— Они нас не тронут? — спросил Вася.
— Нет. Пока мы в шлюпке — нет, — поправился Понуренко. Из-под наплывших век он внимательно следил за стремительными движениями хищников.
— Петр Матвеевич, не забывай о смене вахт, — заметил Вербицкий настороженным тоном своему помощнику.
Последние сутки Понуренко сильно сдал, в глазах его накопилось безразличие, в голосе появилась вялость.
— Молчанов, смените Стрекачева, — все тем же глухим голосом сказал Понуренко. Сам он сел вместе с кочегаром, сменив боцмана. — Чуют! — кивнул он в сторону косаток.
— Что чуют? — прохрипел Молчанов.
— Отставить разговоры! — прервал их Вербицкий. — Весла на воду!
Молчанов греб изо всех сил, напрягая могучие мышцы, но голова его свесилась на грудь. Сменившись, он привычно «скойлался» возле Стрекачева, засунул руки в рукава и как-то сразу ушел в забытье. Павлик кивнул Ане, показав глазами на кочегара. Она тотчас пододвинулась к Молчанову, тихонько потрепала его за плечо.
— Что загорюнился, друг сердешный? Ну-ка, подними головку, подними.
— Не надо, Анюта, не надо. Все понятно без слов…
— Ничего не понятно, Витенька. Ну-ка, глазки открой, а то заснешь.
— Скорей бы уж, надоело, что там говорить, — прохрипел он, еще глубже зарываясь в куртку.
— Думать даже не смей! — воскликнула Аня, принимаясь трясти его, как пьяного. — У тебя дети, Виктор Иванович! Вовка и Машка! Забыл про них?
— Машенька… — Молчанов вздрогнул, как от удара электрического тока, провел по глазам широкой ладонью, после чего открыл их и осмотрелся. Постепенно лицо его приняло осмысленное выражение, он изумленно взглянул на стоявшую перед ним на коленях Аню.
— Ты?! Ну и силища в тебе, Анька! Совсем не бабская!
— Как раз бабская, Виктор Иванович! Наша сила повыше вашей, мужской. Давай-ка встряхнись, и чтобы больше я тебя не поднимала. Понятно?
— Ладно, иди… — Он потрепал ее по плечу и встал в шлюпке во весь рост. — Эй вы там, рыбы, плывите сюда! — заорал он сиплым, срывающимся басом.
Кривые ножи плавников приотстали, словно косатки и в самом деле побоялись вызова.
…Пятые сутки бросали шлюпку волны бескрайней водяной пустыни. Наташа металась в бреду. Очнувшись на мгновение, она просила пить.
— Леонид Петрович, пить, — беспомощно оглянулась Аня, она поддерживала голову Наташи.
— Воды осталось по сто граммов, — сказал стармех.
— Но ей надо!
— А гребцам?
«Всего сто граммов, по два глотка на человека, — думал Илья, ощущая спиной биение Васиного сердца. — Кто заставит любого из нас поделиться этими последними глотками? Отдать ей — убить себя».
— Пить, дайте пить!
Павлик потянулся к анкерку в ногах боцмана:
— Степаныч, милый, я отказываюсь от своей порции.
Бросив весла, Егоров схватил анкерок и зубами стал раскачивать деревянную пробку.
— Не смейте, боцман! — крикнул ему Вербицкий. — Мы не имеем права брать воду у раненых.
— Я тоже отказываюсь от своей порции, — просипел боцман пересохшим горлом. Наклонив бочонок, он налил в подставленную кружку воды и подал ее Ане.
— Лей еще за меня, — неожиданно для всех сказал Илья.
Аня поднесла кружку Наташе. Захлебываясь, кусая зубами край кружки, она проглотила воду. И сразу очнулась, стала торопливо выбираться из-под брезента.
— Наташа, нельзя!
Рванувшись из рук Ани и Павлика, Наташа зачерпнула за бортом воды, стала пить жадными глотками. Вдруг она отбросила чашку — ее стало рвать. Потом, обессилевшую, ее уложили на дно шлюпки и укрыли брезентом.
— Я умираю, — спокойным и тусклым голосом проговорила она спустя несколько часов.
Аня и Павлик переглянулись.
— Илья! — в отчаянии воскликнула Аня.
Он не поднял головы. Спрятав руки под мышки, он скорчился под Васиной курткой.
— Больно ему, руку разнесло, — словно оправдываясь, сказал Вася.
— Илюша, я тебе хотела… — Голос Наташи прервался, она застонала, ворочая головой. Внезапно она напряглась и затихла.
Вадим Белощацкий уже второй день нес добровольную вахту на веслах. Как он ухитрялся грести одной рукой, оставалось его секретом, но он греб, сидя рядом с Лойдом. Понуренко и Молчанов отдыхали у ног стармеха, который держал румпель под мышкой и дыханьем отогревал посиневшие руки. Несколько чаек, тявкая совсем по-щенячьи, с любопытством носились над шлюпкой. Темный, как ночь, туман закрывал горизонт.
— Леонид Петрович, она умерла, — сказал Павлик.
— Закрой ее, сынок.
— Умерла! — Стрекачев выпустил весло и всхлипнул.
Сзади его обнял Белощацкий.
— Держись, корешок. Леонид Петрович, похоронить ее надо, — не то спросил, не то предложил он стармеху.
Тот кивнул.
— Свитер и одеяло оставьте.
Вася, оцепенев, смотрел, как раздели Наташу. Мужчины сняли шапки. Илья спрятал голову в колени, плечи его тряслись.
— Прощай, дочка, — глухо сказал Вербицкий, — и прости нас, не доглядели… Спускайте ее, товарищи.
