лась, встречая солнце, босоногая ватага ребятишек. Маленьким зеркальцем они пускали по сторонам неуловимых солнечных зайчиков…
И когда Виталий заслушался, убаюканный музыкой слов, произошел взрыв. Тот же ямб, не нарушенный ни одним ритмическим перебоем, вдруг ощетинился, стал угрожающим:
О Солнце! Ты светило равно всем:
И сизым голубям, и черной кобре,
Что в ласковом тепле твоих лучей
Вынашивала яд смертельный. Годы
Ты пригревало сытых и голодных.
Всесильных и бесправных. Злых и добрых.
Убийц и жертвы их. И все считали,
Что это равнодушье — справедливость.
Поклонимся и мы тебе за щедрость,
За то, что после ночи нам даруешь
Надежды рдяной утро. Но позволь
Вмешаться нам в дела твои, светило,
И все твое тепло, твой свет и ласку —
Все сизым голубям отдать и детям.
Чтоб солнечных зайчат, смеясь, пускали
В бескрайний добрый мир.
А для того,
Кто атомным грибом закрыть стремится
Тебя от человечества, — пускай
Придет расплаты ночь…
Виталий не слышал аплодисментов. Смотрел на Женю. Она сняла очки, и он увидел в ее глазах что-то такое, чего не видел раньше: страстное, мужественное, решительное. «Вот что я должен в ней оберегать», — сказал он себе, когда глаза их встретились.
V
В трамвае они долго ехали молча. Наконец Виталий сказал:
— Вы были правы. Этот Вербовой неплохой поэт.
— Хорошо, что вы хоть его признали. Я думала, вы вообще против стихов. Сейчас это модно.
— Вы серьезно рассердились за мое выступление о Кошкине?
— В той мере, в какой имею право сердиться на постороннего человека.
— По-вашему, надо было хвалить то, что мне не нравится?
— Если вы такой правдолюб, взяли бы да написали всю правду про… — и она назвала фамилию известного поэта, который в последнее время писал серые, бесцветные стихи, а их по привычке включали в хрестоматии как классику.
— Зачем же я буду писать о нем? Разве я критик?
— Но ведь вы пишете в газетах. Я и сегодня читала…
— Правда? Ну и как?
— Написано живо.
— Премного благодарен. Меня интересует не то, как написано, а по существу…
— Боюсь, что наговорю вам глупостей.
— Вы можете наговорить неприятностей, но — глупостей? Вы не способны на них.
— Комплимент? Или ирония?
— Да нет, вы умница, это видно невооруженным глазом. Каков же ваш приговор? Я жду.
— К сожалению, мне пора выходить.
— Разве вы живете в центре?
— Нет, я живу возле парка. Мне надо купить одну вещь.
— Какую вещь?
— Могу удовлетворить ваше повышенное любопытство: хочу купить электробритву системы «Слобожанка» для своего жениха. У него сегодня день рождения. Его зовут Дима. Вы с ним познакомились на воскреснике. Больше вас ничего не интересует? До свидания.
— Постойте… Эту бритву можно купить в магазине подарков на Университетской площади. Вам совсем ни к чему выходить здесь.
Они поехали дальше. В трамвае были свободные места, но Женя не садилась. Виталий стоял возле и держался за тот же поручень, что и она. На площади сошли.
— Это ничего, что я с вами пойду в магазин? Я тоже хотел бы посмотреть кое-что.
Она пожала плечами.
— Может, я и ошибаюсь относительно способностей вашего Кошкина, — сказал немного виновато Виталий, — но мне всегда казалось, что горькая правда, сказанная в глаза, лучше, чем позолоченная пилюля, чем булыжник за пазухой, — и вспомнил Тоню.
— А я за то, чтобы самую горькую правду говорить, не обижая человека, — сказала Женя. И вспомнила Бориса. Он чем-то очень больно обидел отца, хоть, может, и сказал правду. — Вот в вашей статье вы тоже не всегда… не во всех формулировках тактичны. Разве можно безапелляционно всех, кто вынужден строиться в индивидуальном порядке, обвинять в обывательщине и спекулятивных тенденциях? Я уверена, что не все они откармливают свиней и не все торгуют фруктами на базаре.
— Я нарочно сгустил краски, чтобы акцентировать на главной опасности.
— Главная опасность не в этом.
— А в чем же?
— В равнодушии к средним, рядовым людям.
Они купили бритву для Димы и вышли из магазина, продолжая разговор.
— Вот вы несколько раз употребили в статье термин «человек будущего». И равняете на этот термин живых, реальных людей. А я с этим не согласна. Надо сперва точно представить себе, каким он будет, этот человек будущего. Аскетом? Или, наоборот, уподобится древним эпикурейцам? В чем именно будет состоять его гармоничность? И не будет ли он со своей гармонической экстрапорядочностью слишком скучным?
— Прежде всего, — Виталий остановился. Остановилась и Женя. — Прежде всего, этот человек должен понимать красоту.
— Этого очень мало. Есть и сейчас бездельники, негодяи, которые отлично понимают и ценят красоту.
— Нет, нет… Не внешнюю, а внутреннюю, духовную красоту… Все помыслы этого человека должны быть величественными. Даже выполняя рядовую, незаметную работу, он должен чувствовать все величие окружающего… Величие не только бытия, но и еще не осуществленных человеческих дерзаний.
