— Да ничего он не может! — сказал Павлик. Взяв за руку Илью, он приник губами к разрезу и стал высасывать рану, сплевывая за борт кровь и гной.
Аня смотрела на Павлика, словно видела его впервые. А тот прополоскал Илье руку за бортом и кивнул ей:
— Перевязывай.
Сам он набрал в кружку забортной воды и стал полоскать рот, изо всех сил сдерживая подступавшую тошноту.
— Спасибо, ребята, — сказал Илья. В глазах его блеснули слезы. Они текли по заросшему лицу. — Я никогда, никогда не забуду… Только все равно…
— Неправда! — горячо и убежденно воскликнула Аня. — Я знаю, что нас завтра подберут. Вот увидите. И не японцы, не американцы, а наши, советские.
— Откуда ты знаешь? — поднял голову Илья.
— А я могу предчувствовать. Мне еще одна цыганка говорила, что я все вперед вижу. Да!
«Врет, конечно, — думал Илья. — А вообще — кто знает. Я, по крайней мере, неважно чувствовал себя тогда, в таверне. Не по себе мне было перед бедой. И теперь чувствую, что не спасусь. Ну да, я уверен. Со мной-то все кончено. И плевать на остальное…»
Ночью на вахте сидел Егоров. Он видел, как из-под брезента вылезла длинная фигура.
— Лойд? — окликнул боцман.
Фигура, не отвечая, легла на борт. Стрекачев жадно пил соленую воду.
— Отставить! — закричал Егоров, хватая матроса за руку. Тот рванулся, побежал по банкам, раскачивая шлюпку. Вскочили все. Стрекачев, не останавливаясь, перешагнул через борт. Раздался всплеск и короткий вскрик.
На шлюпке никто не вымолвил ни слова.
…Перед рассветом Илья выбрался из-под брезента. Согнувшись в три погибели, на корме сидел Понуренко. Илью бросало то в жар, то в холод, голова гудела, а ноги нестерпимо ломило. Он сел на банку, расшнуровал ботинки и, сняв, швырнул их за борт, а горящие жаром ноги сунул в ледяную воду на дне шлюпки. «Так-то легче. Все босиком, а я, дурак, в ботинках. Вот и схватил болезнь. А этот, толстый, хоть бы что, и без шубы. И пацан до сих пор жив. Откуда у них эта сила? Сволочи».
— Эй, третий, не замерз? — спросил он. Он старался говорить, как прежде, независимым «ковбойским» тоном, но зубы стучали и в ушах гудело. — Друг-то ваш, Лойд, там, с полушубком ускакал! — сказал он, оседая на банку.
— Переживем! — откликнулся из темноты Понуренко.
— Переживем! — Илью охватила горячая волна ненависти. «Переживем! Перетерпим! Ослиное русское терпение!» — Что «переживем»? — сварливо спросил он. — Вот такие, как вы, с толстыми шеями, «переживают», а Россия летит.
— Ну, ты, молчи, — спокойно возразил Понуренко.
— А я… Я на всех вас… — закричал Илья, хватая воздух руками. Почему-то и глаза начали подводить его. И этот гул в ушах. Он покачнулся и ударился обо что-то головой. «Что, уже нет сил? Смешно. Я здоров, здоров!» Перед ним пронеслось, как на киноленте: бар, Доротти. Сомкнутые брови Наташи. Взрыв. И мерное покачивание шлюпки посреди океана. И еще два тела, скользнувшие за борт, и черные спины косаток. Вот и все… — Скажи, третий, мы спасемся? — Он говорил, не раскрывая глаз, теперь уже было все равно.
— Да.
Илья упал под банку. В глазах завертелись разноцветные горошины, тело погружалось во что-то мягкое и теплое.
Солнце поднялось над океаном большое и холодное, волны заголубели, они катились бесконечной чередой на юг.
Павлик встал, чтобы сменить третьего штурмана. Понуренко кивком показал на свернувшегося калачиком Илью.
— Готов…
— Не шути, третий! — рассердился Павлик, торопливо подходя к Илье. Он расстегнул полушубок, кожаную куртку, поднял свитер и припал ухом к холодной груди. Выражение ожидания в его серых глазах вдруг потухло.
Из-под брезента поднялись боцман, Вадим и Вася. Дрожа всем телом, Вася смотрел на Илью.
— Раздевай, пока Аня не встала, — тихо сказал Вербицкий.
Боцман снял с Ильи полушубок, и вдруг рука его замерла на полпути. Он повернулся к штурману. Вася, Вадим, Понуренко и стармех, не отрываясь, смотрели на то, что увидел боцман, — на патентованный пояс. Нет, сигарет не было. И ракет тоже. Но зато отделение для воды было полно.
— Ну, теперь вы видите? — спросил Павлик.
— Может, виски? — предположил Понуренко.
— Какое там. — Павлик повернул краник на пластмассовой макаронине, вода струйкой пошла из нее, заливая бледный живот.
