— Они очень подходят друг другу. Им необходима отдельная комната. И мы уже кое-что придумали.
— Вы же хотели с мужем посоветоваться? — осторожно предупреждает Александр Матвеевич.
— Во-первых, он в командировке, — пожимает плечами Софья Аркадьевна. — А во-вторых, вряд ли мой Яша будет против, если я — за.
Это заявление не требует доказательств, и все со вниманием слушают «квартирный проект». Семья Софьи Аркадьевны переселяется в комнату Александра Матвеевича. Их комнату, которая находится рядом с комнатой Письменных, отдают молодым. Александра Матвеевича поместят с Миколой Саввичем, поставив ему кровать за ширмой.
— А то, что мы потеряем на этом пару метров, — гордо заявляет Софья Аркадьевна, — это не имеет никакого значения.
— Вы… вы… знаете, кто вы? Здесь дело даже не в комнате, — говорит Микола Саввич, растроганный такой заботой.
— Здорово придумано! — хлопает его по плечу Коваль. — А моя Настя побелит. У них там что-то давненько не белили.
— Белить? Пхе! — кривит губы старая мать Софьи Аркадьевны, которая тоже вышла на шум. — Туда надо обои. Для молодых обои — это шик! Вот если бы еще подыскать с розанчиками…
VIII
Посреди ночи, сквозь сон, Виталия вдруг охватило чувство горькой утраты. Оно смутно напоминало ту, кое-как залеченную, но неисцелимую боль, которую он всегда ощущал, вспоминая об умершей матери.
Виталий проснулся, но еще несколько мгновений находился во власти этого смутного щемящего чувства. Открыл глаза, прислушался. И сразу же стало легко: рядом была его Женя. Виталий слышал ее немного прерывистое, как у ребенка, дыхание, ощущал тонкий запах волос, мог бы притронуться к трогательно худенькому плечу. Но он затаил дыхание и не шевелился, боясь спугнуть ее сон.
«А в душе-то я сентиментальный цыпленок, — подумал Виталий, не очень за это злясь на себя. — Даже такое самортизированное словечко, как «лапочка», наверное, показалось бы мне милым, если бы я его услышал от Жени».
За тонкой перегородкой (они с Женей окрестили ее «условной») похрапывала хозяйка, у которой они сняли эту «приморскую виллу».
Виталий не сдержался и хмыкнул: вспомнил, с какой таможенной бдительностью проверяла эта старушка их паспорта и, увидев, что у них разные фамилии, заявила: «Без загсовской справки не пущу».
Ну и подурачились они тогда с Женькой! Долго не показывали справку, красноречиво отстаивая преимущества «свободной любви». Но старушка была непреклонна. «Нет уж, — сказала она, — на моральном вопросе вы меня не поймаете. У самой было три мужа. Один помер, другой к полюбовнице сбежал, а третьего сама выгнала: зачем он мне, пьяница? Но все трое — законные были. С первыми двумя даже поп окрутил».
«Ей-богу, — думает Виталий, — Подорожный тоже бы на ее месте так рассуждал: лишь бы бумажка была, а остальное, как он говорит, интимная лирика». А что толку от этого свидетельства, когда там записано: дата бракосочетания — декабрь прошлого года. Вот уж чепуха. Получается, что они с Женей только две недели женаты? Да они живут вместе с сотворения мира!
И впервые после женитьбы Виталий вспомнил о Тоне. Бедная Тоня! Он мог прожить с ней сто лет и сто лет чувствовать неловкость, произнося слова любви. Жене не надо вытягивать силой этих слов. Он, кажется, скоро ей надоест, как горькая редька, со своими признаниями…
Когда Виталию было четырнадцать лет, он влюбился в восьмиклассницу Наточку Светову — красивую, недобрую девушку. Боже, как она издевалась над ним! Лучше бы он не выдавал себя, мрачнея при ее появлении, и не помещал в школьном литературном журнале стихов с не очень загадочной надписью: «Посвящаю Н. С.».
Однажды за кулисами школьной сцены (они вместе участвовали в каком-то спектакле) Наточка шепнула ему: «Хочешь, чтобы я поцеловала тебя?» Он никогда не умел кривить душой и откровенно ответил: «Конечно, хочу!» — «Тогда выйди на сцену, — сказала она, — и громко крикни три раза: «Я влюблен в Нату Светову». И Виталий это сделал бы. Он помнит, что готов был выполнить нелепый каприз своей повелительницы, но в это время за бутафорским кустарником кто-то хихикнул. Оказалось, что все было подстроено. Она обещала ему поцелуй при свидетелях.
«Ты задавака и дрянь, — сказал ей Виталий, ошеломленный женским коварством, — вот если бы ты в самом деле влюбилась в меня, я бы крикнул».
«Женя! — мысленно окликнул Виталий, улыбаясь воспоминаниям детства. — Хочешь, я крикну на самой людной городской площади: «Я люблю тебя, Женя Письменная!» Хочешь?»
За окошком угадывался рассвет. Мутный, белесый. Где-то близко по-старушечьи ворочалось на своем каменном ложе вечно бессонное море.
«Если я сделаю глупость и громко крикну это сейчас, — задумал Виталий, — Женя никогда не разлюбит меня».
За перегородкой кашляла хозяйка. Она целый день курила, а потом кашляла по утрам.
«Подорожный четвертовал бы меня за неизжитые предрассудки», — подумал он и тут же довольно громко повторил три раза подряд:
— Я люблю тебя, Женя!
