Аня, застонав, рванулась из рук поддерживавшего ее Егорова и открыла мутные глаза. Она лежала на корме шлюпки, ледяная вода перекатывалась по распухшим ногам.
— Очнись, очнись, Аня, а то застынешь.
Она приподнялась на локтях. Плотный туман, как и прежде, окружал шлюпку. Около нее сидел боцман в шапке с опущенными ушами и в промокшей куртке. За рулем — Павлик Драгула. Вот его ноги, она лежала на них. А гребут Понуренко и Лойд. Сколько они гребут? Сколько продолжается этот кошмар?..
— А когда нас… боцман? — спросила она.
— Позавчера. Что, застыла? Вот, возьми мою шапку. — Егоров снял с себя и натянул ей на самые уши свою кожаную шапку. Сразу стало теплее…
— Аня, встань, разомнись, походи по шлюпке, — сказал Павлик.
С трудом разогнувшись, неуверенно перешагнула она через брезент и через банки. Потом пробралась в нос. Вася и Илья дремали, прижавшись друг к другу. Она села рядом с ними, поджав ноги и засунув руки в рукава канадки. Туман начал рассеиваться. Потом проглянуло солнце. Не жаркое, но все-таки солнце! Вода заголубела, стал открываться горизонт, и вдруг все разом закричали: прямо по курсу из моря выросла черная горбина земли.
— Ур-ра!
Зашевелился брезент. Павлик Драгула приподнялся на корме, на его посеревшем лице засветились глаза.
— Земля, ребята!
Наташа повернула голову и, не открывая глаз, произнесла это самое заветное слово — «земля».
— Навались, мужички! — сказал Вадим. За сутки лицо его успело обрасти черной щетиной, он походил на грека. — Давай, Лойд, не жалей ладоней! Эх, я тоже хочу грести!
— Лежи, гребец! — отмахнулся от него Понуренко.
— Кравцов, Березин, беритесь и вы за весла! — приказал Вербицкий. — Будем грести вчетвером, быстрее доберемся.
Илья и Вася поднялись, разгибая занемевшие от холода и неподвижности ноги.
Они сели рядом, разобрали холодные, тяжелые весла, закачались в такт гребкам. Илья греб, стиснув зубы, хотя и не особенно налегал на весло. «Надо сохранять силы, — думал он. — Еще неизвестно, сколько придется мотаться по океану: сейчас нажмешь, а потом будешь лежать под брезентом. Мне надо жить. Оттого, что я сейчас стану надрываться, ничто не изменится…»
«Что-то он стал совсем другим, — думал в это время Вася о своем приятеле. — Здорово повлиял на него этот карцер. Вот и сейчас молчит, не поймешь, то ли болен, то ли на всех обиделся. А обижаться-то ему бы не стоило. Уж если кто виноват, что в шлюпке нет воды, так это он: перекуривал, вместо того чтобы заправить анкерок… Опять сваливаешь на других, — одернул он себя. — А сам взялся все сделать — и не доделал, ушел ужинать…»
Земля, казавшаяся такой близкой, была, однако, еще очень далеко. Гребцы стали выбиваться из сил, и Вербицкий, поняв свою ошибку, оставил на веслах лишь двоих. Вася и Илья снова прикорнули, прижимаясь друг к другу. Под мерный скрип уключин и всплески воды Вася задремал, блаженное тепло разлилось по его телу, он приткнулся к борту шлюпки и безвольно уронил занемевшие руки. Илья, почувствовав неладное, отодвинулся от него.
— Леонид Петрович, что-то с ним такое!
— Шевели, шевели его, не то застынет! — Заметив нерешительность Ильи, стармех повернулся к Павлику: — Разбуди мальчишку: похолодало, как бы чего не случилось.
— Вася, Вася, проснись! Шевелись, Васек, застынешь!
Вася отталкивался, как когда-то от мамы, будившей его в школу. Мама расталкивала его совсем по-другому. Она и не толкала, а тихонько шевелила его за плечо, и голос у нее был такой нежный, а когда он просыпался, но все еще не хотел раскрывать глаза, она целовала его в щеку — и после этого вставать было совсем легко… А теперь его трясли настойчиво и грубо, и ему не хотелось просыпаться назло, лучше уж уйти в забытье, как под теплое одеяло, и когда это не получилось, он невнятно выругался последними словами, первый раз за свои четырнадцать лет. И вдруг услышал голос Павлика:
— Ну, ожил, теперь живи!
Вася разлепил веки, увидел серое лицо Павлика и что-то розовое за ним. Он стал выбираться из-под брезента — розовым оказалось небо. И океан, притихший, гладкий, блестел перед ним всеми оттенками радуги. Нестерпимо ярким был закат, отраженный в растянувшихся на сотни метров пологих волнах. Океан казался теплым и ласковым, шлюпка медленно плыла по золотому разливу, и странно было видеть в ней изможденные, почти безжизненные лица закоченевших от холода людей.
Гребцы сменялись еще два раза, берег казался таким близким… Стармех скомандовал:
— Весла по борту, боцман, раздайте воду.
— Сегодня уже пили, Леонид Петрович.
— Ничего, раздай по чарочке, берег-то вот он.
Илья подержал в руках стальной стограммовый стаканчик — несколько пар глаз жадно следили за ним. Он протянул воду Ане:
— Будь добра, поднеси Наташе.
— Для нее есть, а тебе тоже надо! — строго сказал Вербицкий.