— Ага! Значит, мелкое, будничное все равно останется? Подумайте сами, — продолжала она, — люди запустили ракету на Луну. Грандиозное событие! Все мы искренне радуемся. И я конечно же радуюсь. А что такое моя радость? Жалкие крохи с праздничного стола ученых, будущих космонавтов. Вообще — эпохальных людей. Я знаю, что вы мне собираетесь сказать на это: каждый из нас в той или иной мере на своем посту.
Пошел мокрый снег. Они, не сговариваясь, отступили на несколько шагов к закрытому газетному киоску и спрятались под фанерным козырьком.
— Вы согласны? Для изобретателей, ученых эта радость остается безраздельно и на будущее… А нам? — Женя сняла мокрые очки и посмотрела на Виталия растерянными глазами, как бы прося совета. — Разве космические масштабы науки хоть в какой-то мере уменьшают наши повседневные сомнения, боли? Разве же ракета…
— А без ракеты они были бы меньше, по-вашему? — спросил Виталий.
— Нет! — горячо возразила она. — Но они не казались бы нам такими неприлично мелкими! Ведь выходит, что тот, кто в эпоху легендарных свершений переживает сугубо свое… скажем, разлад в семье… считает его для себя трагедией, тот мещанин… не современный, мелочный человек… А если я не могу перепрыгнуть через свои трагедии? Если нет у меня сил стать равнодушной к ним, долети эта ракета хоть до Солнца? Лучше уж вовсе не знать, что существует что-то высокое!..
— Это неправда! — перебил грубо Виталий. — Вы клевещете на себя.
— А если я боюсь правды? Тогда — что? Правда может быть страшной. Такой, что лучше совсем не знать ее. Ведь скрывают врачи от безнадежно больного настоящий диагноз? И это считается гуманным?
— Не смейте так думать! — схватил ее за руку Виталий. — Я не позволю вам!..
— Вы?!
Он отпустил руку.
Вдруг Жене почудилось, что сейчас должно что-то случиться. На мгновение закрыла глаза и мысленно ощутила его поцелуи — на лбу, на щеках, на губах. Чуть не вскрикнула: «Да что же это такое!» И еле заставила себя посмотреть на него.
Виталий стоял, как и прежде, поодаль и смотрел на нее так, что Женя подумала с ужасом: неужели выдала себя чем-то и он прочитал ее мысли!
Мокрый снег повалил гуще. Фанерный козырек уже не защищал. Они молча зашагали к парку. Виталию хотелось, чтоб до дома было не меньше ста километров. Но она уже прощалась.
— Мне сюда. Вот здесь мой Димка живет. А наш дом напротив. — Женя посмотрела на часы и ахнула. И не заметила, как опоздала на целый час.
VI
Гостей на Димин праздник пригласили ровно столько, сколько могла вместить малометражная (или, как некоторые автомобилисты говорили, «малолитражная») квартирка. Если бы появился еще хоть один нежданный гость, ему пришлось бы сидеть за столом на чьих-нибудь коленях. И так еле-еле выкроили два места для Жениных родителей. Они появились здесь впервые, нельзя было не пригласить их накануне свадьбы.
Правда, это «накануне» давненько висело в воздухе. Почему свадьба опять откладывается — никто не мог понять. Не понимал и сам Дима. Он знал, что Крамаренко поссорился с Борисом. Какая могла здесь быть связь с их свадьбой — знала только Женя. Но перед родителями Дима делал вид, что все понимает. Их отношения с Женей установились надежно, и никакие помехи не могли, по его мнению, угрожать чем-нибудь серьезным.
Дима беспокоился. Он, разумеется, ничего такого не думал, не ревновал и не мучил себя подозрениями, а просто не знал, как объяснить другим это Женино опоздание.
Тем временем Димин отец демонстрировал свои «сюрпризы». Для каждого семейного праздника он готовил свой «сюрприз» — какое-то новое усовершенствование в квартире. Именно таким путем и появились здесь сигнализация между комнатой и кухней, освещение, скрытое за карнизами, и великое множество других остроумных самоделок. Эти «сюрпризы» были фамильной гордостью. Их всегда демонстрировали гостям. Даже тем, кто уже несколько раз все видел. Супруги Крамаренко ничего не видели и были поэтому особенно ценными гостями.
Димин отец сначала похвастал виртуозным использованием миниатюрной площади. Так, например, кухня была переделана в спальню. А газовую плитку перенесли в ванную комнату. Накрытая деревянным щитом, ванна превращалась в кухонный стол. Холодильник вмонтировали в дверную нишу. А тазы, корыто и три пары лыж (все в семье были спортсменами) отец подвесил под самым потолком и замаскировал занавесками.
Под руководством хозяина дома Крамаренко осмотрел еще и стол, который раздвигался, если нажать ногой на педаль. Хозяйка же водила Катерину Марковну вдоль стен. Как экскурсовод в музее, она демонстрировала висевшие на стенах фотографии и давала краткие пояснения. Вот Димусик пускает мыльные пузыри через соломинку. Здесь ему два с половиной года. А вот он пускает свои пузыри. Здесь ему еще и года нет (правда ведь, осмысленный взгляд?). А это Димулька на карусельной площадке в парке имени Горького (четыре года два месяца)… Поливает цветы (пять лет). Кормит пирожным кошку Офелию (пять с половиной)… И так до Димы, ученика музыкальной школы, и до Дмитрия Васильевича, инженера-конструктора (учитель музыки его очень хвалил, но Дима по совету отца пошел в политехнический институт).