— Как?! Вы были… настолько близки и ни разу не сказали друг другу о своих чувствах?
— Я говорил, что она нравится мне.
— И ей этого было достаточно, чтобы… Виталию стало неловко от этого искреннего недоумения. Сначала он думал просто так посоветоваться, не хотел показывать письмо, но побоялся, что отец с его архаично-добродетельными взглядами представит Тоню не такой, какая она в действительности. Выдумает какой-нибудь отрицательный персонаж из современных комедий. Какую-нибудь женщину, с которой можно распрощаться, не прося ни у кого совета. А на словах Виталий не сумел бы передать всю сложность ситуации. Надо с нею кончать, но неизвестно, как это сделать, чтобы не обидеть Тоню, не причинить ей лишней боли…
И снова в уши лез вчерашний разговор с отцом:
— Извини, но я не понимаю… Как это вообще могло начаться у вас, если не было ни слова о том… Ну о том… о любви!
— Папа… извини, это — наивно… Сначала у нас был курортный роман. Неужели ты не знаешь, что для курортных романов вовсе не обязательно…
— Допустим. А потом?
— А потом, когда она стала ездить ко мне из Заболотного… Словом, это затянулось, и я виноват, что не нашел в себе силы и не сказал ей сразу…
— О чем?
— О том, что не люблю.
— Разлюбил?
— Нет. И не любил.
Виталий припомнил, как отец при этих словах побледнел.
— О том, что ты не любишь ее, тоже не говорил?
— Еще нет. К слову, она никогда об этом не спрашивала.
— Что же ты хочешь от меня? Какого совета? Жениться или нет на женщине, которой ты морочил голову, но которую не любишь?
— Нет. О женитьбе и речи быть не может. Да это и не нужно никому. По-моему, Тоню устраивает существующее положение вещей… Я хотел, чтобы ты посоветовал одно… Как сделать, чтобы ей не было очень больно.
— Это неправда! — схватил его отец за руку. — Не может быть, чтобы ты… Нет! Вы любите друг друга. И ты просто боишься общественного мнения… бабьих сплетен. Процедуры разрыва с мужем, ответственности за судьбу чужого ребенка… И если ты собираешься пожертвовать своими чувствами во имя покоя, то послушай меня: не надо бояться! Ничего не надо бояться! Твоя мать… Ты же знаешь, она была дочерью раскулаченного. Нашлись такие друзья, пугали меня: «Испортишь анкету», «Замараешь биографию». Я не обвиняю их, даже тех, кто потом, когда мы женились, исключал меня из комсомола. Было такое время… Да разве я поддался? Я знал свою Полю и…
— Ты любил ее! — глотая горячий комок, подступивший к горлу, закричал Виталий. — А я не люблю! Понимаешь?! Не люблю и не любил никогда. Она сама себе создала эту иллюзию, без моего участия. И теперь, когда с этим надо кончать…
— Вот так ты ей и скажешь: «Пора кончать», «Не люблю»?
— А что же мне делать? Я не отвечал на письма. Решил совсем не встречаться. Я бы и в этот понедельник не пошел… А может, и правда так будет лучше?
— Удрать? Да это же трусость!
— А если пойти, то что ей сказать? Я хотел бы всю правду…
— Ты с ума сошел! Наплевать ей в душу?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Вот так совет!» — с болью иронизировал Виталий, вспоминая вчерашнюю растерянность отца. Он винил его в нерешительности и в излишней сентиментальности, хоть и знал в глубине души, что и сам на месте отца не смог бы ничего посоветовать.
«Выходит так, что удирать — нехорошо, правду говорить — жестоко… Остается соврать: задним числом признаться в любви. Оставить в ее сердце ядовитые корешки надежды. А как, интересно, я сформулирую эту ложь? «Любил, любил, а теперь взял да и разлюбил». Ничего себе формулировочка! Не лучше ли совсем скрыться с глаз или прийти да и сказать: «Знаешь что, дружок, поморочили друг другу голову, да и разойдемся по-хорошему!»
Отцово «наплевать в душу» не давало покоя. Раньше у Виталия мимолетные романы сами собой кончались, а здесь… В чем дело? Не в том ли, что Тоня его полюбила? Что же теперь? Ему надо было после первых же нежных писем прекратить эту трагикомедию… Что же его сдержало? Жалость к ней или гаденькая мужская гордость: вот, мол, какие письма мне пишут! Впрочем, это неправда. Он никому, кроме отца, ни одного письма не показал… Ну, так, значит, сам перед собой хвалился…
«Наверно, скажу я ей эту «гуманную» неправду, — подумал Виталий. — Скажу, что любил».
Рабочий день, как всегда, начался с «пятиминутки». Дав задание, Рогань направился к центральному пульту и, словно часовой, стоял возле него все полчаса, пока Виталий не отрапортовал, что автоматическая линия к работе готова. Тогда Рогань торжественно нажал кнопку пуска, и началась работа.
Виталий каждый раз прятал усмешку, наблюдая, как старик «священнодействует». Это только у них, на второй линии, разрешалась такая «роскошь». На других линиях каждую секцию наладчики включали самостоятельно с ее секционного пульта. Так было проще и безопаснее. Но для Роганя это было бы непоправимой утратой. Пуская всю линию, он чувствовал себя полновластным хозяином этого сложного, не совсем понятного ему хозяйства.