Илья поднес стаканчик к пересохшим губам девушки, но она затрясла головой, стиснув зубы:
— Илюша, спасибо, я не хочу… Тебе надо, Илюша.
Отвернувшись, он одним глотком выпил воду, не глядя, отдал стаканчик боцману.
— А теперь — за весла, — сказал стармех, когда все приняли свою норму. — И сил не жалеть, ребята. Скоро будем на берегу, там на горах снег, натопим снега, закипятим чай…
— Не надо, товарищ стармех, спичек-то все равно нет, — сказал Стрекачев.
— Спичек нет — ракеты есть, — подал голос боцман. — Подожжем ракету — и будет огня хоть отбавляй.
— Устроим такой пожар, что на сто километров увидят! — подхватила Аня.
— Пожар… Из камней, что ли? — проговорил Илья. — На этих дурацких островах ничего не растет.
— Неправда, даже на гольцах мох найдется, а то и кусты, — сказал Вася.
— А если нет, то на берегу насобираем плавник, — сказал Вербицкий. — Главное, не унывать, ребята, поднажми!
Ребята поднажали. К острову подошли в сумерках. Это была темная, мрачная скала, лишенная какой бы то ни было растительности, без береговой линии, окаймленная кружевом океанского прибоя.
От берега доносился гул, похожий на залпы артиллерийского салюта. Ни одного заливчика, где можно подойти к берегу. По команде стармеха Павлик Драгула положил руль на борт. Но шлюпка все приближалась к страшным скалам.
— Нас несет течением! — крикнул Стрекачев.
— Все на весла! — Стармех сел на банку рядом с Васей, перед ними покачивались спины Молчанова и Стрекачева.
Понуренко, Илья и даже Вадим, схватив обломки досок, помогали им грести с обоих бортов. Шлюпку пронесло в нескольких сотнях метров от страшных каменных клыков — дальше течение ослабло, и на веслах оставили двоих.
— Павел, держи на вест, там рекомендованные курсы! — приказал стармех.
Шлюпка медленно двигалась по направлению к невидимым в океане корабельным дорогам. Лишь там теперь можно было надеяться на встречу с судном, на спасение.
— Ребята, взгляните, как там Наташа? — попросил Вербицкий.
Боцман приподнял край брезента:
— Ничего, спит.
— Я не сплю, Анатолий Степанович, — прошептала Наташа, — скажите ему: все в порядке, уже не больно.
— Все в порядке! — громко для всех сказал боцман, укрывая девушку. Никто в шлюпке, глядя на спокойное, как всегда, лицо Егорова, не догадался бы, какая страшная сумятица творилась в его душе. Перебирая события последних дней, он пришел к твердому убеждению, что единственным виновником того, что люди на шлюпке остались без питьевой воды, является именно он, боцман. Снабжением шлюпки надо было заняться еще до выхода в море — раз. Ни в коем случае не ставить на такое ответственное дело разгильдяя — два. Проверить работу — три. Конечно, шлюпку не удалось спустить не по его вине. Она нырнула, и большая часть снабжения осталась в море — это тоже не его вина. Возможно, потому и молчат люди в шлюпке. Но рано или поздно они ведь поймут, что анкерок не выпал, остался. Значит, они должны пить воду. Но анкерок пуст — и все муки людей на его, боцманской, совести. Придя к такому выводу, Анатолий Степанович хотел сразу же признаться в своей тяжелой вине, но вдруг засомневался. По опыту жизни он знал, что больше всего подрывает силы людей недоверие друг к другу. «Если мы спасемся — я расскажу все, — поклялся он себе. — Если начнем умирать от жажды, пусть первым умру я». И он, поставленный на распределение воды, сам лишил себя права даже на единственный глоток.
«Кажется, я знаю, как избежать бесполезной траты энергии, — думал в это время Илья. — Ясно, что мы гребем, лишь бы отвлечься: на веслах океан не переплывешь. Спорить нельзя: единоначалие, назовут трусом и паникером. Но я не дурачок, чтобы изображать из себя героя, боровшегося до последнего вздоха. Те, кто уцелеет, вспомянут погибших лишь затем, чтобы еще раз порадоваться, что сами уцелели. Нет, я не желаю торжественных поминок…» Поплевав на ладони, Илья стал грести с таким ожесточением, что скоро набил на ладонях водяные мозоли. Было очень больно, но он продолжал рвать, пока Павлик не заметил кровь на рукоятке весла.
— Эй, Кравцов, остановись, сдай весла! — крикнул он. — Леонид Петрович, посмотрите, что у него.
— Ничего, ничего, заживет, — бормотал Илья, когда Вербицкий приказал ему немедленно передать боцману весла, а Аню попросил перебинтовать ему ладони.
— Не очень саднит? — спросила Аня сочувственно, закончив перевязку.
— Как-нибудь перетерплю, — смиренно ответил он и придвинулся спиной к теплой Васиной груди. Ладони жгло нестерпимо, и он сунул их в грязную воду на дне шлюпки. Сразу стало легче.
К вечеру четвертых суток Вася, взглянув на море, увидел, как несколько черных кривых ножей вынырнули из глубины и, легко вспарывая гладь моря, понеслись рядом со шлюпкой, то обгоняя ее, то пересекая курс впереди и по корме.
— Илья, кто это? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Акулы, наверное, — сказал Илья, медленно поднимая голову.
— Это косатки, — определил Понуренко, каким-то глухим безжизненным голосом.