— Ясно, понял!
— Здесь? — спросил Володя, переключив аппарат на соответствующий канал, и, получив утвердительный ответ, негромко, словно для одних ушей, называет координаты, курс, глубины и количество улова. На фоне других траулеров наши цифры выглядят внушительней. Родион Еремеевич захлебывается от переполнившего его чувства:
— Спасибо, Владимир! Друг ты настоящий!..
Дальнейшее представляю себе без труда. На «Северном сиянии» срочно сворачивают тралы, дают судну ход, делают бросок в наш район. Сворачивают удочки, конечно, и все те штурмана, кому довелось подслушать ночной диалог. Через каких-нибудь полтора-два часа мы уже тесно будем окружены группой траулеров.
На следующую ночь я также задерживаюсь в рубке. Капитан смайнал трал, сделал отметку в журнале, бросил хмурый взгляд на море, на сбортившиеся траулеры:
— Вон их сколько понабежало, сели на хвост, косатки полосатые! — хлопнул дверью, вышел.
Володя тотчас, с несвойственной ему поспешностью, отослал рулевого матроса на камбуз: готовить на время «собачьей вахты» черный кофе:
— Покрепче завари! Чтоб бодрило!
Мы остаемся на мостике вдвоем. Примечаю: Володя нервничает, бесцельно мечется между приборами, а сам то и дело бросает в мою сторону настороженные взгляды и косится на трубку «корабля»: будто его туда магнитом тянет.
Мне все ясно. Поэтому выхожу на крыло, дышу ночным воздухом, смотрю на звезды. Дверь остается полуоткрытой, я слышу, как Володя снимает трубку радиотелефона; негромко вызывает «Северное сияние».
Через некоторое время раздается баритонистый голос старпома:
— Здорово, Володя! Ты чего?
— Да так, — неуверенно отвечает штурман. — Вы, наверное, отдыхали…
— Какой там! Бодрствую. Рыба ловится штанами, строгаем на филе.
Штурман и старпом сейчас словно бы поменялись ролями. Не то что минувшей ночью. Володя спрашивает робко, зато старпом гремит в эфире:
— Что у тебя там? Выкладывай!
— Из Мурманска давно?
— Да сказал же: только-только…
— И что?
— Не понял! Прием!
— Как там в Мурманске? Что там?
— Да все то же: дома, сопки, залив.
— Видели кого-нибудь?
— Кого же это?
— Ну, знакомых… — Володя медлит, спрашивает так тихо, что едва можно разобрать слова: — Может, Ольгу видели?
— А-а… — гудит старпом. Голос его крепчает: — Как же, как же. Славная она у тебя. Тонкая! Царица! Небось скучаешь? Ну, ну, дело молодое, понимаю.
— Может, видели? — настаивает штурман.
Старпом грубовато отмахивается:
— Эк, хватанул, парень! Сам знаешь, каково приходится нашему брату на берегу. Весь в мыле.
— Понимаю, — уныло соглашается Володя. И опять за свое: — Может, где случайно встретили. В театре.
— В театре?! — Старпом даже поперхнулся. Родион Еремеевич выпалил это слово с такой экспрессией, что мне почудилось, будто он крепко выругался. — Сроду в театре не был! — гремит старпом в эфире. — Предпочитаю хорошую компанию. Хе-хе, с баночкой!
Володя падает духом, но в нем еще теплится надежда:
— Не обязательно в театре. Это я так, к слову. Может, на почте, в магазине, на улице…
— Нет, дружище, — сказал Родион Еремеевич. Голос его прозвучал неожиданно мягко, почти участливо, — не довелось встретить Ольгу. Прости, не видел.
В трубке какое-то время раздаются трески, потом и они гаснут. И делается очень понятным — Володе тоскливо, что Ольгу его не видели, ничего не сказали о ней, хотя бы слово.
Видимо, догадался об этом и старпом.
— «Волопас»! «Волопас»! — грохочет снова в трубке. — Володя, ты? Извини, обознался. Видел Ольгу. Зашли с приятелем в «Полярные зори». Отход отметить. Там и повстречал. Поговорили. Привет велела передать. Как понял?
— Ясно понял! — выпалил Володя. — В чем она была одета?
— Исправно одета, современно! — с готовностью гремит трубка.
— С подругами была?
— В компании. Наверное, с братом или с каким родственником. Представительный такой. Галстук, сорочка.
— Нет у нее родственников, — уныло произносит Володя, — и брата никакого тоже нет. Она из детдома.
— Не знаю, не знаю, — дает попятного старпом. — Может, так кто, присоседившийся. Всякое бывает. — Старпом прочистил горло, бросил: — Трал вирают! — и пропал, исчез в эфире.
За бортом темнеет океан. Огни траулеров сливаются со звездами. В разрывах облаков светит луна. В ее неверных желтых лучах мягко бликует шероховатая поверхность моря.
Не знаю, сколько прошло времени, когда корабельный радиотелефон снова зашипел. По голосу я узнал старпома. Родион Еремеевич требовал на связь Володю.
— Он отдыхает, — сказал наш третий штурман, уже сменивший Володю на вахте.
— Так разбудите! — настаивает старпом.
— Что-нибудь важное?
— Срочное! — рычит Родион Еремеевич.
Когда Володя поднялся на мостик и, протирая сонные глаза, взял трубку, в ней раздался мощный баритон старпома:
— Прости, Володя. Не встречал твою Ольгу. Пошутил. Хотел как лучше. В общем, не видел ее. Извини, дружище!
И трубка снова смолкла.
Этой ночью Володя так и не спустился в каюту досыпать. Он вышел на ходовое крыло, облокотился на планшир и, подставив лицо влажному ветру, о чем-то долго думал.
Над восточной кромкой океана брезжит рассвет. Воздух свежеет. Володя отрывается от планшира, показывает на бледнеющее небо, где среди рассыпанных звезд медленно тускнеет Центавр. В центре созвездия высвечивает Проксима.
— Это самая близкая к Земле звезда, — поясняет штурман. — Свет от нее доходит к нам за четыре года, покрывая расстояние в тридцать семь триллионов восемьсот сорок три миллиарда двести миллионов километров.
Володя долго и удивленно рассматривает Проксиму, а мне почему-то думается о том, что будь его Ольга там, на этой звезде, он, не задумываясь, преодолел бы эти триллионы и миллиарды километров, чтобы встретиться с ней.
У Володи, пожалуй, лучшая должность на судне. Штурман несет вахту на самом высоком «пятачке» — рубка словно приподнята над океаном, властвует, царит над ним. Отсюда распахивается необъятная ширь, горизонты. А вот у Йонаса Зебергса иная профессия, прямо-таки противоположная должность, Йонас работает трюмным. Перед тем как заступить на вахту, он надевает свитер, наворачивает на ноги толстые портянки, надевает сапоги, шапку-ушанку, рукавицы и по многочисленным трапам спускается в твиндек. Здесь сумрачно. Тускло светят лампочки, обтянутые проволокой. Слышно, как за обшивкой борта, где-то над головой, плещет вода. Трюм расположен под ватерлинией.
Температура здесь минусовая. Воздух крепкий, ядреный. По металлическим трубам, уложенным поперек шпангоутов, прогоняется охлажденный рассол. Трубы покрыты снежной корой. Здесь — как в зимнем лесу. Скрипит снег под сапогами, мороз щиплет уши, покалывает в кончиках пальцев. Но это продолжается недолго. До тех пор, пока Йонас не приступает к работе: подхватывает с транспортера ящик с запрессованной мороженой рыбой, вскидывает на плечо, тащит в дальний угол, кладет у основания шпангоута. Ящики поступают с рыбофабрики непрестанно. Вскоре Йонас скидывает шапку, снимает даже свитер. Жарко, Йонас парень могучий. Плечи у него крутые, фигура тяжелая, налитая силой. Работает молча, лишь иногда покрякивает.
Как-то мы разговорились, Йонас признался, что с берегом у него вышла неувязка. Девушка, с которой он дружил, неожиданно вышла замуж за другого. Поломалась личная жизнь, изменились и планы. Хотел поступать в радиотехнический техникум, но вместо этого подался в моряки: море вроде успокаивало, затягивало душевную рану.
Сам Зебергс из Латвии. На Север затащил его приятель, работавший в Мурманске слесарем. Полюбилась латышскому парню суровая природа Заполярья — с сопками, зимним свечением неба, летними солнечными ночами. Но больше всего манили корабли. Каждый день они уходили из горловины Кольского залива в синюю даль океана. Однажды Йонас решился. Стал рыбаком.
Внешне Зебергс может показаться угрюмым. Но глаза, выразительные, с какой-то мальчишеской упряминкой, делают его другим. В экипаже уважают этого рослого плечистого матроса. Уважают за душевность, ненасытность в работе. Капитан дважды объявлял ему благодарность. Боцман предлагал Зебергсу перейти под его начало: работа непыльная, много воздуха. Зебергс отказался. Профессия трюмного нелегкая, но он трудится с душой, изучил ее до тонкостей. Ящики снимает с транспортера бережно, выстраивает ряды аккуратно: не порвать бы картон, не смять рыбу. Между штабелями оставляет просветы — для циркуляции воздуха, Йонас понимает, что от этого во многом зависит сохранность рыбы.
Есть и еще у Зебергса одна хорошая черта: он всегда опрятен. Брюки выглажены, на ботинках глянец, чистая сорочка облегает ладную фигуру. В каюте у него тоже марафет: постель без складок, будто утюгом прошлись, подушка взбита, на столе — полный аккурат.
Близко познакомились мы с ним, помнится, в день рыбака. Матросы готовились к торжественному вечеру: брились, стриглись, гладились. Я извлек из рундука выходной костюм, стал примеривать галстук, вдруг он в руках у меня рассыпался. А делать узел не умею. В ту минуту мимо проходил Зебергс. Я сказал о галстуке. Зебергс тяжело потоптался за комингсом, потом зашел в каюту, разложил галстук на столе и принялся с неожиданной легкостью манипулировать пальцами. Узел получился ровный, нужного размера. Усмехнулся:
— Моряку узел связать — раз плюнуть.
В часы досуга Зебергс любит смотреть в салоне художественные фильмы. Особенно нравится ему, когда крутят психологические ленты про трудную любовь, вроде как в фильме «Соната над озером». Раз пятнадцать прокручивал он его для себя в ночное время: что-то знакомое находил в героях, в их сложном сильном чувстве.
Большую часть свободного времени Йонас проводит в судовой библиотеке, штудирует специальную литературу: готовится поступить в учебно-курсовой комбинат, мечтает стать технологом на рыболовных судах. С морем Зебергс связывает всю свою дальнейшую жизнь. Здесь все ясно, четко. Что же касается личных проблем — то в этом плане много сложного. Но горизонт как будто проясняется. В Мурманске на рыбном комбинате работает бондарщицей Клава Иванова. Девушка своенравная, с характером. Как знать: вернется из рейса Йонас — возможно, будет в порту свадьба.