— Сверхурочная работа?
— К экзаменам готовлюсь. Я же на заочном.
— А-а! Как там у тебя на заводе?
— Нормально.
— Автоматизируетесь?
— Наш цех — давно. А сейчас первый механический начал.
— Добрая штука. Потолковать с вами хочу, пока мать на прогулке. Не для нее разговор.
Когда все сошлись в большой комнате, Крамаренко сказал:
— Дело такое… Надо нам наконец подумать о матери. Здоровье ее пошатнулось. Что я без нее? — с искренним сожалением спросил он присутствующих. — Что мы все без нее? Сироты. А болезнь не ждет. Диагноз не точен. Одно известно — вся беда из-за нервов. Надо что-то думать, дети.
«Все-таки он добрый, — с неожиданной нежностью подумала Женя об отце, — он любит маму, беспокоится о ней, а я живу только своим счастьем, почти забыла, что она тяжело болеет…»
«Чего бы только я не сделал для Жениной матери», — подумал Виталий, и давнее отчаянное желание спасти свою больную мать, которое охватило его когда-то в детстве, вдруг опять вспыхнуло в нем. С болью думал он о Катерине Марковне, об этой доброй болезненной женщине с глубокими, как у Жени, глазами, с такой же детской улыбкой, с натруженными руками — такие были и у его матери.
«Жаль ее, — подумал Захар. — Всю жизнь о детях заботилась, а о себе и не подумала».
«Раз такой серьезный разговор — о двойке никто не вспомнит», — подумал Стасик, вслед за взрослыми проскользнувший в комнату.
«Ишь как распелся! — подумала тетя Лиза о брате. — А кто же ее высушил, как не ты? Упаси бог состариться с нелюбым».
— Ты же хотел ее к профессору, — напомнила отцу Зоя. — Может, какие-нибудь средства прописал бы?
— Советовались. Спрашивали, — ответил Крамаренко. — Покой и свежий воздух, вот эти средства.
— Так мама ведь гуляет… вот и сейчас она гуляет. Да и окна у нас почти не закрываются, — сказала Женя.
Крамаренко смерил ее укоризненным взглядом.
— Что это за прогулки, если надо после них на пятый этаж взбираться? А от этих окон еще, смотри, легкие простудит. Ей нужен воздух, — твердо сказал Крамаренко. — Свежий воздух. Целый день. Целый год. Всю жизнь. Надо жить за городом.
— Может, в санаторий? — заикнулся Захар.
— На санатории у нас денег не хватит, — возразил Крамаренко. — Если бы ваш отец воровал, может, и хватило бы. Надо что-то другое придумать. — И, помолчав, предложил: — Надо нам строиться.
— Как… строиться? — переспросил Виталий.
— Как все, так и мы. Возьмем участок, подтянем пояса. Туговато будет. Это факт. На складах не достоишься, на руках все дорого. Но мать дороже… Завтра же я заступаю на работу, — продолжал Крамаренко. — Хотел вернуться на строительство, когда восстановят в партии. Но больше тянуть нельзя. Черт с ним, с авторитетом. Лишь бы здоровье у нее было.
Виталия даже передернуло от этой патетики. Ему послышалось что-то омерзительно знакомое. Кто-то уже бесил его этой неестественно приподнятой интонацией, за которой скрывался холодок равнодушия. Не Величко ли?
— Об участке, я думаю, ты похлопочешь? — обратился к Виталию Крамаренко. — Там у вас на заводе передовикам, безусловно, дают.
— Это невозможно… Виталий не сможет! — вырвалось у Жени. Только сейчас она поняла, что значит для Виталия попросить участок. А тем более впутаться в это строительство после всех его выступлений, после ссоры с Величко, после статьи…
— Все возможно, — сказал Крамаренко, — если есть желание.
— Я возьму, — сказал Захар и осуждающе посмотрел на Виталия. — Хоть у нас и не завод-гигант, а самое что ни на есть простое жилищное строительство. У нас тоже ударникам дают участки. Между прочим, рядом с вашими.
— Вот и прекрасно, — сказал Крамаренко. — Один на помощь, другой в кусты. Так и сделаем дело всем гуртом.
Виталий вспыхнул. Разве же он не хочет помочь? Противоречивые мысли навалились на него. Может, прав не он, а Крамаренко? Какое дело тестю до взглядов Виталия на индивидуальные участки, до всех его статей и выступлений, если речь идет о жизни дорогого человека?
— А-а! — услышал он над ухом голос Крамаренко и оглянулся. На пороге стоял Волобуев. На нем был элегантный зеленовато-серый костюм, остроносые черные туфли, модный коротенький галстук. И сам он был доволен собой, своим костюмом, своей улыбкой, безукоризненным блеском зубов и тем впечатлением, которое произвел на этих буднично одетых людей.
Он вытащил из кармана бутылку ереванского коньяку.
— А ну, Зоечка, ты у нас по этой части специалистка. Сообрази банкетик, поставь на стол рюмочки. Сегодня гражданину Волобуеву пятьдесят. Полстолетия! Выпьем и Катре оставим немножко… Она ведь, надеюсь, скоро придет? Коньяк в малых дозах больным даже показан.
— Ей показана, по-моему, радость, — бросил вызывающе Виталий и посмотрел на Волобуева, который ему не понравился с первого взгляда.
