Одинцов опустился рядом на колени.
– Катрейя…
Найла слабо вздохнула. Шевельнулись бледные губы – она что-то шептала, тихо, едва слышно; кровавые пузырьки лопались в уголках рта.
– Рахи… милый… – расслышал Одинцов и не сразу понял, что она говорит на айденском. – Ждала… не хотела… уходить…
Ее голос прервался, и долгую минуту он ждал с замиранием сердца, стараясь уловить хотя бы звук дыхания. Потом губы девушки опять зашевелились:
– Рахи… дай мне руку, Рахи…
Одинцов вытер со лба холодную испарину.
– Что… – Он не мог вытолкнуть ни слова из пересохшей глотки.
– Больно… как больно… трудно говорить… дай руку…
Он едва различал эту монотонную мольбу-причитание. Глаза Найлы блуждали, словно она не видела его.
Одинцов схватил ее руку; маленькая ладошка пылала огнем. Странное чувство охватило его – казалось, его сила начала переливаться в скорчившееся на палубе тело девушки. Неведомые токи острыми иголочками покалывали пальцы, кожа зудела, волоски на тыльной стороне ладони встали дыбом, мышцы непроизвольно напряглись. Это продолжалось секунд десять, потом он заметил, как смертельно бледное лицо Найлы стало розоветь. Она сказала тихим, но отчетливым голосом:
– Спасибо, Рахи. Ты помог мне.
– Надолго ли, малышка?
– Достаточно, чтобы мы успели попрощаться, милый.
Одинцов скорбно сдвинул брови, опустил голову, прислушиваясь к ее частому судорожному дыханию.
– Неужели моя маленькая колдунья с Юга не в силах излечить свои раны? – Он протянул руку. – Если надо, я отдам больше… отдам все…
Ее глаза расширились.
– Ты знал?..
– Подозревал. С того самого момента, как ты начала подавать сигналы опознавателем. Помнишь? В кабине флаера… ты нажала фатр несколько раз.
– Но… но что Аррах Эльс бар Ригон, нобиль Айдена, понимает в таких вещах? Или отец говорил тебе?..
Одинцов вздохнул и покачал головой.
– Не Аррах, не Эльс и не бар Ригон, мое сердце, хотя ты можешь звать меня всеми этими именами. Я понял, что ты делаешь.
– Не Аррах? Но кто же?
Он склонился над девушкой и нежно поцеловал ее. Губы Найлы чуть шевельнулись – она ответила.
– Какое это имеет значение, малышка? Особенно теперь…
Неожиданно Одинцов почувствовал, как что-то мокрое течет по щекам. Ветры Хайры! Он не плакал уже много, много лет!
– Скажи, – его рука снова сжала тонкие пальцы девушки, – что я могу сделать для тебя?
– Ничего, мой Рахи… мой Эльс… мой загадочный странник… Ты все уже сделал. Ты любил меня.
– Но… – Одинцов попытался приподнять ее за плечи, и Найла вскрикнула.
– Нет! Не надо! У меня перебит позвоночник, Эльс… я буду звать тебя так, как раньше… Даже наши целители, – ее рука дрогнула, словно она хотела показать на юг, – даже они мне бы не помогли, только подарили бы безболезненную смерть… – Голос Найлы вдруг окреп. – Но умереть быстро я бы и сама сумела. Я надеялась, что дождусь тебя. И дождалась!
– Как ты? – Одинцов снова склонился над ней, скользнув губами по нежной коже щеки, лаская ямочки, которые так любил целовать.
– Сейчас ты помог мне. Я локализовала очаги боли, отключила их. Мы умеем это делать… – Она помолчала. – Хочешь что-нибудь спросить, милый?
– Кто же послал тебя мне навстречу? Такую юную, беззащитную… Сколько тебе лет? Восемнадцать? Двадцать?
Она чуть заметно улыбнулась; отблеск прежнего милого кокетства на бледных губах.
– Нет, не так мало… но и не так много, как ты мог бы подумать… И я совсем не слабая! – В черных глазах мелькнул огонек интереса. – А сколько лет тебе? Двадцать четыре? Двадцать пять?
– Намного больше, моя девочка. Пусть совесть тебя не мучает – ты соблазнила не зеленого мальчишку.
– Я чувствовала это… я не могла понять… даже пугалась… Такая разница между внешностью, и тем, что внутри… Словно в твоем теле другой человек, более зрелый…
– Не будем об этом, малышка. Скажи, что и как передать твоим на Юг?
– Как? Только с помощью опознавателя. На «Катрейе» нет ни одного прибора. Нет источников силы, энергии… Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю. И знаю, что ты сказала правду.
Ресницы Найлы опустились, легли темными полукружьями на бледные щеки.
– Как странно… – задумчиво произнесла она. – Мы будто заново знакомимся друг с другом… мы, делившие постель столько раз! Так много хочется сказать – и так мало времени!
– Скажи главное, девочка.
– Главное? Главное совсем не то, что меня послали следить за тобой, узнать, каков сын старого Асруда. Главное, что я тебя полюбила, Эльс… мой первый, мой единственный… Скажи, что ты ищешь на Юге? – внезапно спросила она.
Одинцов выпрямил спину. Сейчас он не мигая смотрел на восходившее солнце, чей диск залил алой кровью облака на востоке.
– Не знаю, – наконец признался он. – Тайны всегда влекли меня… Наверное, это я ищу – разгадку тайны. Рай божий, царство светлого Айдена, где все довольны и счастливы, не для меня. Там я уже побывал. Может, у вас получилось, не знаю… У нас не вышло.
