— Куда же ты поступал, солдат? — с отчаянием в голосе спросил Леонид Петрович, придя в кочегарский кубрик, где на койке с мокрым полотенцем на голове лежал бледный Гвоздев. — Хотелось плавать — пошел бы матросом, учеником в машину, в конце концов, а ты — кочегаром! Да ты знаешь, что такое кочегар на пароходе? Он выше механика, капитана — он специалист, богатырь, без которого и машина с места не тронется. Кочегар — это лицо, это сам бог! А ты полез сюда со своими тяжелыми ранениями да еще сказал в кадрах, что понимаешь дело.
— Товарищ стармех, это у меня с непривычки… Я все равно вытяну, кому-то же надо работать… Я плавать хочу. В кочегарке, и нигде больше… я здоровый, вот увидите…
Махнув рукой, Леонид Петрович ушел к себе. Судно в рейсе, обратно не завернешь. Надо думать, как обойтись целый рейс без кочегара.
Придумать он, однако, ничего не успел, потому что через несколько часов пришел старший кочегар Вадим Белощацкий и сказал, что все в порядке, Гаврила снова на вахте.
— Мы там ему немного помогаем, а так он паренек тянучий, справится. Герой, одним словом.
— Ну, смотрите мне! — Больше стармеху сказать нечего: сам к котлам не встанешь, а замену на палубе не найдешь.
Впоследствии Леонид Петрович не раз спускался в кочегарку и наблюдал, как работает «тянучий паренек». Вначале Вадим и другие кочегары по очереди стояли вахту с Гвоздевым, а потом он и вправду стал управляться сам. Где не хватало опыта и сил, брал фронтовик невероятным упорством. При всем том парнем он оказался что надо — общительным и веселым, а такие в кочегарке ценятся.
Вадим выгреб раскаленный шлак гребком на плиты, полил его морской водой из шланга. Удушливые облака пара и пыли заволокли кочегарку. Загудел включенный вентилятор — «ветрогон», нагнетая свежий воздух с палубы. За каждую вахту один кочегар несколько раз перебросает вручную не одну тонну угля — и все это в тесноте и жаре при непрерывной качке. За вахту парни выпивают почти по ведру воды. Что и говорить, не зря прозвали «богом» кочегара!
На ботдеке у спасательных шлюпок работали Илья и Вася. Надо было проверить и сменить в каждой шлюпке неприкосновенный запас продуктов, заполнить анкерки свежей пресной водой, принести из подшкиперской одеяла и другие принадлежности, которые укладываются в шлюпках на аварийный случай. Такими же запасами снабжались и спасательные плоты, закрепленные на вантах мачт.
Вася работал на шлюпке левого борта. Он расшнуровал и снял с нее жесткий брезент, выложил на палубу весла и один за другим вытащил ящики с продуктами, мешки, чехлы и анкерок. Илья лишь снял брезент со шлюпки своего борта и закурил.
— Ты что сидишь? Сейчас дракон явится, понесет по кочкам, — предупредил Вася.
— Тяжело, Васек, никак после Портленда не отойду. — Илья с отвращением сплюнул на палубу. — Ты уж извини, отец.
— Да ладно, как-нибудь управимся. — Васе стало стыдно своего тона.
Илья и в самом деле выглядел неважно. Желтизна под глазами, впалые щеки, на белом лбу росинки пота.
Закончив ревизию одной шлюпки, он взялся за вторую. Илья курил сигарету за сигаретой, притулившись в теплом закутке у дымовой трубы.
Боцман пришел часа через два: он сразу понял, в чем дело.
— Бастуешь, ковбой? — спросил он. Видно было, что на этот раз он по-настоящему осерчал.
— Отведите меня в карцер, ботсвэйн, — вяло сказал Илья. — Мне не хочется доставлять начальству удовольствие.
— Ты обязан выполнять свою работу!
— Плохо знаете устав службы на судах морского флота, боцман. Арестованного не водят на работы. Он сидит и страдает. Ведите меня, я хочу пострадать.
Илью закрыли в пустовавшей каюте под полуютом. Вечером Наташа принесла туда ужин. В коридоре у дверей она встретилась с боцманом и Павликом Драгулой.
— Неси скорее, Наташка, а то похудеет, — засмеялся Павлик. — Что там у тебя?
— Борщ, макароны по-флотски.
— Курорт! В каюте — раковина, односпальная койка! А ты удивляешься, Степаныч, что его на работу не тянет.
— Думаешь, там сладко одному, да еще взаперти? Не хотел бы я на его место.
— Он под замком? — ахнула Наташа. — Бежать-то некуда, зачем?
— Ничего, пусть хоть что-то прочувствует, — сказал Павлик. — Возьми вот ключи, потом вернешь. Пусть поразмыслит над жизнью.
Илья сидел у столика, уронив голову на руки. Он был в черном, обтягивающем свитере, отчего шея и руки у него казались особенно белыми. «Какие у него длинные пальцы!» — подумала Наташа. Она с минуту постояла у двери, потом шагнула в каюту. Илья безучастно наблюдал, как Наташа расставляет посуду. Она привела в порядок постель и полку с книгами. Он медленно ел, не теряя девушку из виду.
— Зачем ты пошла на пароход, Наташа? — спросил он наконец.
Она вздрогнула, хотя ждала начала разговора.
— Как — зачем?
— У тебя умные глаза. Такие глаза ни к чему женщинам, плавающим на пароходах.
