– Пока никто, – шепнула в ответ Прасковья, ей было на удивление легко и хорошо.
И стало еще лучше, когда Егор вызвался проводить ее.
Они шли по городу, постепенно погружавшемуся в ясный вечер, было захватывающе, как от видео, на котором камера совершает облет красивого обрыва над бушующим морем. Егор купил гомункулу мороженое, и тот в итоге уронил каплю на футболку, случайно сделал слезу неизменно облезлому человеку-пауку. Где-то на трети пути остановились, обмениваясь телефонами. Прасковья похвасталась:
– Я, кстати, могу твой смартфон на раз взломать, если он запаролен. Это такая суперспособность оккульттрегеров.
Он тут же протянул ей телефон, Прасковья повозилась с экраном, но притворилась, что ничего не вышло.
– Это всё «Зомби» и волнение, – объяснила она. – Видишь, у меня руки трясутся, как от азарта.
– Ты такая смешная! – тепло произнес Егор и слегка обнял ее в первый раз.
По сравнению и с прошлой Прасковьей он был здоровый, как лошадь. «Охохонюшки, игогошеньки», – подумала Прасковья и с готовностью пошла с Егором под руку.
– А что еще умеют оккульттрегеры, кроме как взламывать телефоны и давать тепло городам? – спросил он.
– Много чего… – хитро сказала Прасковья.
– А не слишком ли они для «много чего» молоды? – юмористически произнес Егор. – Двести лет – не такой большой срок в наше время, в этом возрасте только жить начинают…
– На самом деле мы еще с мутью боремся, – сказала Прасковья. – Работаем на ангелов, которые херувимы. Ангелов на земле два вида. Одни – херувимы. Другие – престолы. С престолами почти не приходится общаться, они только для особых случаев, а вот херувимы…
– Тебе бы фантастику писать… – сказал Егор.
– Тебе скучно, скучно, да, про это слушать? – капризно спросила Прасковья.
– Нет, почему же? – вздохнул Егор. – Что-то в этом есть такое правдоподобное и неправдоподобное одновременно, скучное, но и затягивающее.
– Это потому, что реальность противоречит сама себе, – вспомнила Прасковья январские слова Сергея. – Растворение создает концентрацию, и порой встречаешь человека, а он будто старый знакомый. Он слушает твою историю, будто много раз ее слушал, знает ее дословно, но чем больше знает, тем больше хочет слушать.
– Ладно, – помолчав, сказал Егор. – Что там про херувимов?
– Сначала не про херувимов, – спохватилась Прасковья. – Ты вот думаешь, это мой младший брат? А это гомункул. Оккульттрегеры появляются сразу с гомункулами.
Гомункул услышал мысль Прасковьи и недовольно проворчал:
– Сама ты, Крысина, гомункул.
Прасковья притворилась, что не услышала:
– И вот тут уже надо про муть! В общем. За нарушенные клятвы нужно отвечать. Муть – это такая идея, такая часть действительности, которую действительность из себя исторгла, оформленная в виде, не знаю, ну, вот стоит забор, а это некая идея, которую надо полюбить, принять, прочитать, понять, заронить в голову какому-нибудь человеку, который тоже способен с ней что-нибудь сделать. Вот гомункул примерно и знает, какому человеку ее в голову заронить. Если получится, то этот человек становится угольком. Он песню напишет, картину нарисует, пост опубликует. А если эту идею не перерабатывать, она постепенно расползается по городу и всех… э-э-э… угнетает, что ли. А херувимы от нее постепенно слепнут. Сейчас понятия о кладах несколько изменились, в прошлом херувимы, например, знали, где золото и серебро люди хранят, а сейчас больше по цветмету угорают. Из-за мути херувимы перестают видеть, где бутылки и алюминиевые банки лежат, ну и всякое другое, соответственно, не могут купить себе выпить и могут загнуться.
– Они бичи, что ли? – спросил Егор.
– Ну не совсем, но типа да.
– Странные какие ангелы, – сказал он с сомнением.
– Ну так ангелы не для того, чтобы нравиться. Это демонам нужно всячески людей охмурять. А дело ангелов – правду нести, остальное их не интересует почти. Правда, как правило, неприятна и есть. Истина – да, ничего себе, вполне радует. Но если разобраться, то ведь она за пределами абстрактного, всего одна.
– Это с христианской точки зрения, – возразил Егор.
– Да пофиг, – сказала Прасковья. – В общем, дело оккульттрегера – узнать у херувима, в чем заключена муть, переосмыслить, закинуть в голову какому-нибудь человеку, сделать уголька, обогреть город, а иначе он остынет и исчезнет. И, судя по раскопкам, такое происходило многократно, судя по тому, что цивилизации сменяют друг друга, много где оккульттрегеры исчезали под корень.
– А отчего исчезали-то? – спросил Егор. – Разве нет оккульттрегера, который тысячу лет прожил?
– Говорят, что если не сможешь переосмыслить что-то, что-то принять, то исчезаешь и даже памяти о тебе не остается. Но я не знаю, как это – не принять, не переосмыслить. Как это сделать неправильно? Так что, если ты меня внезапно забудешь, знай: я не справилась с мутью.
Он захохотал:
– Господи! А на самом деле? Ты же учишься где-то, фантазерка?
