– Вот уж действительно, очень жаль, – ответила Прасковья, сама не понимая, с сарказмом она это сказала или нет.
– А если… – Наташа радостно вдохнула, глаза ее загорелись, но длилось это буквально полсекунды. – Нет, фигня. Ну похитим мы его с помощью чертей, заставим признаться, так он потом скажет, что из него угрозами вытащили признание. Вот и все. Под угрозой пожизненного он ведь заюлит только в путь, к бабке не ходи.
– Есть такое, – согласилась Прасковья мрачно. – Если бы мне предъявили за всех, кого я грохнула, радостного мало, честно говоря. Я некоторых помню, и то, что они меня тоже пытались того… нет-нет да и подумаешь, что кто-то у них там остался, горевал.
И тут у нее появилась идея, такая, что она села и откинула одеяло.
– А как насчет тени отца Гамлета? – спросила Прасковья, и Наташа замерла, хотя намеревалась вроде бы что-то сказать еще.
– Думаешь, проймет его? – поинтересовалась Наташа оценивающе.
– Поколеблет, – сказала Прасковья уверенно.
Они решили, что Прасковья будет попадаться парню из четырнадцатой квартиры повсюду: в электричке, на которой он ездил на учебу в Екатеринбург, в подъезде, конечно, на улице, там и сям, в автобусе. Для слежки и случайных встреч решили припахать херувима. Чтобы, если дойдет до насилия со стороны маньяка, привлечь внимание людей, для подстраховки, полная охотничьим энтузиазмом Наташа привлеклась сама. Придумали, что, если душитель успеет прикончить Прасковью еще раз, сначала вызвать милицию, показать труп, обозначить особые приметы преступника, а там подвернувшиеся в виде свидетелей черти как-нибудь проводят следствие прямо к порогу убийцы. Прасковья согласилась побыть покойником, если это требовалось для дела, была не против собственного вскрытия и похорон.
Но, помня его ребенком, Прасковья все же надеялась, что нескольких очных ставок хватит, чтобы в нем пробудились остатки совести, сопереживания. В конце концов, имелись же они у него когда-то. Помнится, он прибежал к гомункулу, узнав о смерти овчарки соседей-собаководов, рыдал так, что Прасковья накапала ему валерьянки. Он сочувственно дул на ушибленный локоть соседской девочки. Хватал пакет с продуктами у Прасковьи из рук и, кряхтя, нес на четвертый этаж, а Прасковья шла так близко к нему, что ей хотелось поцеловать его в макушку.
Первую встречу они решили устроить вечером на улице, по пути между автобусной остановкой и домом, – уличное освещение в те годы было не очень ярким, что позволяло нагнать сомнений на убийцу, внушить мысль: «Наверно, показалось». Второе свидание придумали следующим утром в подъезде, когда он будет спускаться с пятого этажа. Третье – в электричке из Екатеринбурга. А там как получится. Насчет того, что будет, когда пройдет время линьки и Прасковья перестанет выглядеть как прежде, они даже не заикались, будто неосторожное слово могло повредить их мероприятию.
В первый вечер нагнетания страха божьего на маньяка Наташа осталась у подъезда, откуда был неплохой вид на дорогу от остановки, херувим был при ней, старый уже, жалко было держать его на уличном сквозняке, но дома оставлять тоже не годилось, он мог оттуда что-нибудь попятить. В утешение и для согрева ему выдали термос с горячим кофе по-ирландски, который успели заварить, пока парень из четырнадцатой квартиры ждал автобуса у вокзала. Людей было немного, погода не располагала к прогулкам в восьмом часу. Остальные, даже гомункулы, оделись тепло, а Прасковья планировала явить себя своему убийце, красиво сняв капюшон, для этого годилась только легкая курточка, в которой она молниеносно застыла. Ветер был бесконечным и тяжелым настолько, что казалось, будто мимо них пятерых стремительно движется бесшумный и невидимый грузовой состав. У Прасковьи сопли потекли, лоб ныл от холода, как бы она ни поворачивалась, только три слова мелькали у нее в голове, сменяя друг друга: «Отит, гайморит, менингит».
– Пора, – каркнул херувим, и Прасковья, не задумываясь, зашагала, запрыгала через лужи.
Парень из четырнадцатой квартиры беззаботно топал с рюкзаком на плече, он никуда не торопился, его обогнала какая-то девушка, а он на нее даже не посмотрел, потому что игрался с сотовым телефоном, увлеченно перебирал клавиши большим пальцем, не обращал внимания на холод. «Этак я мимо пройду, а он и не заметит. Прекрасно!» – подумала Прасковья, решила уже было покашлять, чтобы обозначить себя в пространстве, но где-то метрах в двух от Прасковьи он поднял на нее глаза.
Она сняла капюшон. Он мимоходом взглянул на Прасковью, и сначала на лице у него не мелькнуло ничего, парень скользнул по ней глазами сверху вниз, сделал шажок в сторону, чтобы уступить ей дорогу, потому что Прасковья шла прямо на него. В его глазах появились поочередно: узнавание, неверие, удивление. А Прасковья вдруг вспомнила короткий фрагмент «Сказки странствий», в котором Марта, поднявшись с кирпичей разнесенного в щепки замка, говорит брату голосом Марины Нееловой: «Лучше бы я тебя не находила. Я всегда буду думать о том, каким ты был и каким ты стал».
