Слова были правильные. Глаза вокруг были сочувствующие. Прасковью затрясло, будто от азарта. Ей тут же предложили успокоительное, которое она с удовольствием выпила, поглядывая по сторонам, разрываясь между покорностью и желанием устроить небольшую драку, но все же усадила себя на табурет и почеркала в тех местах бумаг, куда ей указали. Смотреть на то, как уводят гомункула, Прасковья не хотела, лишь косилась на треугольные ямки, что остались на кухонном линолеуме после чужих каблучков. В прихожей нарочито громко прошептали:
– Господи, он даже шнурки завязывать не умеет.
– Неудивительно! – последовал громкий ответ, направленный в адрес Прасковьи.
Чтобы не смотреть в окно, не маячить в нем на манер сестрицы Аленушки возле козлиного пруда, Прасковья сначала закрыла дверь и постояла спиной ко входу, держа руки в карманах, перебирая правой ключи, левой крутя зажигалку, затем в кухне развлекла себя тем, что помыла чайник, зарумянившийся с одного бока.
Дозваниваясь до Натальи, забрела в комнату к гомункулу, отодвинула штору и обнаружила кактус, похожий на очень яркий огурец, сунула палец в землю – почва в горшке была прохладная, рассыпчатая, будто древесные опилки. «Это до чего я нелюбопытная к тебе стала, что вовсе не заглядывала сюда, потому что ты сам здесь убираешься, – подумала Прасковья, только в этот момент понимая, что должна испытывать по отношению к гомункулу что-то вроде чувства вины или сожаления. – И только теперь, когда тебя увезли, хватилась наконец». – «Ничего страшного, – подумал в ответ гомункул. – И так ничего страшного, да и, скорее всего, я вернусь, будет время наверстать, если захочешь. Ладно, пока. Повеселись там».
Гомункул не мог быть не в настроении, но похоже, что так оно и обстояло. Наташа, которая наконец ответила на звонок, тоже была не очень довольна, что ее побеспокоили, более того, голос ее настолько дрожал от злости будто Наташа зябла.
– Поздравляю, – быстро сказала она, когда Прасковья похвасталась, что гомункула забрали. – Значит, отдыхай пока. Все равно ты сейчас почти не при делах. А у нас тут тоже кое-что намечается. Спасибо столичным гостям.
– Да скажи хоть, в чем дело! – воскликнула Прасковья, уязвленная дважды: невниманием и тем, что от нее что-то скрывают.
– В тебе дело! – ответила Наташа перед тем, как сбросить вызов. – Как всегда, все дело в тебе! В твоих заморочках вечных…
Озадаченная Прасковья постояла над экраном телефона, как над глубокой водой, куда только что вывалилось что-нибудь нужное, вроде ключей от квартиры. Попробовала достучаться до Нади, но телефон у той оказался занят, а несколько сообщений были доставлены, но не прочитаны, то есть тоже в некотором смысле канули. Постепенно стало очень скучно от такой безответности. Стало жалко себя. Видимо, гомункула довезли до места, он перестал быть совсем Прасковьиным, потому что на карту порциями стали поступать деньги, недоплаченные за время многолетнего оккульттрегерства. Сначала советские платежи по десятку – два рублей, что характерно, без учета инфляции, затем постсоветские, которые учитывали изменения курса доллара. Ко времени, когда начали приходить компенсации за переработки в нулевые и десятые, Прасковью уже размазало по дивану, где она лежала, свесив одну ногу и руку, скосив взгляд в сторону ноутбука и все более разочаровываясь в сериале «Люцифер». Между делом она открыла Егора в списке контактов, то собиралась позвонить ему, то передумывала до такой степени, что экран смартфона успевал погаснуть, но при этом, каждый раз выбирая Егора, глядя на его имя, Прасковья думала: «Вот ты, милый, не бросишь меня, всегда ответишь, если звякну, придешь, как только позову», – и от этой мысли Прасковью пробирало таким ужасом, которому не находилось ничего похожего среди многочисленных жутких воспоминаний. Близко к ее нынешнему незавершенному приключению с ним было только происшествие, пережитое ей с парнем из четырнадцатой квартиры, да и оно бледненько смотрелось на фоне Егора. Именно по этой причине спешить с Егором не хотелось. Ей нужен был какой-нибудь живой голос, а вернее – ухо, требовалось слегка выговориться.
Тут ее начальник и подвернулся, позвонил сам, поздравил:
– Я смотрю, платежи больше не возвращаются, а наоборот, уходят с концами. Неужто удалось киднеппершу поймать?
Полная обычных противоречий, Прасковья обрадовалась, но ответила скучным голосом:
– Кто кого поймал, еще неизвестно, но пока так.
Он одобрительно посмеялся неизвестно чему и спросил с подкатом:
– Что планируешь делать? Ничего мутить не думаешь с кем-нибудь?
– Есть уже один. Но для отношений я в принципе открыта, можно и покуролесить, если есть желание. Потому что куда мне эту гору денег девать, если она до того момента, когда мой вернется. А это сколько? Несколько месяцев. А там первая же линька – и до свидания. Все опять превратится в тыкву. Так что?
– Вижу цель, не вижу препятствий, – ответил черт. – Но опять же: вижу соблазн, не наблюдаю желания со своей стороны. Да и с твоей стороны что-то не заметил, чтобы ты рвалась в мои объятия, как когда-то.
