— «Первые взгляды» давно стали сто первыми, — ответил Виталий. — Откровенно тебе говорю, мое отношение к Омеляну Свиридовичу не улучшилось. Извини меня, Женя, но скрывать от тебя не хочу.
— Чем он тебе не угодил? — вспылила она.
— Мне угождать не надо, — остановил ее Виталий. — Просто я вижу, что «тайны» Омеляна Свиридовича не ограничиваются нашим никому не нужным строительством (которого, кстати, не видно!). Куда ни ткнись, везде туман. Везде что-то человек прячет, скрывает, наводит тень на плетень… Недавно спросил его, как там дела с комиссией, которая расследует на элеваторе причины аварии. И что ж, ты думаешь, он мне ответил? Оказывается, Омелян Свиридович ждет не дождется, чтобы комиссия обвинила во всем какие-то грунтовые воды!
— Ну и что? — раздраженно опросила Женя.
— Как «ну и что?» — возмутился Виталий. — Ты ведь сама говорила недавно со слов отца, что он сигнализировал о плохом цементе, еще и героем себя по этому случаю считал. При чем же тут «воды»?
— Ах, боже мой! — Женя еще крепче сжала руками виски. — Ни ты, ни я, ни Борис ничего не смыслим в строительном деле… И все равно каждый сует нос, обвиняет… А тем временем отца восстановили на работе. И в партии восстановят. Увидишь.
— Не я его обвиняю, — сказал Виталий, — а сторож. В первую очередь сторож, который…
— Да… это ужасно! — не дала ему договорить Женя. — Сперва… после аварии он мне снился почти каждую ночь. Хотя я никогда не видела этого человека… Но отец невиновен. Я чувствую, что невиновен… Он сам чуть не плакал. И когда приходила вдова этого сторожа…
— Омелян Свиридович дал ей денег, — продолжал Виталий. — Да. Это был единственный случай, когда наши деньги пошли на полезное дело.
— Что ж, по-твоему, отец пропивает наши деньги? На любовниц тратит? — возмутилась Женя.
— Ничего я не знаю, — сказал устало Виталий, — пусть бы по крайней мере показал нам эти свои бревна… Где они там хранятся? У какого Кощея Бессмертного? Хоть бы Захара сводил на экскурсию. Убедился бы человек, что не зря его почти догола раздели.
Женя вытерла слезы и подошла к Виталию.
— Скажи мне, почему ты тогда согласился остаться? Все зависело от тебя. Ты прекрасно понимал, что нам лучше уйти. Но ты остался. Что это было? Красивый жест? Необдуманный благородный порыв? А теперь ты жалеешь о нем? Так ведь еще не поздно! Хоть завтра, хоть сейчас. Я согласна. Уйдем. Не могу я смотреть, как ты мучишься. И во всем виновата я. А что думает обо мне твой отец? Наверняка ненавидит меня. А твои друзья? Ты вот скрыл, а я знаю — они на каком-то собрании обсуждали твою личную жизнь… твой «моральный облик». И эта ваша поэтесса, Жаклина, заявила, что ты катишься в обывательский омут. Это правда?
Виталий ответил не сразу. Разговор тогда получился нескладный. Жорка Мацкевич с самого начала предупреждал, что ничего не выйдет. Он сперва отказался принимать участие в «мероприятии», но Жаклина так прицепилась, что ему надоело огрызаться и он согласился при условии, что будет «безмолвно присутствовать».
Молчать, конечно, не удалось: Жаклина понесла околесицу, а Юлик, который больше всех петушился, когда поддерживал Жаклину, сидел, как воды в рот набрал. Да и Жорка не исправил положения: кто же это затевает «задушевный разговор» в присутствии четырех человек!
Правда, Виталий сперва поверил, будто бы Жаклина и в самом деле хочет «отметить» в молодежном кафе свой новый разряд. И когда он, Жаклина, Жорка, Юлик и Рогань отправились туда после смены, он даже прихватил в «Гастрономе» бутылку «кокура» (все его хвалили за это, потому что в молодежном из напитков оказалась только «крем-сода»).
