— Придется немного потеснить некоторые фото, — сказала озабоченно Димина мама, — нет места для наших молодых. Никак не уговорю, чтобы Дима и Женя наконец сфотографировались вместе…
Остальные гости, которые спаслись благодаря чете Крамаренко от очередной экскурсии, развлекались каждый по своему вкусу.
Аллочка, единственная дочь Диминого начальника, демонстративно вертелась на винтовом стульчике перед пианино и одну за другой курила длинные тонкие сигареты. Ее не покидало саркастическое настроение — не могла простить Диме, что тот собирается жениться не на ней.
Звонят в дверь. Дима бросается открывать. Нет, это не Женя. Это Ритуся, Димина двоюродная сестра (доцент, ученый секретарь сельскохозяйственной академии). К каждой третьей фразе Ритуся ухитряется прибавить: «А у нас в академии…» Она щурит близорукие глаза и посылает всем с порога воздушный поцелуй. Извиняется, что опоздала: у них в академии…
Снова звонят. Наконец — Женя.
Еще минуту назад она бежала по лестнице, прыгая через ступеньки, лишь бы хоть немного наверстать упущенное время. А переступила порог — и поймала себя на мысли, что волнение ее неискренне, что оставила какую-то частицу себя там, возле газетного киоска, где стояла с Виталием.
Женя отдала Диме бритву. Тот обрадовался как ребенок. Она поцеловала его и подумала: «Откуда у меня такое чувство, будто я сама перед собой оправдываюсь?» По пути сюда была уверена, что расскажет, почему опоздала: не посмотрела на часы, заболталась… Теперь что-то удерживало от такой откровенности. Может, она боится выдать… Что именно? А то, что ей было интереснее там, под мокрым снегом, с чужим парнем, чем здесь с женихом. Почему? Разве Дима, с которым она дружит с детства, не дороже ей, чем тот, совсем посторонний?
Вечеринка продолжалась. Гости вежливо выслушали выдуманную историю Жениного опоздания (небольшая трамвайная авария) и сели за стол. Аллочка пообещала чуть попозже сыграть Скрябина. Женю все раздражало. Вот отец подвинул к себе графинчик с водкой, и глаза его возбужденно заблестели. Дима был неприлично счастлив и от этого показался жалким.
Женя ела и пила, как и другие, и смеялась, если другие смеялись. Все это она делала лишь для того, чтобы показать, будто ей и впрямь нравится есть, пить и слушать старые анекдоты.
Невольно она сравнивала всех с Виталием. Слушала остроты и говорила себе: «Виталий рассказал бы интереснее». Посмотрела на Диму, который раскис после первой рюмки, и подумала: «Виталий или совсем не пил бы, или, выпив, был бы веселым. Я скверное, я распущенное, аморальное существо, — клеймила она себя. — Я чувствую, что способна влюбиться… Влюбиться в красивого и разлюбить некрасивого. А почему некрасивого? Чем Димка так уж некрасивей Виталия? Единственно, что долговязый, а у того фигура спортсмена. Фу, какая банальность!
И при чем тут красота? Полюбила ведь Зоя Захара. Скуластого, нескладного, большеротого. А Зоя от него без ума. И не удивительно — мягкий, добрый, отзывчивый, мужественный».
Вдруг она вспомнила, как посмотрел Виталий там, возле киоска, когда… Невозможно было оторваться от этих стальных серых глаз. Когда спорит — они у него пристальные, сосредоточенные, почти ледяные. А там, возле киоска, она не узнала их, — как они потеплели, засветились, стали наивно-доверчивыми (чуть-чуть не сказала: родными).
Ее душили слезы. Это были слезы страха за Диму. За покинутого ею такого доброго, доверчивого, ни в чем не повинного Диму. Это были слезы презрения к себе. К такой эгоистичной, бессердечной. А может, это были слезы жалости к себе? К несчастной, верной своему опрометчиво данному слову — неужели ей теперь жить до старости лет без любви?
Чтобы не разреветься при всех, она выскочила на балкон. И когда Димина мать набрасывала ей на плечи свою вязаную кофточку, увидела Виталия. Он сидел на той стороне улицы под фонарем на низенькой чугунной ограде. Фонарь качался под ветром, то выхватывая Виталия из тьмы, то снова пряча в тень.
«Он ждет… Это он меня ждет», — встрепенулась Женя. Вспомнились его сочувственные, пытливые глаза в тот день, когда он просил сонеты Шекспира. И любящие (ну конечно же любящие!) — на воскреснике.
«Он ждет, он ждет!» Сразу все другие мысли, сомнения отступили перед необходимостью немедленно решать: «Сейчас или никогда». Никогда? Даже мороз пробежал по спине. Разве может она обречь себя на это бессмысленное, безнадежное «никогда»?! Во имя чего?
Женя сбросила кофточку с плеч и прошла мимо гостей, не замечая их, словно через пустую комнату. В коридорчике под вентилятором, который вертелся на специальной полочке, курили Крамаренко и Ритуся.
— Я проветрюсь немного, — как-то машинально шевельнулись Женины губы. Она и не собиралась ни перед кем оправдываться. «Больше не вернусь сюда», — твердо сказала себе, когда захлопнула дверь.
VII
Бывает: то, чего больше всего ждешь, приносит одни лишь разочарования. А то, чего больше всего боишься, становится неожиданной радостью. Вот так вышло у Миколы Саввича с женитьбой сына. Ждал — не мог дождаться, пока Виталий вернется из армии и встретит интеллигентную, разумную девушку. И вот, пожалуйста: Тоня! Ничего так не боялся, как его легкомысленного быстрого брака. А тут опять сюрприз: за какие-то две недели сын влюбился, женился, и приходит эта Женя, и оказывается, что о лучшей невестке нечего и мечтать!
