Берег Одиночества, Берег Скелетов — так называли юго-западную часть Африканского побережья моряки в прошлом веке: здесь, на рифах, часто оканчивали трагически свой путь корабли. Другое название — Берег Алмазов — появилось, когда в прибрежных районах материка были открыты богатейшие месторождения алмазов. На всей планете нет второго места, столь густо нашпигованного драгоценными камнями, золотом, платиной. Природные богатства обернулись драмой для коренного населения.
С утра до вечера долбят спекшуюся землю чернокожие люди в набедренных повязках. Жилые поселки находятся в запретной зоне, огорожены колючей проволокой. Любая попытка к недовольству или бегству карается, вплоть до смерти на рифовом кладбище.
…Трупы были захоронены в море. Над океаном раздался протяжный гудок «Волопаса».
— Странно все это, — вслух размышлял технолог, склонный ко всякого рода обобщениям. — Человечество развивается, все стали грамотными, работает ООН, принята Декларация в защиту прав человека, космонавты забрались на Луну, а людей все равно сбрасывают с самолетов. Получается, что алмазы и золото сильнее всякого прогресса?
Меня вызывают к капитану.
— Присаживайся, Александрыч! — говорит он, как только я переступаю комингс каюты.
Я настораживаюсь. Ведь среди моряков подобное обращение всегда означает дружбу, симпатию. Называя кого-либо так, по-простому: Александрыч, Сергеич, Яковлич, моряк тем самым выказывает к нему особое расположение. В наших же отношениях с капитаном прежде такого не водилось. Несмотря на то что плаваем простите, ходим по морю немалое время, складывалось впечатление, будто мы обитаем на разных кораблях, словно незнакомые. Столкнемся на трапе, что-то буркнет — и снова разошлись.
Помнится, как-то после душной рыбофабрики я поднялся на крыло мостика, чтобы глотнуть воздуха. Здесь же находился капитан. Я спросил его о море, о наиболее интересном событии, которое связано у старого рыбака с океаном.
Капитан не дал закончить вопрос.
— Я не на прогулке, а на работе!
Не сказал, а отрезал.
…Что же произошло теперь? Присаживаюсь на край жесткого стула, неопределенно молчу.. Кэп тоже помалкивает. Доброжелательно светятся глаза под тяжелыми бровями. Капитан поднимается, показывает на мягкое кресло, требовательно говорит:
— Садись!
Я подчиняюсь. Кресло глубокое, удобное. Капитан устраивается на краешке жесткого стула. Лицо его в крупных складках, словно бы выточено из куска карельской березы. Брови тяжелые. Не знаю, сколько проходит времени, пока кэп, посмотрев на часы, включил приемник.
Раздается музыка, затем в эфире звучит программа радиостанции «Атлантика». Она посвящена рыбакам. Я слышу собственный очерк. Рассказ о «Волопасе», его людях был написан мною месяца два назад и тогда же отправлен с отходящим транспортом в редакцию. В нем несколько абзацев отводилось капитану. Очерк, оказывается, уже передавали в дневной программе. Тогда-то капитан и услышал его. Сейчас, поздним вечером, очерк повторили.
После текста передают музыку, звучат песни о море. Капитан наклоняет голову, слушает, глаза у него влажнеют. Но вот песня кончилась, глаза у кэпа просыхают. Он защелкивает дверь, достает из буфета водку, отламывает от морского ерша тугую вяленую спинку, протягивает мне:
— Закусывай, Александрыч!
Мы выпиваем, закусываем.
— Чепуху нагородил! — неожиданно говорит он. — Кто ж так пишет: «Синяя гладь», «Горизонты»! Соберется новый человек в море, а оно совсем не такое. Море — штука тяжелая, трудная. Так и говорить людям надо.
Капитан пососал мясистую дольку, сжевал крепкими зубами, сказал:
— Откуда ты взял, что рыбу ловят? Рыбу не ловят, а тралят — это слово прижилось еще со времен Петра Первого.
— Тралят! — соглашаюсь я.
Он снова наливает по стопке, опять раздирает ерша.
— А так ничего. Слушается твоя писанина…
И вдруг улыбнулся:
— Где это ты раскопал про квартропы? О них я и думать забыл, давно это было.
Он имел в виду ту часть очерка, в которой рассказывалось о новинке, в свое время внедренной им на траулерах. Усовершенствование, предложенное капитаном, в общем-то, простое, но оно во многом облегчило труд рыбаков, повысило технику безопасности. Об этом я и упомянул в очерке. Абзац о квартропах особенно подействовал на капитана. Он вспомнил свои первые шаги на рыбацком поприще.
Голос у него неторопливый, раздумчивый, чуть глуховатый. Глаза блестят от водки и далеких воспоминаний. Жизнь у капитана складывалась ясно, день за днем, как костяшки на счетах. Вся жизнь — труд, суровая борьба с морем. Начинал свою профессию на шняках. Ходил на сейнерах, угольщиках, жидкачах. Перед войной окончил мореходное училище, но в мирное море выйти снова не успел. Началась война. Пришлось нести береговое охранение у входа в Кольский залив на суденышке, снабженном единственной пушкой.
— Природа на севере — сопки да голый камень. Не то что человеку, а куропатке негде укрыться, — говорит капитан и с неожиданной силой добавляет: — А врага сдержали, не дали подлезть к городу.
