– Будто ты подарочек, – ядовито ответил Сергей и мгновенно переключил внимание на Надю: – Можно я окно открою? Ну пиздец, Надюха, ты бы хоть дезодорантом прошлась перед тем, как меня в машину сажать. Ну прямо мертвечиной же херачит от обивки, от всего.
– Открывай, конечно, – спокойно сказала Надя. – Только не простудись.
– Главное, хлеборезку закрытой держи, – посоветовала Прасковья. – А то надуешь флюс, как тогда под моей форточкой. Будешь ходить стонать, нервы мотать, ждать, когда он сам вскроется.
Сергей приоткрыл окно и стал держать нос по ветру.
– Вот ведь ты вредная псина, – не смогла не поддеть его Прасковья.
– И от кого я слышу эти слова? – риторически поинтересовался Сергей. – От серьезной мудрой женщины? Нет же! Какая-то первокурсница надо мной тут шутит. От соседей…
– Отсоседи! – внезапно развеселилась Надя, изображая подростка-гопника, загыгыкала. – Отсоседи, хыхыхы.
– От соседей еще вопросов не получаешь, как ты так помолодела? – перебил Надю Сергей.
– Вот вопрос этот и меня гложет. Ладно соседи. Тебе до линьки больше месяца, как ты собираешься со своим женихом объясняться? – тоже спросила Надя. – Если раньше ты выглядела как бывшая участница программы «Беременна в шестнадцать», то сейчас – что-то запредельное.
– Закрыли тему, – приказала Прасковья, но остаток пути не ехали молча: Сергей и Надя, проявив удивительное единодушие, принялись обсуждать, как Прасковья будет выкручиваться перед своим Сашей.
Бенджамин Баттон всплыл в их разговоре, «Интервью с вампиром», Сергей к чему-то вспомнил анекдот про «Так мы до мышей доебемся». Прасковья только вздыхала, поедаемая слева и из-за спины, Сергей еще и слегка толкался, когда придумывал очередную подколку, называл Прасковью Клодией. Впрочем, всякая шутливость разом слетела с Сергея, когда он попросил остановиться.
И Сергей, и Прасковья строго наказали Наде сразу же уезжать, если из леса выйдет кто-нибудь, кроме них. Прасковья понимала, что Надя не тупая, но последний каламбур поставил это знание под сомнение, да и не вылетела из памяти шуточка, громко сказанная ей в одном из баров Питера во время совместной поездки: «Знаете, какое такси нужно открыть в Петербурге? “Bla-bla-када”», и Наде за эту шутку ничего не было, а вот Прасковью чуть не отмудохали.
Прасковья нацепила на Сергея рюкзак с Наташиной одеждой, обувью и парой полотенец, а когда херувим стал возмущаться, сунула ему и рулон туристической пенки.
Как и сказал Сергей, возле тела Наташи их поджидали два херувима. Хотя о том, что их кто-то поджидает, можно было догадаться по свежей тропинке в глубоком снегу. В конце тропинки была вытоптана небольшая площадка, горел костер. Возле костра спокойно стояли две фигуры.
Жора, он же Гоша, был одет в казацкую форму: в папахе набекрень, в пальто защитного цвета, увешанном разноцветными наградами. Нигде не было видно коня, но в руке Гоши находилась плетка, которой он постукивал по сапогу. Коля был в камуфляже, вязаной черной шапочке, лежавшей у него на темени, будто кипа, на левой стороне груди имелась нашивка «Охрана», справа «Крылатов Н.А.», а на рукаве Прасковья разглядела эмблему, на которой много чего навертел дизайнер, но очевидны были только нож и надпись «Скат-3».
– Красавцы! – насмешливо похвалила Прасковья. – Орлы!
Она обернулась к Сергею:
– Вот видишь, какие дяденьки! Бросишь пить, будешь такую же красивую форму носить! Какая тебе больше нравится?
Несколькими годами ранее эти сахарные херувимы не стали бы ждать, пока Прасковья наговорится, но теперь, имея бесценный опыт общения с оккульттрегерами, не спешили огрести.
Прасковья, впрочем, выделывалась, а все же осторожничала. Бывало, что при таких встречах ей везло находиться в более мускулистом, более натренированном теле, но и тогда какой-нибудь доходяга, с виду – тюкни щелбан, и отправишь в нокаут, – а он толкал плечом, и Прасковья улетала кубарем, дивясь по дороге, какая сила все же запрятана в каждом, даже тщедушном мужском организме.
Небольшое неудобство в драке с херувимами заключалось в том, что все человеческие намерения и мысли были ангелам видны, но помогало это херувимам, только если их били не спортсмены: можно было голову вовремя заслонить от пинка, если оказался на земле; еще можно было себя как-то обезопасить, например обойти агрессивную компанию по неосвещенному участку улицы. Но от поставленных ударов херувимы были, конечно, не застрахованы абсолютно – эти короткие движения обесценивали всякую телепатию.
Херувим, который дружил с Прасковьей до Сергея, рассказывал, что телепатия бесполезна в ситуациях, наиболее опасных для жизни. Например, в голове наркомана, собирающегося отоварить тебя обрезком трубы по затылку, вообще нет никаких мыслей и намерений, ты проходишь мимо него, стоящего возле батареи отопления на лестничной площадке, и очухиваешься с сотрясением мозга, весь в кровище, с пустыми карманами. Чарльз Ксавье не выжил бы в девяностые однозначно.