Тело Наташи упало, плеснув холодными брызгами, и, смутно белея, стало погружаться в глубину. Вдруг черная тень мелькнула над ним. Вася отчетливо увидел, как раскрылась громадная хищная пасть косатки… Нет, нет, только не это, не так, не за борт! Надо жить, жить во что бы то ни стало!
Вечером усилился ветер. Весла выскальзывали из рук.
— По борту! — скомандовал Вербицкий. — Боцман, готовьте плавучий якорь, будем дрейфовать. Кравцов, около вас конец, подайте!
— Есть. — Илья потянулся к сложенному в ногах пеньковому канату и ойкнул от тягучей боли, стрельнувшей от распухшей правой ладони до подмышки. — Не могу, больно! — Сквозь застилавшие глаза слезы он видел, как боцман окоченевшими пальцами старается затянуть конец, крепящий брезентовый конус якоря, и непонятная ненависть заполнила все его существо. «Копаешься, старый дурак. А сам уже мертвец. Сегодня, в крайнем случае завтра, тебя тоже перекусит косатка. Будь покоен, я-то знаю, что с самого начала ты не выпил и капли из анкерка. Я следил за тобой, честный боцман. Подвел нас под монастырь, а теперь захотел подохнуть праведником». — Боцман, вы были нетребовательным командиром, — сказал он и хрипло засмеялся, увидев, что боцман понял его намек. — Вы меня пожалели, а видите, что вышло, а? Ничего, старик, я тебя тоже пожалею. Только не будь правильным, как… как аншпуг, — сказал он, вдруг вспомнив неизвестное для себя морское слово. — Хочешь воды, боцман? Я тебе дам, хочешь?
— У него жар, — сказал Молчанов, притронувшись ко лбу Ильи. — Э-э, да у него с рукой неладно… Не заражение ли?
— Боцман, ну, что там такое? — спросил стармех.
— Сейчас, — сказал Егоров. Он выбросил конус, потравил конец, шлюпка стала дрейфовать, развернувшись носом к ветру. Теперь волны не захлестывали через борт.
Ночью разразился шторм со снегом. Шлюпку залило, все сидели по колено в воде, сбившись в кучу под парусом. Стрекачев, молчавший почти все время, вдруг заговорил:
— От столбовой дороги сдрейфовали, теперь все.
— Эх, Лойд, рано сдаешь, день-другой — и кого-нибудь встретим, — хрипел Молчанов.
— Воды бы еще — хоть литр на всех.
— Товарищи, я сосу брезент, он от снега мокрый! — подал голос Вася.
— Перед смертью не насосешься, — пробормотал Стрекачев.
Утром он не захотел выбираться из-под брезента. Аня попыталась растормошить его — он не реагировал.
Тогда Аня достала откуда-то тряпку и повязала ею, как косынкой, голову Стрекачева, после чего извлекла из аптечки зеркало.
— Ой, какая у нас хорошенькая девочка появилась! — пропела она. — Леша, ты только раскрой глазки и взгляни, ну, пожалуйста!
Стрекачев медленно раскрыл глаза и увидел себя в зеркале. Улыбка скользнула по его посиневшим губам, он затряс головой, словно сгоняя дурной сон.
Вася вылез из-под задубевшего брезента и, схватив пустую банку, с остервенением принялся вычерпывать воду. С трудом разгибаясь, поднялся Илья. Море не унималось. Шлюпка прыгала, рвалась на привязи — конце плавучего якоря.
— Американцы! — вдруг крикнул Илья, вскакивая на банку. Он замахал обеими руками над головой. — Ура! Ага, идут! Америка!
Отбросив брезент, вскочили Аня, Павлик, Егоров, Молчанов и Белощацкий. Шлюпка взобралась на гребень волны, и все сразу увидели корабль. То был американский сторожевик, он шел навстречу шторму в нескольких милях от шлюпки. Волна встала перед людьми, и корабль скрылся. Они увидели его через несколько секунд с гребня другой волны, отчаянно закричали, замахали руками. Сторожевик уходил все дальше. Снова шлюпка скатилась в ложбину между валами, а когда взлетела вверх, сторожевик был уже совсем далеко. Илья заметался и упал с банки на брезент.
— Вот тебе и «Америка»! — сказал Вадим. — Дурной ты, ковбой, как пробка.
Илья долго лежал, закрыв лицо руками. Потом сел, обвел всех помутившимися глазами:
— Боцман, ребята, простите, не помню, что со мной было.
— Ладно уж, «Америка», — сказал Вадим. — Хотел я дать тебе пинка под зад, спасибо, сам свалился.
— Ребята, да разве я не вместе с вами? — Илья вытянул вперед раздувшиеся ладони, по лицу его текли слезы. В этот момент он физически ощутил, как что-то сломилось у него внутри. Не было ни ненависти, ни желания жить. Вербицкий поднялся со своего места.
— Ну-ка, покажи свою руку. Ого, ты с ума сошел так запускать!
— Это мое… личное дело, — прохрипел Илья.
— Нет, братец, не дадим!.. Павлик, подай-ка сюда нож.
— Вот, я за бортом сполоснул. — Павлик шагнул к ним с кормы, подав складной боцманский нож.
Стармех решительно сделал надрез на вздувшейся правой ладони Ильи. Гной залил руку. Стармех надавил на ладонь, очищая рану до тех пор, пока не пошла кровь. Илья тихо стонал.
— Хорошо, теперь высасывай, — скомандовал ему стармех.
Илья приложился к руке, но движения у него были неловкие и слабые, как у ребенка.
— Высасывай! — нетерпеливо крикнул Вербицкий.