«Тяжело ему одному, — снова стала думать Наташа. — И почему он ни с кем, кроме Васи, не подружится?» Она хорошо себе представляла, как это нелегко — быть одной, без любящих тебя людей. Когда погиб отец, мама привела в дом дядьку Егора с рыбокомбината. В доме стало холодно и неприютно, как в заброшенном сарае. И не с кем было слова сказать, поделиться горем. Только ночью Наташа плакала в подушку о счастливом довоенном времени, когда был отец и мама как будто любила его, и оба они любили Наташу. «Господи, хоть бы ничего с ними не случилось!» — думала Наташа об Илье с Васей, прижимаясь мокрым лицом к наволочке. Уже сквозь сон она услышала фырканье мотора и проснулась. Около трапа громко разговаривали. «Вернулись!» Стараясь не шуметь, Наташа спрыгнула с койки, быстро оделась и вышла из каюты. В коридоре мимо нее, сутулясь, прошел долговязый Вася, за ним, прихрамывая, тащился Илья.
— Илья! — тихо окликнула Наташа.
Он остановился, нетерпеливо спросил:
— Ну?
— Тебя ругали? Ты не бойся, ничего не будет…
— А ну их к аллаху!
— Мы тут все так беспокоились… Ты кушать не хочешь?
Илья взглянул на ручные часы.
— Одиннадцати еще нет. Слушай, если хочешь, приходи в каюту, все расскажу. И закусить что-нибудь придумай.
— Завтра рано вставать, — неуверенно сказала Наташа.
— Не бойся, время еще детское, — бросил он ей через плечо. — Впрочем, как хочешь.
— Ладно, я сейчас. — Наташа вернулась в каюту и взяла ключ от камбуза, висевший на переборке над изголовьем Ани.
Через четверть часа с подносиком, на котором стояли тарелки с нарезанной колбасой, селедкой и хлебом, она прошмыгнула по кормовой палубе и тихо постучалась в дверь их каюты.
— Проходи, — усталым голосом пригласил ее Илья. Он сидел возле маленького столика в расстегнутой рубашке навыпуск и дымил сигаретой.
Вася уже улегся на своей койке. Он приподнялся на локте и увидел поднос в руках Наташи.
— Ой, колбаска! Дай кусочка два, Наташа.
Девушка протянула ему тарелку, и Вася, схватив несколько ломтиков, сразу же отправил их в рот.
— Спускайся вниз, — сказал ему Илья. — У меня и выпить найдется.
— Не-е, не хочу… — Проглотив колбасу, Вася укрылся одеялом с головой, и блаженная усталость охватила все его тело. Спать, спать… Не хотелось думать ни о завтрашних неприятностях, ни о длинном прожитом дне. Перед глазами в плавном хороводе кружились цветущие яблони, приятное и хитрое лицо Белкина, огни реклам, отраженные в мокром асфальте, когтистый дракон раскрывал розовую пасть. Илья и Наташа о чем-то тихо говорили, но Вася уже не слышал их.
— Спит мой именинник, — сказал Илья, подавляя зевок. — Ну и напутешествовались мы сегодня, на весь рейс хватит. Как тут боцман — шумел?
— Да вроде нет… Капитан — тот в полицию звонил, наверное, вас там искал. А вы как огурчики: целехоньки. Как же все случилось, Илюша?
— А, не все ли равно, — устало сказал он. — Вот соберут экипаж, устроят нам кол-лек-тивную порку, тогда все узнаешь. А у тебя что глаза красные?
— Я боялась за вас, — призналась она тихо.
— Ах ты, добрая моя Золушка. — Он тронул ее руку. — Ничего, как видишь, не произошло. Чуточку нарушили так называемые «правила» — и только. Причем в свободное время, так?
— Ведь не разрешается по уставу…
— То-то и оно-то: туда — не смотри, сюда не наступи, то не тронь, этого не читай… Устав. Выпить не хочешь?
Он приподнял рубашку, открыв свой широкий, серебристый пояс. Одно из отделений имело трубочку с краником.
Илья подставил под трубочку стакан и повернул краник.
— Патентованный! — сказал Илья. — Специально для моряков. Твое здоровье! — Он одним духом опрокинул рюмку и руками взял с тарелки селедку. Пальцы и губы его заблестели от жира.
— Что, противно? — улыбнулся он Наташе. — А ты выпей — и все будет о’кей, как говорят наши союзники. Деловые они парни, скажу я тебе. Кстати, тебе не хочется спросить, где я взял такую уйму денег? — Не дождавшись ее ответа, он продолжал: — Видела у меня полевой бинокль? Брал его во Владивостоке за гроши — кому сейчас нужны бинокли? А здесь русская оптика ценится. Загнал я его в лавке у старьевщика и сегодня швырял долларами.
— Ты устал, Илья, ложись отдыхать, — тихо сказала Наташа.
— Эх, Натуська! — Он уронил на руки кудрявую голову. — Ты человек, Наташа. Настоящий человек. Как недостает мне иной раз простого человеческого слова! Я одинок, Наташа, понимаешь меня?
— Да, — тихо сказала она, несмело прикоснувшись к его волосам. — Не ты один такой. Мне тоже иной раз кажется, что никому я не нужна. Может, и другие такие же? Все молчат…
— И я неразговорчив, числюсь в молчунах, как ты знаешь. А с кем перемолвиться? С ним? — кивнул он на верхнюю койку, где посапывал Вася. — Что он может понять в моей душе?..
