпус, как только налетает побольше волна, постепенно разрушает у причала защитные брусья.
— Сейчас, сейчас поставлю новые кранцы, — виновато бормочет вахтенный. Затем просит: — Не надо капитану…
— Через полчаса приду, проверю, и если ты у меня… — грозится еще раз Макко, но в словах его уже нет прежней тяжести. Чтобы примириться со стариком, достаточно признать его начальственное превосходство. Вахтенный знает это так же хорошо, как и другие матросы, которым приходилось иметь дело с дежурным.
Макко торжественно направляется к конторе. В обходе все же был толк. И вовсе он не толчет воду в ступе и не вьет из песка веревки, как иногда потешается над ним Саар.
Дождь, перемешанный со снегом, летит почти горизонтально. Шторм обхватывает болтающиеся вокруг тщедушного смотрителя полы дождевика и с таким остервенением треплет их, что Макко вынужден, покачиваясь, ступить несколько шагов по ветру. Но старик снова одолевает шторм, и тому не остается ничего другого, кроме как с завыванием мчаться дальше своей дорогой. Вместе с новым посвистом бури из какого-то громкоговорителя доносится полночный бой кремлевских курантов.
Когда Макко вернулся в свою маленькую каморку в конторе, на столе захлебывались сразу все три телефона. Из метеостанции сообщили, что к утру непогода должна стихнуть, врачу карантинной службы требовалось узнать, какие ожидаются в порту суда, а диспетчер погрузочных работ уже десятый раз напоминал, что на рейде дожидается «Хийюсаар». Да, ему легко говорить — поставьте к причалу… Но судно-то пустое, будет на волне мотать, как коробку, — в два счета выбросит на мол, на камни, тогда… Потом диспетчеру, конечно, просто отговориться. Пожмет плечами: «Я не моряк. Лоцман и дежурный должны были знать, что можно, а чего нельзя…»
Макко посмотрел на часы. Уже два! Вот летит время… Взглянул украдкой на дверь. За ней-то и отдыхал старший лоцман Саар.
Такая уж у лоцмана должность — во время вахты, когда не предвидится судов, ему разрешается отдохнуть. Даже спать. А на борту парохода его, по всем параграфам, берут еще и на довольствие — пей, ешь.
Макко потихоньку завидовал им. «Привилегированный класс», «портовая знать» и другие подобные выражения по отношению к лоцманам водятся в лексиконе старого смотрителя. Разумеется, Макко не высказывается во всеуслышание, а говорит в полтона, да и то когда нет поблизости адресатов. Но до ушей Саара они закоулками всегда доходят.
— Хоть сегодня поменяемся местами, — рубит тот сплеча. — Только тебя, Макко, придется все же спускать на палубу веревкой с вертолета, ведь удовольствия лазать по штормовому трапу ты давно не получал.
Вот и поговори с таким зубоскалом! Но у Макко тоже есть свои подвохи. И он снова смотрит на дверь лоцманской комнаты. Там спит тот самый Саар, который любит напоминать ему о скором небесном восшествии, о языке, на котором Макко придется общаться с апостолом Петром, и о вертолете. «Ну погоди!» — грозится про себя Макко и, собравшись с духом, стучится к лоцману.