— Свежий воздух, вот что ей нужно, — покосился на Виталия Крамаренко. — И он у нее будет. Ведь правда? Но помните, дети: матери ни слова, ни полслова, что это для нее. Знаете ее характер? Ни за что не позволит. Договоримся так: дом этот нужен, чтобы жить нам всем вместе, а не ютиться.
— Насколько я понимаю, — улыбнулся Волобуев, — на семейном совете решено строиться?
— Трудно будет, — вздохнул Крамаренко, — кое-кто умывает руки.
— Это неправда! — Женя приподнялась. — Мы поможем… А просить участок Виталий не будет. Он статью напечатал против этих «хуторов». И на диспуте собирается выступать.
— А о чем у вас, Женечка, диспут, если не секрет? — заинтересовался Волобуев.
— О Человеке Будущего.
— Значит, по-вашему, Человек Будущего, — спросил Волобуев, — обязался жить в коммунальной квартире? Или тематика диспута предполагается шире?
— Мы хотим, — сказала Женя, глядя на Виталия, — поговорить о том, как сделать, чтобы все мелкое… мелочное… обывательское совсем исчезло и не оставило после себя даже следа. А на этих частных стройках знаете что делается?
— Актуальная тема! Брависсимо! — Волобуев похлопал в ладоши и вытащил из кармана кожаный портсигар. — Особенно актуальная на сегодняшний день. — В его тоне звучало неприкрытое издевательство. — И правда, посмотрите: жилищный кризис у нас давно ликвидирован. Каждая семья имеет отдельную комфортабельную квартиру. А «рабы пережитков» упрямо держатся за старое и нахально строят себе индивидуальные хибарки. Заклеймить их! Раздраконить в статьях, в фельетонах, в памфлетах! Перевоспитать немедленно в духе резолюции диспута…
— Мы строим! Мы много строим! — возразила Женя. — Вот и у нас на заводе молодежь начинает строить себе жилищный комбинат.
— Тогда к чему диспуты? — развел руками Волобуев. — Дайте всем бесквартирным квартиры, и инцидентам конец.
— Видите… Квартиры надо ждать. Значительно дольше ждать, чем поставить частный домик. Но дело ведь не в хибарках, а в тех обывательских настроениях…
— Я не понимаю вас, Женя! — покровительственно сказал Волобуев. — Вы умная, начитанная девушка… Откуда у вас такая примитивно-газетная философия? Что именно хотите вы воспитывать в современном человеке? Неужели способность считать себя не тем, кто он есть? Женя, Женя! До каких пор мы будем обманывать себя? Неужели вы серьезно допускаете, что можно лабораторными методами превратить человека в какой-то идеал? Нормального человека со всеми его пакостями?
VIII
Виталий решил сначала не вмешиваться в дискуссию с этим потрепанным франтом, но почувствовал вдруг, что не может молчать. Будто кто-то обвинил его в молчании и требовал немедленного ответа на обидные для человечества слова Волобуева. Теперь он не пропускал ни одного его слова, фиксировал в памяти каждый оттенок мысли, каждый жест, интонацию.
— Неужели даже здесь, в семейном кругу, — продолжал Волобуев, — вы не стыдитесь утверждать, что так называемые «пережитки» — скупость, зависть, лицемерие, любовь к славе, подлость — не являются такими же органическими чертами человеческой натуры, как щедрость, прямодушие, скромность и благородство? Все, о чем я говорю, не ново. Оно существует. Существует реально. А то, что вы утверждаете, хоть, может быть, и ново, но, к сожалению, не реально.
Не подумайте, что я сторонник капитализма и прочее. Пусть он себе дохнет со всеми колониальными ужасами… Но я не могу (не могу!) поверить, что социальное равенство и материальное благополучие способны когда-нибудь нивелировать в самом человеке те противоречия, которые разъедают его и — парадокс! — двигают вперед!..
Один ребенок честно выполняет школьные задания. А другой переписывает у товарища. Помогут здесь какие-нибудь педагогические рецепты? Можно, конечно, з а с т а в и т ь ребенка не списывать. А как вытравить ж е л а н и е списать? Этот тезис можно легко доказать и на «супружеской верности». Ведь и дураку ясно, что женщина, желающая изменить мужу, но не изменяющая, ни в какой мере не целомудреннее той, которая осуществила свое намерение! А ну, попробуйте искоренить не поступок, а само желание! Его можно загнать вглубь и не больше. Не так ли получается и с эгоизмом, любовью к славе, жестокостью?
И если непросвещенные души тянутся к своему садику, к своим кислицам и к своей козе, то можно их лишить этого лишь принудительно, а само тяготение останется!
— Правильно, — сказал Крамаренко, — каждый человек имеет право хоть раз в жизни поступить так, как ему хочется. А диспуты, жилкомбинаты и все прочее, — он повернулся к Виталию, — нам не мешают. Участок запишем на Захара, а ты потихоньку шуруй вместе с нами — и концы в воду. А там дискутируй сколько влезет.
— Вы считаете, — поднялся Виталий, — что «теории» вашего приятеля дают вам право считать меня лжецом и негодяем?
— Ты… что? Очумел? Успокой своего… Слышишь? — крикнул на дочь Крамаренко. — Человек просто так говорил, а ему уже «теории» пришивают.
— Нет, это не просто так, — круто повернулся Виталий, — мне тут хотят доказать, что можно думать и говорить одно, а делать совсем другое. И что это не что-то необычное, а норма. Честность есть честность, а подлость остается подлостью. А тот, кто хочет их объединить под эмблемой «человеческой натуры», или законченный кретин, или эгоист-двурушник.