В ясный мартовский день большой морозильный траулер «Байкал» шел в двух десятках миль от острова Шумагина, держа курс на пролив Унимак. Большие, толстые, как гуси, аляскинские чайки, неторопливо взмахивая крыльями, летели над палубой. На голубой воде покачивались стайки нырков; вспугнутые судном, они прыскали из-под форштевня в, разные стороны, будоража море пропеллерными ударами крыльев. Глянцевые от жира сивучи, томно изгибаясь под водой, плыли рядом с бортами, то и дело высовывая пучеглазые кошачьи морды. Вахтенный матрос — долговязый румяный парнишка лет восемнадцати в высоких рыбацких сапогах и канадке — стоял на крыле мостика и швырял чайкам куски хлеба, они хватали хлеб на лету и разлетались, тявкая и визжа от радости, как щенята.
Вахтенный помощник склонился над картой в штурманской рубке. Отметив точку на линии курса, он поднял телефонную трубку:
— Товарищ капитан, по счислению подошли к тому месту.
Через минуту на крыле появился капитан-директор траулера Березин, высокий человек лет сорока. Он молча смотрел на расстилающийся перед ним простор.
— Здесь это было, Василий Петрович? — спросил его штурман.
— Где-то здесь. Видите остров? Это Большой Конюжий, а рядом — Касл-Рок. Замок-скала. К ней мы и подошли в тот раз, да только там не высадишься. Подобрали нас в тот день, когда умер Кравцов. Всех шестерых. А он, единственный, кто утаил воду, умер…
Над гладким морем, над спокойствием штиля разнеслись могучие звуки тифона. Длинный, протяжный гудок ревел над волнами, как штормовой сигнал, как напоминание о тех, кто больше никогда не увидит солнца.
Н. Беседин«СКОЛЬКО Б ПО МОРЯМ ЕГО НЕ МЫКАЛО…»
«Сколько б по морям его не мыкало,
Все равно корабль в свой порт вернется»…
Третий месяц, ослепляя бликами,
Бродит надо мной чужое солнце.
Примем груз и снова, словно пахари,
Отгибаем в море синем борозду.
И преследуют чужие запахи
Нас от Южного до Северного полюса.
Но и в самом пекле у Великого,
Словно флаг, мотив над нами вьется:
«Сколько б по морям его не мыкало,
Все равно корабль в свой порт вернется».
От котлов, где пламя бьется в ярости,
Вахту сдав, идешь крутыми галсами,
То ль от качки, то ли от усталости,
То ли от тоски по речке Яузе.
И уже сквозь сон за чаек криками
Слышишь, как турбины сердце бьется:
«Сколько б по морям его не мыкало,
Все равно корабль в свой порт вернется».
Все равно придет, в штормах исхлестанный,
Сколько б не было дорог им пройдено,
И ему отсалютует звездами
В золотых веснушках небо Родины.
Н. СусловичКИТОБОЕЦ
Китобоец
с берегом прощается,
Прорывая пелену дождя.
Он ко мне
по-свойски обращается,
Хрипло,
доверительно гудя.
Залп…
И дым над мирным рейдом стелется,
И покой
горластым эхом смят.
Сотни дней
винтами перемелются,
И десятки залпов прогремят.
Он вернется
с первой вешней завязью,
Многим людям
возвратив тепло.
Вслед ему глядят буксиры
с завистью,
Словно в чем-то им не повезло.
И за бонами
в тумане видятся
Полные опасностей пути.
Мне бы тоже
из буксиров
выбиться
И надолго в океан уйти.
В. ЖураковскийБУДНИ ПОДВОДНИКОВ
То буран, то снежные заряды.
Горизонт штормами перекопан.
Заползают туч седые пряди
В дымчатые линзы перископа.
Небо хмуро. Океан без края.
Даль пустынна: ни дымка, ни судна.
Вот она, романтика морская!
Вот они, подводницкие будни.
И ночам, и вахтам счет потерян.
Память юность всю разворошила.
Полушагом сотни раз измерен
Пятачок рифленого настила.
А в скупых словах метеосводки
Море вновь то шесть, то восемь баллов,
Словно злость свою на первогодков
До конца еще не расплескало.
И меня, глотнувшего немало,
Ветра в океане с разных румбов,
За поход изрядно помотало
У массивной перископной тумбы.
Прочь, усталость! Мы дойдем до цели!
И, к штурвалам прикипев руками,
Нити самых дальних параллелей
Рассечем подводными рулями.
Воют ветры на морском раздолье.
Горизонт штормами перекопан.
На руках дубленые мозоли
От шершавых ручек перископа.
И. ОлейниковВ БЕНГАЛЬСКОМ ЗАЛИВЕ
Шторму быть. Есть такая примета —
Цвет заката зловеще багров.
Запылало, казалось, полсвета,
Кружит бешено роза ветров.
Лоцман вел нас к мадрасским причалам,
А из порта в Бенгальский залив
Плыл рыбак, и лодчонку качало,
Парус жарким огнем опалив.
«Дома дети голодные плачут,
Сеть пуста, как дырявый карман.
Я от шторма в лагуне не прячусь,
Каждый день выхожу в океан…»