Она вздрогнула, повернулась к нему:
— Ты меня звал?
— Спи, — прижал ее крепко к себе Виталий и прикрыл ей ладонью глаза, — спи, пожалуйста, но запомни, что твой муж неисправимый оболтус.
— А ты почему не спишь? — спросила она шепотом. — Ведь совсем еще ночь…
Но они больше не спали.
Каждое утро Виталий и Женя спускались перед завтраком к морю. Черное море было зимой не голубым и не зеленым, а черным. Они сбегали с лестницы прямо к воде, навстречу рычащим бурунам, которым, как видно, не нравилось, что кто-то на них с берега смотрит, как на диких зверей. Немыслимо белой, сверкающей изморозью на каменных глыбах лежала застывшая пена. А ближе к воде она вздыхала, шевелилась, еле слышно шурша, как живая.
— Посмотри, вон та смешная волна ужасно похожа на ангорскую кошку, — фантазировала Женя, — видишь, какой у нее пушистый хвост? А спину как выгибает!
— Кис-кис, — позвал Виталий волну. Но было поздно: вместо кошки, брызжа белой слюной, на них бежал двугорбый верблюд.
Женя впервые видела море и без конца восхищалась им. А Виталий, успевший побывать и в Крыму, и в Прибалтике, заново переживал восторг первой встречи с штормовыми волнами или с утренним солнцем, что, вынырнув из пенной пучины, колыхалось на воде, как багровый дельфин.
— По-моему, тут зимой еще красивее, чем летом, — сказал Виталий Жене, загораживая ее от порыва норд-оста, — и вообще Черное море куда романтичней, чем Балтика.
— Самая большая вода, которую я видела до приезда сюда, — вздохнула Женя, — это наше озеро в Лозовеньках.
— Ничего, мы еще поездим с тобой, Женька! О-о, — размечтался Виталий, — на Байкал поедем, по Волге, на Селигер, по Днепру…
— В кругосветное путешествие! — в тон ему подсказала Женя.
— А что ты думаешь, — не сдавался Виталий, — возьмут да и дадут нам путевку в Ханой. Обещали ведь. И я буду тебя угощать бананами с дерева и катать перед сном на диком слоне.
— Почему мне с тобой не скучно? — спросила она скорей себя, чем Виталия.
— Потому что я остроумный, содержательный собеседник, — ответил он, делая серьезное лицо.
— Ах, вот как? — шутливо возмутилась она. — Тогда требую доказательств: жду потрясающей остроты.
— По заказу? Ну что ты! Это уже будет ремесло, а не творчество.
— Тогда изреки мудрость.
— Это можно! — Виталий глубокомысленно продекламировал: — Даже великое и могучее море не в силах заменить самой примитивной яичницы.
— Что гениально, то гениально! — воскликнула Женя.
И они пошли завтракать.
Скользкие крутые ступеньки, высеченные в каменистой горе, медленно, казалось неохотно, уводили Виталия и Женю от моря. Время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, они оглядывались на него и каждый раз замечали что-нибудь новое.
Иногда они делились впечатлениями вслух, а чаще обменивались молчаливыми взглядами и все равно знали, что именно им бросилось в глаза: какая-нибудь особенно причудливая волна или у горизонта вдали табун белых облаков, пригнанных ветром на морской водопой.
— Ты вот молчишь, — прижалась к Виталию Женя, — а я знаю, как ты сильно сейчас меня любишь. Нельзя такое говорить? Нельзя быть уверенной? Где-то я вычитала, что без мук и сомнений и любовь — не любовь. Вот было бы ужасно, если это правда. Откуда мне взять любовные сомнения и муки? Выдумать, что ли!
— Не выйдет! — сказал Виталий. — Ничего этого выдумать нельзя: ни веры, ни страсти, ни любви, ни ненависти. И вообще ничего нельзя выдумать. Но у выдуманного есть преимущество: оно у всех на виду. А настоящее — прячется… Правда, хорошо? — в последний раз обернулся он на море. — Хочешь, давай останемся здесь? Я буду рыбачить, а ты чинить сети, как в средневековой балладе. — И сам себе ответил: — Нет, я бы, наверно, не смог. Я городской.
— И я городская, — обрадовалась Женя. — Мы здо́рово понимаем друг друга, — сказала она. — Иногда я просто не верю, что все это правда. Закрываю глаза и стараюсь представить на твоем месте Диму.
— Это еще что за новости? — не то в шутку, не то всерьез возмутился Виталий.
— Глупый! Я это делаю для того, чтобы еще глубже ощутить свое счастье: открываю глаза — и вижу тебя.
— Ну ладно же! — пригрозил он. — С этой минуты, если ты увидишь, что я зажмурился, так и знай: это я представил себе… — и он в самом деле зажмурился. — Вот безобразие! — хлопнул себя Виталий по лбу. — Даже назло тебе не могу никого представить, кроме Жени Письменной. Полнейшее рабство. — И, помолчав, добавил: — До чего же это хорошо, что ты не успела выйти замуж за Диму. Хотя его в общем-то жаль…
— Очень жаль, — искренне согласилась Женя, — но ничего не попишешь! Если бы я даже вышла за него, все равно рано или поздно сбежала бы к тебе. Не могу же я жить без тебя!
Стемнело. Они только что вернулись с вечерней прогулки в свой саманный приют. Не снимая мокрых плащей, остановились возле окна. Любовались — теперь уже сверху — отдаленной картиной разыгравшегося шторма.