Вначале все было нормально: сели за столик, покритиковали оформление нового кафе — мебель модерн, а на стенах намалеваны какие-то глупейшие чучела со снопами и гаечными ключами в руках.
Когда разлили вино по бокалам и спрятали бутылку под столик, Виталий провозгласил тост за виновницу торжества: вспомнил о «пробое на землю», о том, как Жаклина «утерла всем нос», и заверил ее, что с тех пор он совершенно иначе относится к электрикам женского пола. Юлик процитировал на память две строфы из нового стихотворения Жаклины и выразил надежду, что как редактор цеховой стенгазеты будет первым биографом прославленной поэтессы.
Вдруг Жаклина сделала постное лицо и заявила, что «между прочим» хорошо бы сейчас поговорить н е о н е й.
— Скромность украшает каждого, — заметил Виталий, — даже симпатичную девушку с высшим разрядом электрика. Но… о ком же говорить на юбилее, как не о юбиляре!
Жаклине было не до шуток. Она брякнула:
— О тебе! О твоем запутанном положении в семье.
— Оно вполне ясное, — удивился Виталий, — женат, детей пока нет…
— Я серьезно, — оборвала Жаклина и выразительно посмотрела на Роганя.
Старик, как видно, не очень-то хотел говорить. Но Жаклина еще вчера взяла с него слово, что он выступит первый. Покряхтев и поворчав, что в кафе не разрешают курить. Рогань довольно сбивчиво посоветовал Виталию «прислушаться к коллективу» в том смысле, чтобы плюнуть на тестя и на его строительный участок, о котором подлец Слива болтает на каждом шагу, и переходить с женой на другую квартиру. Заключил Рогань этот совет в своем стиле: «И когда разделаешься с семейными недоработками, сразу же воскреснешь, как сфинкс из пепла».
Юлик не удержался и бросил неуместную реплику, что, мол, из пепла, как правило, возникают не сфинксы, а фениксы. Рогань обиженно поджал губы и замолчал.
Но и это еще были только «цветочки». Виталий поблагодарил старика за совет и сказал, что они с женой решили пока воздержаться от переселения, так как это связано с болезнью ее матери. Вот тут-то Жаклина и «двинула» речь.
— Это не ответ… Неужели у тебя нет силы воли порвать с мещанским болотом? Зачем давать всяким болтунам повод, чтобы они обливали грязью наших лучших людей… — И пошла, и пошла.
— Регламент! — закричал Жорка и поднял недопитый стакан. — Выпьем за то, чтобы Жаклине попался терпеливый, не вспыльчивый муж!
Но Жаклину, скромницу Жаклину, которая стеснялась читать вслух собственные стихи, словно кто подменил. Миссия спасительницы Виталия так воодушевила ее, что, не слыша реплик, не видя нахмурившегося Виталия, она шла напролом, уверенная в победе Истины над Заблуждением. Сбиваясь в ораторском экстазе на стиль Подорожного, Жаклина обрушила на Виталия целый каскад бесцветных формулировок. И хотя они шли от чистого сердца, это бесило.
Она вспомнила о моральном облике комсомольца и о священном девизе «один за всех и все за одного». Подчеркнула, что ответственность за Виталия прежде всего ложится на его бригаду и на нее, как цехового комсорга. Призвала Виталия вспомнить, что он живет в эпоху величайших открытий и что стыдно плестись в хвосте, когда надо идти во главе.
Слушая Жаклину, просто невозможно было поверить, что она умеет изъясняться на простом человеческом языке.
Будь это не Жаклина, а, например, Подорожный, Виталий давно бы показал ему, где раки зимуют. Но Жаклину ему было жаль, он ни на минуту не сомневался в ее искренности. А еще, положа руку на сердце, Виталия сдерживало то, что он почти наверняка знал: Жаклина немножко влюблена в него.
Блестя глазами, Жаклина выпалила:
— Не знаю, с кем Виталий еще советовался, но если Женя отговаривает его сделать правильный шаг, тогда не понимаю я эту Женю!
— Дура! — стукнул Жорка кулаком по столу. — Сейчас же извинись перед Виталием.
Было поздно. Виталий вскочил со стула и пошел к выходу, не попрощавшись ни с кем.
— Постой… Куда ты? — бросился вслед за ним Жорка.
— Мне здесь нечего делать, — сказал Виталий сдавленным голосом, — а Жаклине передай, что э т а Женя — не э т а Женя, а моя жена. И я никому не позволю говорить о ней в таком тоне.
— Верните же его кто-нибудь! — чуть не плача просила Жаклина, когда за Виталием хлопнула дверь. — Неужели мне за ним бежать хвостиком?
Юлик сорвался было с места, но Рогань не пустил:
— Ладно. Пускай поостынет. Трахнули хлопца по больному месту, а теперь с пластырем лезут. — И добавил: — А все же этот разговор не без пользы. Может, кое-кто поймет, как с человеческой душой обращаться.
— Почему же ты молчишь? — еще раз спросила Женя Виталия. — Это правда, что над тобой было что-то вроде товарищеского суда?
— Можно все высмеять, Женя, — обиделся за друзей Виталий. — Я и сам недавно без разбора что угодно высмеивал… А нужно ли это? Представь, собрались равнодушные люди и, ведя сухой протокол, пытаются вынести резолюцию о чьей-то неудавшейся жизни. Это смешно. Даже глупо. Или другой вариант: чинуши, похожие на провинциальных кумушек, под соусом «борьбы за высокую мораль» копаются в чьем-то грязном белье, лезут любопытными лапами в чужую душу. Это мерзко. А мои ребята не выносили никаких резолюций. И не было тогда никакого собрания. Они просто болеют за меня душой. Искренне болеют. И за тебя. Понимаешь?
— Значит, все-таки что-то подобное было? — настороженно спросила Женя. — А ты не сказал мне.
— Да, было, — помолчав, ответил Виталий. — Они задали мне тот же вопрос, что и ты: почему мы с тобой не уходим отсюда? Они говорили мне… Каждый по-своему, каждый со своей точки зрения… Но все свелось к одному: «Если тесть неприятен тебе (а я не скрываю этого ни от отца, ни от друзей), если тебя вовлекают в историю, которая тебе не по душе, и ты должен делать то, что противоречит твоим убеждениям, зачем ты все это терпишь? Во имя чего? Разве не лучше изолировать чистую молодую любовь от такой обстановки?» И еще они высказывали опасения, что у нас с тобой может разладиться жизнь, если мы не создадим себе благоприятных условий для счастья.
— Не представляю, что ты мог им на это ответить, — сказала Женя, чувствуя, как ее все больше и больше охватывает непонятная лихорадка.
— Я ничего не ответил. Я просто разозлился и ушел. — Виталий притянул ее к себе, посадил рядом на диван, взял руку в свою, крепко сжал. — А вот что я должен был им сказать: «Дорогие друзья! Нравится мне или нет форма вашей беседы со мной, но вы правы. И я бы на вашем месте не похвалил человека, который говорит одно, а делает другое да еще и не может как следует объяснить, почему он так делает. Мне очень трудно рассказать вам, почему я не могу уйти из семьи, где так или иначе участвую в каком-то глупейшем строительстве, которое противно мне до глубины души. А не могу я уйти потому, что для моей Жени, для самой дорогой из всех женщин на свете, этот уход покажется бегством. Всю жизнь она будет грызть себя за то, что мы оставили ее больную мать, дали повод говорить ее отцу, что мы эгоисты и отщепенцы. И тогда ее любовь ко мне превратится во что-то надрывное, болезненно-жертвенное. А это смертельно опасно даже для самой нежной любви…»