Найла улыбнулась.
– У вас? Где – у вас, Эльс?
Одинцов безмолвствовал.
– Ладно, – сказала она, – я и так знаю, что в раю ты не уживешься. Но в этом ли дело? Все равно, спасибо богам Айдена, Ксама и Калитана, что я тебя встретила.
– Калитана? Значит, ты родом оттуда?
– Не совсем. Ты же сам сказал – колдунья с Юга… не очень умелая, раз ты раскусил меня так быстро. Но все, что я рассказывала тебе про Калитан, – правда. Ну, почти правда… кроме истории, как я очутилась в Потоке. – Внезапно судорога исказила ее лицо, и Найла произнесла – быстро, сбивчиво: – Эльс, блокада кончается… Я ухожу, милый… Запомни: опознаватель, твой фатр… нажми четыре раза… в такт вдохам… два вдоха пропусти… снова нажми два раза… Это сигнал, просьба о помощи… За тобой прилетят… – Слова торопливо текли с ее губ, кожа посерела, в уголках рта снова показались алые пузырьки. – И скажи им, что ты был со мной до самого конца… что я умерла счастливой… – Пальцы Найлы в предсмертной агонии скребли палубу, гладкие доски дерева тум, побуревшие от ее крови. – Эльс… Рахи… прощай, любимый…
Одинцов поднялся и вытер глаза. Он смотрел на тело девушки, лежавшее у его ног, и давний сон промелькнул перед его застывшим взглядом. Найла, мертвая, вот так же скорченная, выплывает из мерзкой жидкости, кипящей в полумраке пещеры, а над ней приплясывает торжествующий Бур.
Создатель, зачем он бросил ее тут! Потирая висок, Одинцов уставился на восходящее солнце; звуки лютни Найлы звенели у него в ушах. Что она пела в последний раз?
Кто-то хотел сделать ночь
Из теплых красок
И выстелить небо ковром
Из звезд и сказок.
Кто-то хотел сделать день,
Зажечь на холмах огни,
Сбежать за седьмой горизонт,
Вернуться назад другим…
Кто-то хотел быть со мной,
Чтоб драться и пить вместе,
И вместе стоять под стеной,
Таинственной и отвесной.
Но кто-то решил, что я свят,
И нам с ним – не по пути…
Вот, брошенный всеми подряд,
Я слепо бреду один…
Он потряс головой, избавляясь от наваждения, перевернул девушку на живот и осмотрел страшную рану от топора над поясницей – больше нигде ее не коснулись ни оружие, ни руки насильников. Потом снова положил Найлу лицом вверх, к солнцу, и прикрыл веками ее незрячие глаза.
– Лучше так, малышка, – пробормотал он, – лучше так, чем в котле у Бура или в лапах Канто. Лучше уж так…
Старый Порансо был в восторге.
– Ах-па! О! Угум! – Он издавал все эти междометия, сидя со скрещенными ногами на ковре, расстеленном рядом с его роскошным паланкином, и довольным взглядом озирая бухту. Настилы пирсов уже были очищены от тел, палуба «Катрейи» выскоблена до блеска. Стоял ранний вечер, и в Ристу наконец добралось подкрепление из восточных и южных деревень.
– Ты и вправду великий воин, Эльс-хайрит! Сорок сотен брогов прибиты камнями на берегу! А-хой! Ах-па! Двадцать сотен изрублены у причалов! Хо! – Лайот гладил себя по животу с таким видом, словно сам проглотил вражеское воинство. – Да-а-а… Половина! Половина воинов с этой кучи карешиного помета, с этого мерзкого островка пожирателей падали! И притом их лучшие бойцы!
Одинцов, тоже скрестив ноги, сидел напротив Порансо с застывшим лицом. На коленях его лежал меч, в пышных перьях ковра серебрилось лезвие челя. Он по-прежнему был в сапогах и кожаных доспехах.
Лайот щелкнул пальцами, и раб подал ему чашу горячительного; затем обнес вином Одинцова, Магиди и Сетрагу, младшего из принцев, который привел в Ристу полторы тысячи своих лучников.
Порансо громко глотал, алые струйки вина текли по его подбородку, и Одинцов вдруг вспомнил, как лопались кровавые пузырьки на губах Найлы. Дернув щекой, он приник к чаше.
Порансо допил вино, рыгнул и, закатив кверху глаза, мечтательно повторил:
– Половина! А что у нас? – Его взгляд обшарил бухту, потом лайот повернулся и посмотрел на выгоревшую окраину деревни. – У нас лучше некуда! Десяток сгоревших хижин, сотня убитых стариков да две сотни женщин! Зато нам достались их пироги! Отличные лодки! И целые горы оружия!
На щеках Одинцова заходили желваки, но он сдержался. В бухгалтерских книгах этого дикаря жизнь Найлы шла по цене вязанки стрел… может быть, она не стоила и медного наконечника.
Он вздохнул и снова отпил вина. Риста опротивела ему, как-то сразу и навсегда. Он хотел оказаться в море, подальше от мест, где закончилась жизнь его подруги. В море, на «Катрейе», вместе с ее телом… Он не оставит ее здесь! Пусть лежит в своей каюте, на своем корабле, по палубе которого ступали ее босые ножки…
Одинцов отшвырнул опустевшую чашу и мертвым тихим голосом сказал:
– Свое обещание я выполнил, лайот. Ты можешь сложить шесть холмов из каждой тысячи вражеских тел. Или одну гору, как больше понравится. – Он помолчал. – А теперь я хотел бы уйти.