В каюте тесно от крупной фигуры капитана. Он плавно раскачивается в такт кораблю. Чем дольше я всматриваюсь в костистые плечи рыбака, его просоленное, обветренное лицо, тем больше убеждаюсь, что он и море — неразрывны, составляют как бы одно целое. Нелегко предположить, чтобы наш кэп был кем-то другим, избрал бы иную профессию! Они как бы созданы друг для друга — этот человек и океан!
Капитан сидит неестественно прямо, в плечах — косая сажень, опустил на стол ладони — тяжелые, раздавшиеся, похожие на обломки старого базальта: такие ладони не один десяток лет держали весла. По ним, по этим ладоням, можно судить о трудовой биографии человека, его недюжинном здоровье.
Приметив мой взгляд, капитан сделал неловкое движение, будто хотел спрятать руки. Потом поднялся, пустил из крана в раковину воду, положил туда ладони.
— Что вы делаете? — невольно спросил я.
— Оттаиваю руки, — капитан странно усмехнулся, — а то начинают коченеть. — Он сказал: — Это память о Медвежьем. Есть такой остров в Баренцевом море. Там попали в обледенение. Было дело, четверо суток скалывались.
Капитан достал из раковины ладони, принялся усердно тискать их в махровом полотенце. Затем поднял кисти, долго рассматривал, вдруг начал кусать пальцы.
— Пробую оттайку. Если больно, значит, все в порядке, рука живая…
Отогретыми пальцами он взял со стола макет шхуны, повертел перед глазами, потрогал металлические паруса.
— Знаете, как называется? То-то, что нет. Ёла это! На таком суденышке зуйком пошел в первый раз в море. Стояла ранняя весна, начало марта. Как задул шелоник, ёлу за волнами и не видать.
Капитан поставил макет на место, осторожно расправил металлические паруса, сказал:
— Сам выточил. Внуку подарю. Лет ему немного, а уже тянется к морю, пойдет по моим стопам, будет моряком.
Капитан хорошо, по-доброму улыбался, разглядывал макет парусника, а я с удивлением думал о той силе, которая накрепко привязывает людей к морю, делает их однолюбами, несмотря ни на что: опасности, нелегкий труд, житейские невзгоды. Человека неудержимо тянет к морю, к его суровости, каждодневной борьбе. Капитан сам всю жизнь идет по этой трудной стезе и по-настоящему гордится, когда по его стопам следуют дети, внуки. Быть Может, и впрямь есть большая правда в словах, которые вырезали еще предки капитана, рыбаки-поморы, на деревянном кресте, что и поныне стоит на скалистом берегу острова Шпицберген: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем».
Долго в этот раз засиделся я в каюте капитана, до тех пор пока не потемнели в позднем вечере иллюминаторы. Капитан поднялся, отвинтил стекло. В каюту пахнуло солоноватой свежестью. Он шумно вздохнул полной грудью, потянулся, размял кости, некоторое время рассматривал что-то за иллюминатором, снял трубку телефона, набрал номер штурманской.
— В каком режиме тралим? — И жестко добавил: — Кончайте дремать! Ветер встречный, прибавьте оборотов.
Он снова был в работе.
В каждой каюте — будь то капитанская или матросская, — в салоне, на камбузе, в кают-компании и даже в форпике имеются календари. Они разные: настольные и настенные, большие и малоформатные, простые и красочные. По вечерам из всех календарей дружно вычеркивается минувший день. Клетки с числами зачеркиваются крестиками. Крестиков уже порядочно. Значит, рейсу скоро конец, повернем к родным берегам, к дому.
Самый живописный календарь, пожалуй, в сушильном помещении добытчиков. Отпечатан на гладкой бумаге, с виньетками. По бокам календаря, на всю переборку, прилеплены журнальные вырезки с кинозвездами: ослепительные улыбки, пышные гривы, белила, румяна…
— Холостячки, — говорит про них добытчик Сергей Поперечный, попросту Сергеич. Глаза у него голубые, с веселыми искрами. Жесткая щетина облепила исхудавшее лицо. Устал Сергеич, но по-прежнему улыбчив, за словом в карман не лезет.
Мы с ним сидим в сушилке, рядом с кинобогинями, среди их ослепительных улыбок, просыхающих роконов[19], рукавиц, кирзовых сапог. Невольно вспоминаю, как мы познакомились. Дело было в Мурманске. На пирсе неприютно, волны бьют в камень, моросит, холодный ветер. Вдруг замечаю нескладную долговязую фигуру. Из-под плаща шишом вылезает клетчатая рубаха, завязанная узлом на животе, на голове — сомбреро с пером, обут в лакированные штиблеты. Подумалось — стиляга. А оказался наш, добытчик, отменно работает. При чинке трала иглица так и ходит в его руках, будто спицы у проворной вязальщицы.
Прослышав, что я из новичков в море, Сергеич принялся было за испытанное: просит принести планшир[20] или взять у старпома шпигат. На розыгрыш я не поддавался. Тогда Сергеич изменил тактику. Как-то матросы играли в футбол на кормовой палубе. Вместо мяча гоняли обшитый сеткой кухтыль. Ловко получалось у шкерщика Валерия Петрова.