Прасковья тоже засмеялась и ответила:
– Я в этом году буду поступать, у меня не получилось. Хочу на филфак. А пока работаю в таксопарке диспетчером.
– Никуда ты не поступишь, – сказал гомункул по ее указке. – Дура ты потому что!
– Тебя-то как зовут, умнейший ты наш? – с ехидцей покосился на него Егор.
– Миша, – ответила Прасковья за гомункула.
«Между прочим, четвертый раз Миша», – мысленно сказал гомункул.
«Ты еще Яриком побыл, спасибо, мне хватило», – мысленно ответила Прасковья.
На чай Егора Прасковья звать не стала, отговорившись, что домой уже, наверно, вернулся отец.
Поднимаясь по ступенькам, возясь с домашними делами, ужиная за телевизором, она с ужасом и восторгом вспоминала каменные глаза Егора. В тот день пришли два сообщения, на которые Прасковья не стала отвечать. Одно от Наташи: «Быстро ты, однако. Но трудно было устоять, согласна». Второе от Нади: «Я, конечно, не одобряю, но то, что он на Роберта Паттинсона смахивает, отрицать глупо».
– Ты сегодня был красный, потому что Егор был рядом? – спросила Прасковья у гомункула.
Гомункул кивнул.
Егор прислал совместные фотографии, на которые Прасковья ответила селфи с загадочной улыбкой и голыми плечами.
Глава 14
Что гомункула заберут, Прасковья ждала еще с января. Это чувство походило на ожидание ареста, в нем совмещались сразу и страх, что все рано или поздно да произойдет, и желание, чтобы все разрешилось как можно скоррее, и надежда на то, что на сей раз обойдется, сопровождаемая с каждым днем крепнущей уверенностью – не обойдется, не пронесет, придут. Поэтому она даже испытала некоторое облегчение, когда однажды днем в ее дверь сначала громко постучали, затем, будто вспомнив про звонок, несколько раз торопливо надавили на кнопку. То, что происходило дальше, было скучно: в фильмах и сериалах если и появлялись службы, связанные с ювеналочкой, везде они походили друг на друга – суровые, бездушные, отстраненные. Всегда в команде по изъятию ребенка находилась женщина, по интонациям в голосе – чисто концлагерная надсмотрщица. Примерно таких людей реальность художественно и презентовала Прасковье. Казалось, Прасковья и оба оборота замка завершить не успела, а дверь уже лихо распахнулась, и в возникли люди, оставив хозяйку квартиры чуть сбоку, между дверью, стеной и полкой для обуви. Зацепившаяся за дверную ручку Прасковья сама себе напоминала одного из неказистых легионеров, обреченно держащих скутум в то время, как в его сторону вприпрыжку мчался веселый Обеликс.
Женщин, сразу распространившихся по убежищу, Прасковья не стала особо разглядывать, ей понравились два рослых полицейских в форме чернильного цвета. Она помнила совсем недавнее время, когда прикид милиционеров был составлен из серых мешковатых предметов одежды, бедные служители закона выглядели так, будто с час назад нарядились из какой-то общей кучи. В то время Прасковье хотелось их накормить и утешить, когда они встречались ей на улицах города.
Не то было сейчас. Уверенные и оттого прямые, каждый из них озирался с таким наклоном головы, будто не осматривался, а прислушивался или принюхивался. Что-то анимешное сквозило в их поведении, что-то от мгновения самурайской дуэли между тем отрезком времени, когда герои замерли, готовые выхватить из ножен все, что полагается в таких случаях, и отмашкой собственно экшена. Горизонтальные солнечные лучи, направленные из кухни в прихожую, на удивление редкие пылинки, почти замершие в солнечных лучах, усиливали впечатление нереальности происходившего.
Женщины ходили по комнатам, по кухне, вздыхали над упаковками фастфуда в мусорном ведре, выражали громкое сочувствие мятым простыне и одеялу на незаправленном диване, наклонялись к гомункулу, как виселицы, громко и разборчиво, как иностранцу, задавали гомункулу вопросы, интересовались, сколько ему лет, как его зовут, где папа и мама.
Гомункул отвечал не сразу, растерянно вглядывался в женские лица, притащил из своей комнаты раскраску, пару мальчишеских кукол, одетых в доспехи и шлемы, показывал все это между вопросами. Прасковья стала опасаться, что он переигрывает, изображая задержку психического развития, и женщины могут раскрыть его неубедительную клоунаду. Скажут: «Ну нет, девочки, тут что-то не так, пойдемте-ка отсюда!» Чтобы отвлечь их, Прасковья пискнула из своего угла:
– Вы не имеете права!
На что ей тут же предъявили несколько бумаг, щелкнули перед носом кнопкой шариковой ручки, сказали:
– Имеем право, не переживайте. Посмотрите, до чего вы довели своего брата. Это же просто ужас. Он у вас в школу не ходит, ест неизвестно что. Тут же не только педагогическая запущенность. Тут явные проблемы со здоровьем. Вам бы, девушка, честно говоря, тоже не помешал уход, но тут мы уже ничего не можем поделать. Слишком уж вы большая. Подписывайте, подписывайте! Тут нет ничего страшного. Родители вернутся – разберетесь. А пока о нем позаботятся, не переживайте, не съедим мы его.