Усатый ветеран, обойдя линию и проверив несколько диаметров, забрался в свою стеклянную будку и вот уже сидит там, как сом в аквариуме: «гениально дремлет». Автором этой шутки был Юлик Турбай, сметливый и острый на язык весельчак.
«Гениальность» дремоты Роганя была подмечена Юликом во время собрания, когда старик, сидя в президиуме, важно опускал веки, будто старательно рассматривал свои ордена. В самом же деле он преспокойно клевал носом. Но стоило оратору сказать что-нибудь такое, с чем Рогань был не согласен, тот, не поднимая век, бросал убийственную реплику и снова отключался для сна.
Сейчас Рогань сквозь приоткрытую дверь будки наблюдал, как Жорка Мацкевич наводил порядок в инструментальном шкафчике. Наблюдал и думал о чем-то своем.
Счастливый Рогань! Он пришел сюда мастером, когда наладка была уже закончена, когда были устранены малейшие дефекты, связанные непосредственно с конструкцией; когда после долгих экспериментов наконец нашли нужную смазку, а стружка больше не бесила наладчиков, засоряя точные механизмы. Он с подчеркнутым благоговением склонялся перед чудом автоматики: не допускал даже мысли, что и здесь, в МХ-2, может произойти серьезная авария. Бригадиром на его линии был Виталий Письменный — молодой «бог автоматики»; о чем ему тревожиться?
«Пора старику на пенсию», — не раз думал Виталий. Он хоть и уважал Роганя, но не принимал его «всерьез». Для Виталия прославленный кадровик был символической фигурой, героем первомайского очерка, где говорится о дореволюционных маевках. Поэтому все, что касалось Матвея Спиридоновича, начиная с его революционного прошлого и кончая «отеческой заботой о молодых», как писали о нем в газетах, казалось Виталию чем-то давно известным, уже не раз слышанным.
Виталий еще раз обошел все секции, перекинулся с Жоркой двумя-тремя недобрыми словами о БИХ[3], где задержали вчера переточку инструмента, и с удовлетворением заметил, что настроение у него улучшилось. Автоматизированный цех требовал напряженного внимания и вытеснял из головы все, что не было работой.
В обеденный перерыв Виталий даже развеселился. Только собрался позавтракать, как услышал где-то за стеной голос: «Какие задачи у бригадира на линии? Прежде всего он проверяет инструмент, крепление инструмента… каждый шпиндель в отдельности… Бригадир проверяет всю линию, а наладчик свою секцию… У нас на линии есть специальные карты отработанного инструмента…» Что за черт? Голос был поразительно знаком. Виталий обернулся. Никого. Что же это? Радио? Слуховая галлюцинация? «Мастер также, — продолжал таинственный голос, — после запуска линии проверяет выборочно все размеры («или перекладывает эту работу на меня», — подумал Виталий)… Проверяет отверстия по диаметру или на глубину… Например, резьбу с диаметром сто сорок, выточку под уплотнительное кольцо…»
Вдруг голос умолк и послышался смех Юлика Турбая.
— Кто там практикуется на должность экскурсовода? — поинтересовался Виталий. — И почему это транслируется по радио?
— Да это же ты… Неужели не узнал своего голоса? — заливался Турбай. — Это я тебя во вторник, когда десятиклассники приходили, на магнитофон записал… Что? Класс?.. Как профессор на кафедре?
— Это я так бездарно объясняю? — ужаснулся Виталий и сам рассмеялся. — Где же ты магнитофон спрятал?
— Да вот он, у тебя за спиной… Я его газетами замаскировал. Теперь можешь «козла забивать», если придет экскурсия.
Вышел из будки Рогань. Он все слышал, и ему не понравился эксперимент с магнитофоном.
— Люди хотят от живых ударников услышать живое слово, а вы им пластинку под нос. Надо, чтобы с душой. Все надо с душой. И об автоматике тоже. Вот тогда и будет не трынды-брынды, а фактическое воспитание чувств. — Старик много читал на своем веку, но иногда в беседе не совсем уместно использовал прочитанное.
Виталий услышал о «воспитании чувств» и еще более развеселился. Вдруг он заметил у Юлика в руках ватманский лист-объявление:
«Ударники, желающие принять участие в строительстве социалистического поселка, должны подать заявления в завком для получения кирпича».
— Это ты писал? — сухо опросил Виталий у Юлика.
— Я… А что?
— Строиться собираешься?
— Нет. Я с родителями живу. В завкоме комсомола попросили, чтобы и на нашей линии было объявление. Я и оформил. Разве плохо?
— Кто поручил? Персонально?
— Сам Подорожный.
— Странно. А ты разве на активе не был, когда речь шла об этом строительстве?
— Нет. Я же гриппом болел. Так вешать или нет?
— Дай сюда. Я после работы сам поговорю с Подорожным.
В завкоме Подорожного не было. Сказали, что собирался в литейный. Виталий шел по обсаженной кленами асфальтированной дорожке и думал, что надо было бы не с Подорожным поговорить, а с Михейко. Новый секретарь парткома уже выст