Правая рука Прасковьи быстро утяжелилась материализовавшимся в кармане кастетом. Прасковья всю силу вложила в этот удар, всю ненависть к той твари, что спокойно и деловито убила незнакомую ей женщину, но перед этим пожрала парня из четырнадцатой квартиры изнутри, а значит, пожрала и того мальчика, и подростка, и студента, и того, кем юноша мог стать. Он рухнул в кусты сбоку от тротуара, так и не выпустив телефона из рук, а Прасковья смотрела на теплый синий прямоугольник, светившийся на земле, и не слышала, что ей говорит подбежавшая Наташа, закрывшая ее справа за секунду до того, как из-за угла вырулил неторопливый и внимательный милицейский автомобиль. Прасковье казалось, что она оглохла, потому что внезапно для нее не стало ни шума ветра в деревьях, автомобильный двигатель она тоже совсем не слышала. Более того, в голове было пусто, будто и там наступила тишина. Два гомункула шли к ним. Прасковья посмотрела на своего и поняла, что он молчит, ошеломленный ее дикой выходкой. Что его молчание – вот такое, оглушающее.
Старый херувим вскоре после этого случая помер. А примерно через год в городе завелся еще один маньяк, он орудовал несколько лет и успел прикончить нескольких девочек.
– Это все ты, – напоминала Прасковье Наташа каждый раз, когда находили очередное тело.
– С чего это я? – всегда психовала Прасковья. – Это человек. Сам. Сам себя затащил туда, куда затащил.
– Неизвестно, сам – не сам. В головах людей иногда нейроны так складываются, что и выбора не оставляют. Возьми, к примеру, киднепперш. Есть у них выбор? А это твоя восстановленная справедливость, Парашенька, дает о себе знать.
Убийц парня из четырнадцатой квартиры искали, бродили с обходами, с опросами, однако Наташа позаботилась об этом: вынула из карманов убитого все деньги, телефон умыкнула и утилизировала где-то, – так что искали грабителей, вроде бы даже наркомана какого-то поймали и посадили.
Прасковья попросила гомункула стереть ей все воспоминания о соседе.
– Нет, – твердо ответил гомункул вслух.
– Можно хотя бы имя его забыть?
– Можно, – опять же вслух ответил гомункул.
Глава 17
За пару дней до поездки на дачу к Егору Прасковье так себя стало жалко, что она накачала в телефон всяких печальных песен и гоняла по кругу, перед собой рисуясь собственным одиночеством. Слезки накатывали, когда она представляла, что всё вокруг – фильм и в титрах то «Кто я» группы «Моя дорогая», то, значит, «А принцессе можно все» от «Принцессы Ангины», а то и вовсе «Honorable Madam» Ивана Жука, Окуджавы и Даниэля Хана, вместе взятых. Конец у ее фильма был неизвестно какой, но ничем хорошим не заканчивалась эта затея с Егором. Начинался май, но в придуманном Прасковьей финале фильма стояла дождливая осень, Надя сдерживала рыдания, Сергей супился в компании собутыльников, не смея рассказать, какую огромную потерю переживает, жене ничего не говорил. Начальник брал на работу в таксопарк совсем еще молодого нового оккульттрегера и вздыхал, потому что грудь его теснили многочисленные воспоминания о Прасковье.
Для пущего драматизма привязалась еще одна песня, которую Прасковья не слушала, а напевала сама, пытаясь петь как можно ниже:
And who are you, the proud lord said,
That I must bow so low?
Only a cat of a different coat,
That’s all the truth I know[2].
Всюду ей мерещились дурные предзнаменования. Особенно ужасно себя Прасковья почувствовала, когда пятого мая совершенно жутким образом разбился самолет – часть пассажиров заживо сгорели в салоне.
Но перед Егором Прасковья не показывала, что ее беспокоит предстоящая встреча и что-либо в стране, в том числе и недавняя катастрофа, ее как-то трогает, напротив: кокетничала, делала вид, что может продинамить его ради вечеринки с подружками на майские.
«Какие майские? – удивлялся Егор в мессенджере. – Майские вы уже пропустили, девочки. День Победы у вас майские?»
«Главное, что выходной», – отвечала Прасковья.
«Господи, ужас какой, – написал Егор, – у нас не такая огромная разница в возрасте, а уже кажется, что пропасть поколений нас разделяет».
«Так что же ты с ровесницами не встречаешься?» – резонно поинтересовалась Прасковья.
«Потому что ты милая и забавная выдумщица. Ты мне очень нравишься», – нашелся Егор.
«Еба-а-ать! – подумала Прасковья с ненавистью и страхом. – Я тебе дошкольница, что ли? Что тебе нужно, интересно знать? Что ты можешь, родной?»
Да, больше всего ее беспокоило то, чем мог стать кто-нибудь вроде Прасковьи после того, как распылит гомункула на собственные нужды, что еще получает, кроме денег и бессмертия. Что, если Прасковья у Егора не первая такая, что, если он распылил уже не одного гомункула, а нескольких? Может ли он залезать в голову любому человеку, как гомункул, может ли стирать память, подсовывать чужие воспоминания, взламывать все что угодно?