– Да я все это понимаю, – кипятился Егор, – но как только представлю прямую, как представлю все эти точки, как они там плюсуются, не могу понять, и все.
В итоге Егор бесконечно запутался во всем, что говорил, а девочка уже поела и отправилась спать, но, как ни странно, отношения Егора и Майи потеряли невинность только на следующий день.
Действительно же сказать, когда Егор проснулся в чужой постели, в одежде, помятый, будто головной мозг, под звуки телевизора, как бы рожавшего музыку, и девочка сидела в кресле рядом с кроватью, доедая кусок торта, а на кухне шумел кран и брякала посуда, Егору показалось, что все уже произошло, настолько свойски сидела девочка, точно все уже знала про мать и ее знакомого, и не было у девочки хвоста на затылке, были этакие лохмы, не было штанов и майки, а было бог знает что, будто все, что было у Егора с ее матерью, перевело Егора в разряд родственников. Кот лежал у Егора под боком. В комнату заглянула Майя, почувствовав, что Егор проснулся, как если бы он всегда просыпался в это время, а она об этом знала.
– Кофе, – бодро сказала Майя и пропала.
«Кошмар какой», – подумал Егор, стыдясь себя вчерашнего, а особенно себя теперешнего, особенно стыдясь того, что снял перед сном часы и положил их на ночной столик, как у себя дома.
– Там еще торт остался, – намекнула девочка, мерцая и отбрасывая тень в такт телевизионным всполохам.
– Бог с ним, с тортом, – с неожиданной для себя сварливостью отвечал Егор и принял сидячее положение.
Надевая часы, он убедился, что время почти обеденное. «Это до скольки же мы вчера языками трепали?» – подумал Егор, но только не словами подумал, а некой эмоцией, медленно, словно сквозь сухую паутину, продиравшейся через его мыслительное действо.
Белое солнце полыхало на узкой полосе тюля с краю окна, и Егора мутило именно от этого белого света, в остальном были густые малиновые шторы, пропускавшие свет едва ли сильнее, чем театр теней (оконные рамы, круглолапый кактус, как бы раскрывший объятия, некий квадрат, в коем Егор узнал-таки кружку, забытую им на подоконнике за секунду до того, как пасть так низко).
Девочка принялась перебирать каналы, простирая руку с плоским пультом в сторону ящика. Егора заворожило мелькание картинок. Некоторое время он смотрел «Фокс кидс», цветной, подвижный, растворявшийся у него в голове легче, нежели это делает шипучий аспирин в водопроводной воде. Потом сквозь роящиеся на свету пылинки он увидел свое лицо, отраженное в стекле книжного шкафа, сквозь которое, лицо и стекло, были видны тома Чарлза Диккенса, второй, третий и половина четвертого. Все отвратительные ощущения внутри его тела проступали на похмельном лице и были невыносимы той невыносимостью и тоской, как когда мерзкая щетина на лице и кадыке, мерзкая оттого, что уже не щетина, но еще не борода, скорее клочья, чувствуется самим лицом безо всяких прикосновений извне, как тополиный пух, налипший на кожу.
Егор поднялся и проложил неторопливый пунктир своего пути в сторону уборной; до ванной, где вместо холодной воды было долгое утробное хрипение и где серьезный примат со шрамом на правой стороне черепа и младенческими розовыми стрелками от постельных складок на левой щеке долго всматривался внутрь Егора, будто прицениваясь к его пирамидальным и кубическим головным болям.
Пока Егор и Майя пили раскаленный суррогат, отдающий медью на корень языка, девочка выслушала телефонный звонок, несколько раз появилась в кухне, одетая с каждым разом все больше, напоследок уже наматывавшая малиновый шарф на длинную шею, в зеленой шапке с ушами, надетой несколько по-дембельски набекрень, в еще не застегнутом пальто. После того как хлопнула дверь, Егор и Майя честно проговорили обо всяких пустяках еще часа полтора (погода, воспитание дочери, книги, плохой кофе, который трезвая Майя, не в пример вчерашнему, характеризовала политкорректными эпитетами, школьные сплетни). Разговор заносил Майю в разные углы кухни, где она курила, по новой ставила чайник, подкармливала кота; в черном свитере, усыпанном по плечам обломками волос, закрывавшем ей горло, в черном трико и черных носочках, она выглядела как-то мертвовато. У Егора болел зад, отсиженный на табурете, и шея от постоянного верчения головой, но уходить Егору не хотелось, потому как он чувствовал, что Майе тоже не хочется, чтобы он уходил, и потому еще, что устал от телевизора и газет, и Майя просто как-то увлекательно разговорилась. В итоге на последней сигарете у Егора иссякла зажигалка, Майя стала чиркать своей и дочиркалась, что Егор как-то удачно или неудачно взял ее чиркающую руку в свою, а Майя, скорее всего силою той пустоты и недоделанности, которая глупо возникла меж ними прошлой ночью, поняла Егора как-то не так и, решив не строить из себя пионерку, просто от того, что ей хорошо было с ним поговорить, сделала некое встречное движение, сквозь которое, как и сквозь того ночного кота, проступал знак вопроса, Егор понял это движение по-своему и толкнул тележку физиологии путем пологого спуска, та покатилась, чуть подпрыгивая на все тех же обоюдных вопросительных знаках, что не помешало ей взять неплохой разбег, чтобы, впрочем, послушно остановиться в долине.
– Да-а, – задумчиво заметила курящая, одевающаяся сверху вниз честная Майя. – Такого у меня еще не было, чтобы из вежливости.