Меж тем ситуация, в которой оказалась Прасковья в зимнем лесу, была странной. Сергей сказал про засаду, но смысл засады был нулевой. Друг друга херувимы не убивали. Если бы сахарные херувимы попытались прикончить Прасковью, то Сергей тут же ее бы и воскресил. Ивана Ивановича тоже не стоило сбрасывать со счетов. Чтобы заработать заточку в бочину и невоскрешение, нужно было так задолбать всех в городе, что Прасковья и представить не могла. Наверняка необходимо было общее согласие всех херувимов в городе и окрестностях, чтобы уработать оккульттрегера окончательно, ну или нужен был свеженький херувим, полный энтузиазма, который еще не знал бы, что к чему, а Жора и Коля таковыми не являлись. Херувимы никак не отвечали на остроты Прасковьи, даже не послали ее ни разу, поэтому она спросила:
– Так, что-то неловкая пауза возникла; к чему это собрание, товарищи? Дело в моем моральном облике? Юбилей? Что-то забыла?
Сахарные херувимы переглянулись. Коля покраснел, замялся, расстегнул куртку, вынул из-за пазухи перевернутый конус из оберточной бумаги – в такие лет сорок назад насыпали конфеты в магазинах. Коля протянул конус Прасковье и покраснел чуть ли не до слез.
– Вот, – сказал он, и только тогда Прасковья заметила, что упаковка обернута лентой, что внизу торчат три стебля, что это букет.
Получить букет от херувимов было так немыслимо, что Прасковья, принимая его в руки, не верила, что это цветы. Так трогательно это было, что она сама вспыхнула и чуть не прослезилась.
Гоша полез за пазуху, передал ей теплый полиэтиленовый пакет, где тоже похрустывала оберточная бумага.
– Это пирог. С капустой, – объяснил Гоша. – Сам испек.
– Господи, мальчики, вы что? – удивилась совсем уже растроганная Прасковья. – Это за Серов?
– И не только, – сказал Коля. – За него тоже.
Он качнул подбородком в сторону Сергея.
– Да ладно, пустяки, – ответила Прасковья. – Всё как обычно. И хуже бывало, если помните.
Херувимы молчали. Показывать склоки между друг другом они не любили; пользоваться мысленной связью промеж собой издалека, как сотовыми телефонами, считали кощунством, но поспорить с глазу на глаз могли без слов. Прасковья в обнимку с пирогом и цветами чувствовала себя так, словно назначила свидание сразу трем молодым людям, и каждый из них говорил, что не придет, а нарисовались все трое разом.
Так странно: ее работа оккульттрегером была связана с риском для жизни, забвением, демонами, ангелами – а если подумать, попадала она, как правило, в ситуации, похожие на опереточные. Что с Марией, что с Галей, что вот с Наташей, женихом Сашей – каждый из этих случаев можно было разложить на комические четверостишия, веселую музыку, яркие костюмы и грим.
Ей бы одернуть бесшумных херувимов, но после того как ей преподнесли незамысловатые, но милые подарки, прерывать ангелов казалось невежливым поступком. Дожидаясь окончания их разговора, она потихоньку озиралась, пробуя угадать, в каком из окружающих сугробов припрятали Наташу.
– Пойдешь? – спросил ее из-за спины Сергей так неожиданно, что Прасковья подскочила.
Гоша махнул рукой и показал направление. Но херувимы уже позаботились о грядущем воскрешении: метрах в трех от костра под корнями полностью завалившейся на землю еле стояла воткнутая в наст саперная лопатка, рядом, отчасти вырытая из снега, лежала не похожая на себя Наташа с зеленоватым, расслабленным после смерти лицом. Кто-то из херувимов заботливо отряхнул снег с ее головы, и красивая, сделанная к празднованию Нового года прическа выглядела на мертвой голове как старательно изготовленный парик.
Прасковья переместила цветы и пирог под левую руку, а правой заткнула себе рот, чтобы не заорать от ужаса: при всем ужасе смерти, жутком виде мертвого тела, замерзшего до состояния одной сплошной глыбы льда, для человеческой психики это было пусть и пугающее, пусть невероятно страшное зрелище с ощущением неотвратимости происходящего, но природное, врожденное чувство. Воскрешение же воспринималось нервной системой как нечто ненатуральное, отвратительное самой природе всего живого, и вызывало такой ужас, которому и названия не было, нечто во множество раз сильнее, чем паника. Можно было не смотреть, но Прасковья считала это своим долгом, необходимой платой, издержками профессии. Если она не могла проводить никого из своих подруг, когда случалось по-настоящему непоправимое, то встречать их лицом к лицу, раз имелась такая возможность, было своеобразным даром каждому оккульттрегеру, страшным, но даром.
При воскрешении херувимы не делали никаких жестов, не направляли рук в сторону покойника, могли даже не смотреть на труп. Казалось, все происходило само, и тем неприятнее было это зрелище.
Сначала Наташино тело стало корежить от сгустившегося вокруг мороза, кожа на ее лице пошла несколькими крупными трещинами, из сугроба высунулись локоть и колено, после чего холод стал настолько сильнее, что саперная лопатка внезапно покрылась плотным слоем инея, а ель, под которой лежала Наташа, возмущенно затрещала. Снег возле трупа с шуршанием распался на отдельные снежинки и раскатился по сторонам, как бусы, обнажив множество мелкого лесного мусора: еловые иглы, чешуйки коры, шишки. Труп Наташи осел, но трещины на ее лице стали стремительно зарастать, кожа из зеленоватой стала белой, особенно заметно это было на губах.