Жаль, что с жилплощадью туго: где будут жить? У Крамаренко три комнаты. В одной — Женина старшая сестра с мужем и ребенком. Чтобы выделить помещение молодым, придется четырех членов семьи стеснить в одной комнате. А на заводе неизвестно когда еще дадут.
«Может, свою как-нибудь перегородить?» — оглядывал комнату Микола Саввич. Нет, не получится: какая-то колбаса, а не комната, ведь это треть старого, когда-то разгороженного купеческого зала. Если вдоль поставить еще одну стенку, будет слишком узко, а поперек нельзя: одна половина остается без окна.
«Если бы жива была Поля, — вздыхает Микола Саввич, — она нашла бы какой-нибудь выход, не отпустила бы сына «в приймы»…»
Сейчас молодые взяли двухнедельный отпуск и отправились к морю. Зимой — и вдруг к морю: романтика! А вернутся куда? Не успели даже посоветоваться.
Звонят. Кто-то из соседей пошел открывать. В этой квартире нет таблички, кому сколько звонить. Кто ближе к двери, тот и открывает. Сейчас вышел на звонок Александр Матвеевич, пенсионер, любимец всего квартала.
— Что вы бежите? — ворчит он на Миколу Саввича. — Вы же видите, я открываю.
Входит почтальон. Телеграмма Письменному.
— А-а! Вы, наверно, знали, что это вам телеграмма, потому и скакали галопом? — громко смеется, довольный своей шуткой, сосед. — Как там наши черноморцы?
— «Восхищены морем, чудесная копия Айвазовского, но менее реалистическая. Целуем. Молодожена и молодомуж», — прочитал вслух Микола Саввич.
Звонят. Микола Саввич открывает и сталкивается с молодой особой в пушистом венгерском «тедди». Это Аннета Мирошник, которой он «влепил» позавчера заслуженную двойку.
— Я две ночи не спала, — жалобно говорит Аннета, все еще стоя у порога.
— Проходите, пожалуйста. Здесь сквозняк. А у меня радикулит, — сухо говорит Микола Саввич и пропускает Мирошник в комнату.
— Позвольте мне пересдать… Честное слово, я подчитала…
— Ах, «подчитали»?! — за одно это ненавистное слово Микола Саввич готов вторично поставить ей двойку. — А что именно вы успели «подчитать», если не секрет?
— Все, все успела, — бодро врет Аннета. — Анри Барбюса «Огонь», Ромена Роллана «Жана Кристофа». (Те главы, что в программе.) Ну и, кроме того, «хвосты».
— Кто же из тружеников пера значится у вас под этой, гм, зоологической рубрикой?
Аннета молчит.
— Какие «хвосты» вы «подчитали»?
— А-а? «Хвосты»? Например, «Отца Го́рио»…
— Горио́, — поправляет ударение Микола Саввич.
— Да, «Горио́». И… «Мадам Бовари» Флобера… Она еще отравилась в конце…
— Послушайте, Мирошник, — говорит Микола Саввич со стоической кротостью человека, теряющего остатки терпения. — Как не стыдно вам приходить к преподавателю на квартиру и отнимать дорогое время, если вы опять ничего не знаете. И почему вы избрали филфак? Почему не стоматологический институт? Не радиолокационную академию? Не курсы кройки и шитья? Ведь вы все равно ничего нигде не знали бы.
Аннета смотрит на него большими глупыми глазами и сочувственно кивает головой. И всхлипывает.
— Не смейте плакать! — топает Микола Саввич. — Это вам не поможет! (На самом деле боится, что поможет, — он не выносит женских слез.)
— Я вас прошу, — сдерживает рыдания Аннета. — Я дала маме слово, что не поеду этим летом в Сочи… Я все лето буду подчитывать.
— Избавьте меня от ваших «подчитываний», — прерывает Микола Саввич и старается не смотреть на заплаканную студентку. «Кто злейший враг науки? — спрашивает он себя саркастически и отвечает: — Сентиментальный экзаменатор! Бог с нею, — решает он вдруг, — хоть так, хоть этак, все равно замуж выйдет. Работать не будет». И ставит счастливой Аннете долгожданную тройку.
Микола Саввич стучит соседке:
— Софья Аркадьевна! Извините… Немедленно поищите где-нибудь в столе у вашего мужа папироску… сигарету… окурок… Я должен успокоиться: сейчас я совершил преступление — поставил двоечнице тройку, испугавшись ее слез.
— Как вам не стыдно! — кричит на весь коридор Софья Аркадьевна. — Из-за какой-то девчонки у вас будет инсульт!
Услышав непривычный шум, просунул голову в дверь еще один сосед, кузнец, по фамилии Ко́валь. Он лег спать после третьей смены, вдруг слышит… Скандал? Слава богу, не скандал. Эта квартира еще не слышала скандалов. Появился и Александр Матвеевич с лупой в руках (на радость дворовым филателистам, он помогает им находить редкостные марки).
— Чем отравлять организм никотином, — говорит поучительно Софья Аркадьевна, — лучше расскажите, как там наши птенчики отдыхают.
Микола Саввич еще раз читает вслух телеграмму, и Софья Аркадьевна, выслушав с умиленным лицом сообщение о недостаточном реализме моря, делает неожиданный вывод: