— Эгоист, эгоист! Золотое слово, — поддержала его тетя Лиза и ужалила Крамаренко презрительным взглядом.
— И ты туда же, в дискуссию, — таким же взглядом ответил ей Крамаренко. — Видали философа? Академик кастрюльный…
Стасик хихикнул, но сразу же смолк: вспомнил, что собирается выпросить у тети Лизы полтинничек.
— Не надо никогда переводить абстрактные разговоры на конкретную почву, — примирительно сказал Волобуев. Он почувствовал, что этот разговор касается лично его. — Вы слишком высоко летаете, молодой человек, — Волобуев протянул Виталию открытый портсигар. — Даже Карл Маркс не боялся признаться: «Ничто человеческое мне не чуждо».
— Смотря что понимать под человеческим! — отвел портсигар Виталий. И вдруг понял: то, что он собирался сказать Волобуеву, было отчасти ответом на его собственные сомнения. Разве его, Виталия, ирония по поводу некоторых утверждений отца (пусть слишком прямолинейных, но честных и правильных) не была опасным трамплином к тлетворному скепсису? Нет, он и сейчас против казенщины, против сусальности. Но всегда ли он иронизировал только по поводу этого очевидного зла? И всегда ли был его отец таким уж смешным и наивным, называя вещи своими именами?
Ведь есть такие духовные позиции, стоя на которых нельзя маневрировать, а надо бить только прямой наводкой. Есть и границы такие — если перешел, нельзя удовлетворяться боковыми тропинками, а надо идти только магистральной трассой. Наконец, есть такие стыки, такие пересечения идей и мыслей, когда намеки равны преступлению и надо говорить все как есть и все прямо в глаза.
Когда же это бывает? Когда перед тобой не собеседник-единомышленник, которого можно подразнить двусмысленностью. Не оппонент, допускающий ошибку в споре, а враг. Перед ним был враг. И было бы просто нелепо оспаривать его вражеские сентенции таким образом, чтобы это не резало его — врага — слух.
— Что же вы считаете квинтэссенцией человеческого? — спросил Волобуев. — Давайте условимся: определения должны быть точными. Метод перечисления тривиальных понятий — честность, справедливость и прочее — не принимается.
— Есть такое определение, — сказал твердо Виталий. — Я имею в виду удовлетворение тем, что живешь не для себя.
— Вот как? Самопожертвование? Надрыв?
— Я сказал: удовлетворение. А может, и радость. Какое же здесь самопожертвование?
— Нет. Это не точно.
— Еще точнее? Пожалуйста: радость от выполненного тобою долга.
Вот когда к нему пришли эти слова! «Радость долга!» Вот с чего началась его заводская биография, вот что сроднило его с Женей, чьи глаза просили совета, поддержки.
— Думаю, что это чувство несвойственно миллионам, — Волобуев еще раз протянул Виталию свой портсигар. — Выходит, человечество делится на кучку пророков, постигших вершины духа, и на слепую массу, которая служит объектом нескончаемой духовной обработки. Не так ли? А что, если на протяжении человеческого существования у пророков не хватит аргументов, чтобы из каждого человека сделать полубожество?
— А что, если человечество, — Виталий взял у Волобуева папиросу, — начнет совсем с другого конца? И перед тем как усовершенствовать тонкость духа, возьмет хорошую дубинку да и примется гнать из общества всех негодяев, мошенников, тунеядцев, двуличных иуд, аферистов, проповедников человеческой подлости? Что тогда? Ведь у перечисленных лиц не хватит времени даже на то, чтобы красноречиво поспорить с «пророками»! Они молча будут лететь на свалку истории!
Волобуев опешил. Из холодных сытых глаз исчезла искорка защитной иронии. Картина, нарисованная Виталием, касалась непосредственно его и была неприятно реальной. Он смял недокуренную папиросу и бросил ее на паркет, хотя рядом была пепельница.
«Рассказал, все разболтал обо мне, свинья, — думал он о Крамаренко. — От зависти раззвонил про пенициллин и про все…»
— О-о! — пропел Волобуев, увидев входящую Катерину Марковну. — Да вы у меня сегодня герой! Даже румянец появился. Вот он, главный-то врач: кислород! — И, галантно помогая ей снять пальто, сообщил: — А мы тут сразу два события отмечаем. Во-первых, мой бесславный юбилей, а во-вторых… Прошу, маэстро! — сделал он театральный жест в сторону Крамаренко, — проинформируйте супругу о плане великого созидания!
«Что за омерзительный шут! — подумал Виталий. Он все еще был под впечатлением спора с Волобуевым. — Неужели он только мне так противен?»
Виталий обвел глазами присутствующих и с огорчением убедился, что и Зоя, и Захар, и Стасик совсем иначе думают о Волобуеве. Они с удовольствием принимали его балагурство. Даже утомленная прогулкой Катерина Марковна одобрительно улыбалась Волобуеву, а Женя была благодарна за то, что он приободрил мать комплиментом, и готова была за это простить ему все.
— Короче говоря, мать, решили мы строиться, — каким-то наигранным тоном, как показалось Виталию, сообщил Крамаренко и усадил жену в кресло. — Обсудили, постановили и пришли к выводу, что тесновато нам здесь. Попробуем расширяться за счет индивидуального сектора.
— Что это вы… вот так, вдруг? Ни с того ни с сего? — озабоченно спросила Катерина Марковна. — Мы ведь уже подсчитывали с тобой, — обратилась она к мужу, — вроде бы не по карману нам такое строительство. Да и вообще, стоит ли?
— По-моему, вполне стоит, мамаша, — нарушил минутное молчание Захар. И продолжал, награжденный ободряющим взглядом Омеляна Свиридовича: — Кубатура у нас не очень-то… Воздуху мало… Улица пыльная, автотранспортом загазована…
— А семейство растет, — Крамаренко показал глазами на Виталия.
— И еще больше вырастет, — подмигнула Зоя сестре, — скоро мы тут целый детский сад разведем.
— Так что ты, мать, давай нам свою резолюцию, — обнял Крамаренко жену, — и пиши «одобрить и приступить к выполнению».
— Конечно, мамочка, — защебетала Зоя, которая еще пять минут назад совершенно не понимала, для чего этот дом, — знаешь, как будет весело! И дети будут гулять целый день… Замечательно!
— Разве дело во мне? Разве я против? — смутилась Катерина Марковна, — я очень хочу, мои родные… прямо-таки от всего сердца желаю, чтобы нам подольше быть вместе… (мелькнула надежда: «Может, когда-нибудь и Боренька с Ирмой и с детками хоть на месяц приедут»), — но только вот Женечка, — продолжала она, — по-моему, они с Виталием к его отцу переезжать собирались… Им там будет удобней.
— Разъехаться не штука, — тихо, но веско сказал Крамаренко, — если начнем по разным углам расползаться, так нечего и огород городить.
«Что-то сейчас надо сказать… Необходимо что-то ответить! — лихорадочно думала Женя. — Оставаться здесь — значит поставить Виталия в дурацкое положение. Переселиться… как посмотрят на это все? Что подумает мама? Скажут, не захотели помочь. И деньгами тут не отделаешься». Если они с Виталием будут жить отдельно, то этим покажут, что дом им не нужен, и все расстроится из-за них. Женя виновато посмотрела на Виталия. Она даже не надеялась, что тот может выйти из этого безвыходного положения. Она просто искала сочувствия.
Виталий поймал ее растерянный взгляд и подошел К Катерине Марковне:
— А мы передумали. Мы с вами здесь остаемся.
— Спасибо, сынок… Вот уж не знаю, какое большое спасибо, — сказала Катерина Марковна и ласково погладила Виталия по руке. — Я ведь все молчала, не хотела просить. А мне так нужно, ужас как нужно, чтобы Женечка… чтоб вы тут все были со мной. Страх меня душит последнее время. Сама не пойму, почему такой страх? Рушится все. Разлетаются дети. — И заплакала.
— Что с тобой, мамочка? — вскрикнула Зоя.
— Ну не надо, не надо же, — бросилась к матери Женя, — никуда мы от тебя не уйдем. Вот и Виталий оказал… Ты ведь сама слышала? Будем все вместе. И ты выздоровеешь. Обязательно выздоровеешь…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
В это воскресенье Женя и Виталий впервые за их совместную жизнь разъехались в разные концы города. Женя понимала, что вслед за первым придет и второй и третий раз. Не знала, кого винить в том, что они с Виталием так мало бывают вместе. Кроме работы каждый из них имеет множество общественных обязанностей, а тут еще это отцово строительство. И сейчас Виталий отправился в район Опытного поля, где закладывали фундамент для молодежного жилкомбината, а Женя с отцом, тетей Лизой, Захаром, Зоей и Стасиком уехали на свой индивидуальный участок. Больную мать взять с собой не решились.
Только Женя вышла из вагона, ей стало досадно: почему она здесь, а не с Виталием, не со всеми заводскими?
От железнодорожной линии до самой лесной полосы индивидуальные застройщики разместили свои неуклюжие строения кто как хотел. Невозможно было представить, где здесь будут улицы, что станет центром, а что окраиной этого хаотического лагеря. Там и здесь краснели кирпичные прямоугольники и квадраты фундаментов, наскоро сколоченные времянки, шалаши и сарайчики, а около них штабеля шлакоблоков, горы кирпича, шлака, песка, защищенные колючей проволокой от соседей и воров.
Водопровода не было. Электричества тоже не было. Дирекция завода, наделив рабочих и служащих участками, не учла лихорадочных темпов этого строительства и не успела обеспечить его коммунальными удобствами.
Собственники будущих домиков, даже те, кто преспокойно мог бы переждать год-два на старых местах, опешили перевезти свой скарб во временные хибарки. Одни боялись, как бы кто-нибудь не позарился на их фруктовые саженцы, другим не давал спать сложенный на участке кирпич. Они привязали на своих участках собак и сами около них ночевали. Кое-кому казалось, что в их отсутствие коварные соседи расширят свой клочок земли за чужой счет. А иным не терпелось поскорее перебраться в свой дом, завести свою домовую книгу.
Женя еще в электричке услышала спор двух пожилых работниц из-за лоскутка земли. Здесь же в вагоне какой-то парень расхвастался перед товарищем, что «организовал слева» дешевые доски на высокий забор. «Красота! Хоть на цыпочках тянись — одну только трубу видно!»