Он правильно понял вопросительное молчание Прасковьи, покряхтел, притворяясь недовольным:
– Забыла уже, да?
– Напрочь, – сказала Прасковья. – До такой степени, что даже не знаю, как ты сейчас выглядишь. Да и какое у тебя тогда лицо было – не помню, хоть убей. Знаешь, как ты у меня в телефоне записан? «Нач». То есть даже лень было до конца слово сохранить. Представляешь, насколько все далеко зашло, все это забвение? Честно говоря, даже не помню, как тебя зовут.
– Никакого уважения! Никакой субординации! – наигранно возмутился начальник. – Мало что в городе холодища, угольков уже сколько времени не разжигали, так еще и здесь, оказывается, полное неуважение! Ты прямо как та женщина, которую вы нашим серовским подкинули! Которой швейное производство подсунули.
– А что с ней? Пьет? Ленится?
– Ни в грош не ставит! – сказал черт. – Наши ей говорят: «Шей маски!» – а она женское белье на-гора выдает. На кой?
Прасковья не поняла:
– А маски зачем? Маскарад какой-то намечается? Или что?
– …Ну да, – помолчав, ответил черт. – Намечается. Тебе Надюшка не сказала ничего? Хотя, наверно, рано объявлять о старте мероприятия.
Голос у него был игривый или даже игристый, как и в начале беседы, но что-то неясное неприятно зацепило Прасковью в такой интонации. Ей почудилось несоответствие между весельем в голосе начальника и его словами, которыми он что-то не договаривал. Так Надя в начале июля 1914 года сказала: «Такая дача досталась в этом году, живу как в Сараево, ой, то есть в сарае», – и мило улыбнулась оговорке. Позже, когда Прасковья вспоминала ей эти слова, Надя только отмахивалась, говорила, что Прасковья что-то там придумала себе. «Вот ничего ты не помнишь, а это так запомнила, что никак из головы выветриться не может, – говорила она. – Ну что за глупости, Паша! Даже неловко перед тобой оправдываться!»
– Ну твою Надю, – в сердцах отвечала Прасковья начальнику, когда невольно вспомнила канун Первой мировой еще раз.
– Она не моя, – мягко открестился черт. – Она больше твоя подружка. В некотором смысле даже родственница, если это можно так назвать…
– В смысле? У нас с ней ничего не было, если мне память не изменяет.
Она сказала про память, а поймала себя на том, что, не заметив, оказывается, уже вовсю ходила по квартире, поставила отмытый чайник на огонь, в руке же, не занятой телефоном, у нее находился пульт от телевизора.
– Нет-нет-нет, – ответил ей черт с такой степенью веселья, словно почувствовал смущение Прасковьи. – Я в ваши игры не играю, дорогие мои. Не знаю, насколько у вас там все друг с другом далеко зашло. Не надо втягивать меня в эти каскады вашего промискуитета и адюльтера. Если тебе Надя не рассказала, то и я не буду. Я и так слишком много тут сегодня разболтал. Так что планируешь делать в свете последних событий?
– Да не знаю я… – ответила Прасковья, слегка навалившись на холодильник, как на какого-нибудь молодого человека из крепеньких. – Давно в такой ситуевине не была. В прошлый раз ты или не ты, но кто-то из ваших помогал потусить.
– Потусить? – перебил начальник со смехом. – Я тебе многотомник дефицитный какой-то достал тогда, вот и все. Вроде бы Драйзера. Если остальной отжиг имелся, то прошел мимо меня.
– Высад какой, – вырвалось у Прасковьи. – На еду глупо. На кино разве что и театр, не знаю. Можно еще дом снять к Наде поближе.
– Хм, – с сомнением кашлянул черт. – Вот прямо сейчас не советую этого делать. Лучше наоборот, подальше от нее. Давай прямо уже скажу, что уж тут.
– Ну говори, – согласилась Прасковья.
– К ней мама приезжает. У вас с ней не очень. Думаю, это по той причине, что ты у нее мужа увела.
– Я всегда считала, что у вас свободные нравы. Вы же как бы адские создания.
– …Вовсе не как бы, а на самом деле, – напомнил начальник вполголоса, так, будто их разговор происходил на театральной сцене, а он обращался с комической ремаркой к зрительному залу.
– Но разве нравы у вас не проще? – слегка удивилась Прасковья.
– В плане всяких связей – да. Проще. Да, – признался черт. – То есть там переспать, сям – не проблема.
– А что проблема? Не понимаю…
Начальник вздохнул:
– Давай я не буду объяснять тебе разницу между изменой, уходом с чемоданами к другой, полным отвалом в закат, когда партнер учит чужой язык, принимает другую веру и своих знать не желает и когда вообще все бросает, бежит в тоталитарную секту и остаток жизни проводит с ясными глазами и пустой головой. А ты такая вышла после всего, как после запоя, помнишь лишь отчасти, и теперь это вроде бы и не ты была, раз воспоминаний от него осталось раз, два и обчелся. Обижаться на тебя? Нет? Кто тебя знает…
– А теперь он где? К кому-то третьему перебежал? Потому что рядом с собой я никакого такого влюбленного в меня черта что-то не наблюдаю.
– Конечно не наблюдаешь! Он твоими стараниями, скажем так, вернулся на историческую родину, дорогая моя.