– У меня тоже, – сказал Егор, одевающийся снизу вверх и уже натянувший носки и штаны; он чувствовал, что, будь собакой, прижал бы уши от смущения и неловкости.
Чувство смущения и неловкости, судя по всему, было обоюдоостро, поэтому и Егор, и Майя одевались спиной к спине по разные стороны несупружеского ложа, Майя из положения сидя, а Егор из положения стоя; получалось, что Майя говорит с тюлем, уже не белым, но золотым, с телевизором, который говорил с ней, а Егор говорил с двойной полураспахнутой дверью и плохой акварелью, приколоченной на стену в длинной прихожей (море-парусник).
– Хотя, если честно… – протянула Майя.
Егору неловко было уходить после того, что они вытворили, а ей неловко было выгонять Егора по той же причине, хотя Егору хотелось уйти, а Майе хотелось его спровадить. В итоге Егор вызвался пойти за сигаретами, а Майя решила готовить ужин, и они оба, Майя и Егор, потекли в ближайший магазин.
У подножья лифта произошла рокировка с мокрой от снега и пышущей жаром Ольгой, которую они обошли с разных сторон и вышли вон, во двор, утопавший в снежной грязи; в дверях подъезда, стоит заметить, у них случилась легкая заминка из-за того, что Егор в припадке задумчивой галантности или же, скорее, пришибленный почти банными запахами весны стал пропускать Майю первой, а она, раз уж он упавший на голову и вообще равенство полов, попробовала первым выдавить из подъезда его самого, да еще толстая старушка с одышливой руганью пыталась вбить между ними мокрого ребенка в пунцовом комбинезоне, и синие мини-лыжи ребенка клацали по бетону.
Ветер нагонял попутную рябь на воду, разбросанную по чайным ложечкам и кукольным блюдцам следов. Еще один полиэтиленовый мальчик, состоявший из цветных пятен, прозрачных соплей и бессмысленной лиловой натуги, скатывал снежный рулон, обнажая мертвую траву и грязь газона. Егор почувствовал, как начинает таять его левая ступня и влага растекается от середины подошвы, там, где он, озабоченно насупясь, некогда замечал нитевидную трещину, по всему носку. Тоска, сродни тоске энуреза, начала ласково охватывать все его существо.
– Гляди, этот тополь у меня под окном стоит, – сказала Майя и показала на дерево, которое, благодаря относительности движения, как бы прокручивалось перед ними, словно заворачиваемая лампочка. Со стороны солнца кора тополя была уже сухой, почти белой. Егор подумал, что дерево это стоит и у него под окном тоже, что если выключить свет в квартире поздно вечером, то мальчик повернет голову и станет смотреть в сторону улицы, улыбаясь на свет уличного фонаря, стоящего рядом с деревом, что в темноте фонаря почти не видно, что виден только круг света на земле, что не видно в темноте и самого дерева, а видны лишь несколько освещенных фонарем веток.
– А, ну да, он ведь у тебя под окном тоже, – опомнилась Майя. – Вечером, ночью, ну, когда темно, его не видно, несколько веток только видно, они под фонарь попадают, такой шар из веток под фонарем в воздухе висит. Печаль в чистом виде. Нет, ну не печаль, а такое ровное чувство, японская такая херотень, когда можно смотреть не отрываясь.
Егор подумал, что если человек один, то может замечать круг от фонаря и смотреть на него, как японец на вишню, может замечать, что трещинка на штукатурке похожа на профиль Николая Васильевича Гоголя, что ноготь на указательном пальце похож на Клару Лучко и т. д., а когда у человека кто-то есть, то похуй человеку (Егор так и подумал: «Похуй») на то, что там на что похоже, человеку тогда не до фонарей, трещин и ногтей.
– В больнице со мной парень лежал, – сказал Егор. – Писал афоризмы, у него был такой, я сейчас точно не помню, дескать, когда Толстой смотрел на небо, он в каждом облаке видел Льва, ну и все такое, там как-то даже зарифмовано было.
– О, а вот тоже в тему, – вспомнила Майя. – У нас практиканты были, один литераторше рассказал… Ты «Леона» смотрел?
Егор ответил кивком, хотя ничего такого не смотрел, а если смотрел, то не помнил.
– А тогда его как раз показали, та пришла на работу в трансе, типа, ой как все идеально выстроено в смысле сюжета, ни одного лишнего персонажа, все наворочено там как-то почти по-шекспировски, короче, тот рассказывает ей свой вариант начала… Вот Чикаго, камера скользит по улице, скользит, скользит, заплывает в кафешку, опять скользит по коридорам, заплывает в комнату, там, за столом, спиной ко входу, сидит человек, он оборачивается к зрителю и это Лев Толстой с пером в руке, и надпись появляется: «Леон – профессионал».
Егор обреченно ухмыльнулся теплому хлюпанью левой ноги, хлопнул себя по карману свободной левой рукой (в правой у него незаметно оказалась Майя) и вспомнил, что как раз за сигаретами-то и идет. Меж тем они подруливали к супермаркету и все не могли подрулить своим не слишком уже торопливым ходом, Майя косилась на Егора снизу вверх, ожидая, что он разродится тоже какой-нибудь своей историей, лицо Майи покрывал едва заметный детский тополиный пушок, спиралевидно завихрявшийся на скуле, электрическое ощущение его еще оставалось у Егора на губах, как остался просфорный вкус ее рта в его слюне, и Егор, будто больной ангиной, все время мелко сглатывал, не потому, что вкус этот был ему неприятен, а скорее машинально, да и поймал себя на этом не сразу.