— Вот как? — сказала она в замешательстве. — Выходит, все мы тут дурочки?
— Будто не знаешь! — Он усмехнулся. — Но не обижайся на меня, сегодня я зол. Все-таки не очень приятно сидеть под замком. Так почему же ты пошла плавать? Там, в Аяне, очень тоскливо?
— Не в этом дело, Илья… — Наташа опустила глаза и сказала тихо: — Я морячкой хочу стать… Ты только не смейся, я правда хочу. Есть же Щетинина, наверное, и другие есть.
— Романтика! — Илья отодвинул пустую тарелку. — Все это хорошо, Наташа, только в капитаны тебе не пробиться. Характер не тот. Таким, как ты и я, трудно. Тут надо зубы иметь, иначе всю жизнь проходишь с тряпкой…
— Слушай, Илья, а ты не любишь море, правда?
— Опять романтика! — Он засмеялся. — Ну, я скажу, что люблю. Ты скажешь «не люблю». Разве от этого вода перестанет быть водой, а ветер — ветром? Как можно любить или не любить воду?! Даже если ее так много? Все это придумано. Одни верят сказочкам, становятся капитанами и всю жизнь проводят взаперти на этой железной коробке. А потом они делают вид, что поступили так из-за «любви к морю». И сманивают других, вроде нас с тобой.
— Не хочу с тобой спорить, — сказала она. — Все равно я люблю эту «воду», как ты ее называешь. И другие любят. А ты не любишь. Тогда скажи, зачем стал плавать? Ты же учился в университете, правда?
— Нет, неправда, — сказал Илья. Лицо его поскучнело. — Я учился не в университете, а в техникуме, на кораблестроительном факультете. Есть такой техникум в славном городе Владивостоке.
— Закончил бы — и стал специалистом.
— Легко сказать «закончил»! Ты что, не знаешь, как там сейчас? Четыреста граммов хлеба в день и баланда. У нас парни дождутся из дому пару сотен рублей — пойдут на толчок, к барыгам. Возьмет будущий специалист булку — и до общежития не донесет, съест до последней молекулы… А есть такие, которым и из дома никто не помогает…
— Тебе мама присылала?
— Еще бы! Давай не будем вспоминать об этом.
Он замолчал, хотя мог бы многое рассказать. В студенческой столовой кормили так называемыми галушками. Применив определенную хитрость, можно было взять шесть-семь порций и слить воду, после чего оставалось полтарелки пресных темно-серых комочков теста, составляющих питательную субстанцию. Хлеба на карточке было два талона на каждый день — один на сто, другой на триста граммов. Студенты забирали норму на день-два вперед, потом переходили на «подножный корм»… Илья научился делать себе «ДП» — дополнительный паек. Цифру «100» на талоне он переделывал на «400». Для этого было два способа — дорисовать ее тушью или «печатать». У него для этой цели была таблица логарифмов Брадиса. Илья слюнявил большой палец, прижимал его к цифре «4» в таблице, затем следовал рывок — цифра с тончайшим слоем бумаги оставалась на пальце. Теперь начиналась самая сложная часть работы — пересадка цифры на талон. Илья здорово наловчился в своем деле, но однажды буфетчица заподозрила неладное и своим острым лакированным ногтем сковырнула четверку…
Очередную сессию он провалил, после чего декан факультета предложил ему в месячный срок пересдать «хвосты» или отчисляться из техникума.
Илья выбрал то, что было доступнее, тем более что он уже понял, что не в технике его будущее. С легким сердцем направился он в отдел кадров пароходства…
Да, уж он-то знал, почему пошел на море… Но не рассказывать же об этом Наташе!
— Хорошая ты девушка, — сказал он, взяв ее за руку. — Знаешь что, давай не будем трогать эту тему.
Покраснев, Наташа тихонько освободила руку и начала собирать посуду.
В столовой команды шумно. Только что ушел старший механик: он проводил политинформацию. Павлик Драгула свертывает карту Европы, где линия фронта, ежедневно отмечаемая красным карандашом, неумолимо движется на Запад. Все в столовой возбуждены: разговоры вертятся вокруг одной темы — уже завиднелся конец войне. И еще: скоро Владивосток. Там сейчас сыро, неприветливо, дома окрашены в серый военный цвет, и ночью затемнение, а днем очереди у продуктовых магазинов. Там люди бледны и плохо одеты. И все равно хочется поскорее домой.
Наташа принесла с камбуза два чайника с кофе.
— Наливай, Вадим, — попросил боцман, протягивая кочегару кружку.
— Слушай, боцман, вы так и будете держать нашего профессора в карцере?
— Дисциплина есть дисциплина, — подал голос Серега Петькин. — Заслужил — полезай в клетку.
— Ты эти шутки брось, — одернул парня боцман. — Карцер не клетка, а мера взыскания.
— Моряки, а рассказать вам, как бич в клетку попал? Не простой бич, а одессит, Степа Сероштан.
— Солнце встало выше ели, а бичи еще не ели? — подбодрил Вадима Серега. — Ну-ну, давай!
— Господи, да ведь уже рассказывали, как не надоело! — воскликнула Наташа. — Павлик, ну когда же этому придет конец? — Она присела против Драгулы, который пил кофе.
— Ты о чем? — спросил он.
— Да все о нем же, о нем. Вот вы все счастливые, травите анекдоты и думаете только о себе. А у человека — несчастье, неужели это никого не беспокоит?