Подняв стакан, Илья продекламировал:
Я сдавлен давкой человечьей,
Едва не оттеснен назад.
И вот ее глаза и плечи
И черных перьев водопад…
Знаешь, кто так умеет писать? Блок, был такой поэт.
— Представь себе — знаю! — проговорила Наташа. — Хотя больше люблю Есенина.
— Вот как? И можешь доказать?
— Сейчас, сейчас… — На секунду задумавшись, она продекламировала:
Сад колышет, как пенный пожар,
И луна, напрягая все силы,
Хочет так, чтобы каждый дрожал
От щемящего слова…
— Милый! — с чувством закончил за нее Илья.
Только я в эту цветь, в эту гладь,
Под тальянку веселого мая,
Ничего не могу пожелать,
Все, как есть, без конца принимая.
Он замолчал, с улыбкой уставясь на Наташу.
Она тоже смотрела ему в глаза, но за стеклами очков не могла рассмотреть их выражения. Ей казалось, что тишина, установившаяся в каюте, не может закончиться просто так, и случится что-то большое и важное.
Но ничего не случилось. Качнувшись, Илья прислонился к переборке.
— Ты удивила меня, девочка… Но стихи вредны, когда идет война. Это может испортить нам характер. Лучше выпей. — Он снова нацедил стакан виски из своего пояса.
В коридоре раздались тяжелые шаги. Постучав, в каюту вошел боцман. Наташа принялась складывать на свой поднос тарелки. Анатолий Степанович молча кивнул ей на дверь, она вышла.
— Выпей, ботсвэйн, — сказал Илья, назвав боцмана по-английски.
Приняв стакан, Егоров с минуту молча, с недоумением смотрел на него, потом подошел к раковине и выплеснул виски. Илья инстинктивно подался к переборке, когда боцман повернул к нему потемневшее, осунувшееся за этот день лицо.
— Философию разводишь, Кравцов?
— Почему бы нет, Анатолий Степанович? Как видите, все в порядке, мы на месте.
— А я всяко думал, но не это, нет… Что ж ты, друг, так сделал?
Илья пожал плечами.
— Анатолий Степанович, мы виноваты, но не делайте проблем из пустяков. Хорошо, я извиняюсь, что не пришел в пивную ровно через двадцать минут. Если хотите, повторю это и на собрании. Достаточно?
Боцман с интересом поглядел на Илью.
— Ишь ты, как гладко: извинился — и чист. Вроде как у попа на исповеди. Нагрешил, исповедался — и начинай по новой. — Боцман встал. — Ладно, Кравцов, не надо мне извинений.
Утром следующего дня их вызвал к себе капитан. Михаилу Кирилловичу Селиванову было под пятьдесят. Высокий, богатырского сложения человек с седой шевелюрой и мясистым, изрытым оспой лицом, он казался Васе суровым и таинственным, как капитан Немо. Михаил Кириллович редко выступал на собраниях, еще реже разговаривал с рядовыми моряками, хотя сам начал службу в парусном флоте палубным юнгой.
Даже замечания по работе не делал лично, предпочитая передавать их через своих помощников. Однажды Вася вытряхнул из ведра мусор с наветренного борта. Бумажки и щепки полетели по всей палубе. Как назло, в это время на палубу вынесло капитана. Вася даже голову втянул в плечи, ожидая грома и молнии, но Михаил Кириллович задержался возле него всего на секунду и, не сказав ни слова, проследовал дальше. Зато потом капитан вызвал старшего помощника и сказал ему, что, по всей видимости, боцман плохо приучает юнгу к порядку на работе. Чиф дал нагоняй Анатолию Степановичу, а уж тот, по своей боцманской должности, взялся потом за Васю.
И хотя Вася до сих пор не слышал от капитана ни одного сердитого слова в свой адрес, он испытывал перед ним сильнейшую робость. Теперь этот всесильный человек сидел за столиком в своей просторной каюте и слушал Илью, объяснявшего причину их прогула. Стармех и боцман были тут же.
— Так, — произнес капитан, когда Илья закончил. — Значит, Кравцов, по-вашему рассуждая, ничего особенного не произошло. Выпили мальчики по чарке, повеселились, немного запоздали, но, в общем, оба на судне и незачем поднимать шум. Так я вас понял?
— Почему? — Илья пожал плечами. — Вообще-то я признаю: мы нарушили, так сказать, дисциплину… Но, товарищ капитан, если рассуждать не по уставу и параграфу, а по совести, то ведь действительно ничего не случилось. Правда, мы заставили немного поволноваться нашего руководителя. — Илья кивнул боцману: — Я перед вами еще раз извиняюсь, Анатолий Степанович, но что еще можно нам, так сказать, инкриминировать?
— Ишь ты как славно: «инкри-ми-нировать»! — Капитан прошелся по каюте. — А у вас, Леонид Петрович, нет вопросов?
Стармех наклонил голову.
— Война еще не закончена. Сегодня каждый из нас — на фронте он или в тылу — прежде всего солдат Родины! А ты вел себя, как подгулявший купчик. И ты, Березин, тоже. — Обратился стармех к Васе. — Стыдно! Стыдно или нет? — переспросил он, уставившись на Васю.
Вася с трудом разжал челюсти:
— Да.
Все остальное он воспринимал как в тумане. Он почти не слышал, что говорили ему, что отвечал он сам, лицо его и все тело горело, как в лихорадке, холодный пот струился под рубашкой. Никогда, никогда еще в жизни ему не было так тяжело и совестно. Пусть бы лучше били, но только не это.