— Чего ты хочешь от меня? — спросила в отчаянии Женя.
— Я хочу жить без тумана. При свете солнца. Только твоя мать может развеять в семье этот удушливый поганый туман. Пусть она потребует к ответу Омеляна Свиридовича. За дом, за Бориса, за все. И убедить ее в этом не могут ни Зоя, ни я, ни Захар. Мы с ним все-таки здесь не родные. Это должна сделать ты.
— Рисковать жизнью матери? — ужаснулась Женя. — Никогда я на это не решусь. А если выяснится, что отец… Нет. Она этого не переживет.
— А если сама жизнь ей все откроет? Тогда тебе легче? — спросил Виталий, не отступая перед Жениным умоляющим взглядом. — Значит, ты боишься не того, что случится с матерью, а не хочешь взять на себя о т в е т с т в е н н о с т ь? Пусть будет что будет, лишь бы не ты отвечала?
«Он разлюбит меня, — подумала Женя, холодея от одной мысли, что такое может случиться, — я слишком бесхарактерна, чтобы он мог любить меня, слишком безвольна».
— И пока ты, Женька, не поймешь этого… пока не откроешь матери глаза и не скажешь правду, никуда мы с тобой не уйдем. Не из того мы теста, чтобы в благоприятных условиях воспитывать приятные чувства. Я хочу, чтобы в этой семье было все хорошо. И я добьюсь. Будет все хорошо.
III
Увидев «Волгу», свернувшую с шоссе на боковую грейдерную дорогу к элеватору, Крамаренко выругался. После аварии почти каждый день здесь комиссии. Ездят, смотрят, расспрашивают, сомневаются, не доверяют.
Чья же это «Волга», интересно? Из треста вчера были, из обкома партии тоже. Сам Борщ (в который раз!) все углы лично осмотрел. Долго Крамаренко надо еще выслуживаться, чтобы доверие вернуть. А кому это нужно? Все равно что-то оборвалось: какая-то ниточка, паутинка, на которой держался его интерес к работе.
— Салют передовикам строителям! (Ага! Это «Волга» Волобуева. Что ему надо, интересно?)
— Я на минуту, — выглянул Волобуев из кабины и позвал Крамаренко в машину. Тот сел.
Пахло духами, сигаретным дымком. Из радиоприемника плыла тихая музыка. Чувственно стонал саксофон. В унисон играли скрипки. Невидимая красавица на непонятном языке соблазняла кого-то, манила. За кремовыми шторками не видно было ни бетономешалки, ни противопожарных бочек с гнилой зеленой водой. Маленький, уютный, отрезанный от будничной жизни уголочек. Музыка. Женский голос. Сигаретный дымок.
И вдруг в этот тихий оазис врывается голос Волобуева:
— Слыхал новость? Finita la commedia.
— Какая там еще комедия? — смерил его тяжелым взглядом Крамаренко. Ему осточертела наигранная веселость приятеля. Он устал бояться и устал ждать. По тону Волобуева он догадался, что речь идет о чем-то важном для Крамаренко. И неприятном. — Давай выкладывай, — сказал он, наперед зная: сейчас услышит что-нибудь о Богданчике. На этих днях должно было закончиться расследование, и хотя Крамаренко, убаюканный оптимизмом Богдана Георгиевича, не очень-то боялся результатов, но все-таки жил в напряженном ожидании. — Кончила работу комиссия? — поторопил он с ответом Волобуева.
Тот кивнул утвердительно.
— Ну что там такое? Чего тянешь? — рассвирепел Крамаренко. — Все равно ведь узнаю. Плохи, что ли, дела?
— Неважнецкие, — причмокнул губами Волобуев, — типичная гибель Помпеи. Будет суд и… «прощай, свободная стихия». Твой старик отхватит десятку, как минимум. И бухгалтер за компанию, ну и еще группа лиц поменьше масштабом. В том числе кто-то из членов экспертной комиссии. Дело-то, оказывается, не только в цементе. Там операции покрупнее.
— И что же теперь будет? — спросил Крамаренко, обращаясь не к Волобуеву, а куда-то в пространство.
— Ничего особенного, — сказал Волобуев, сосредоточенно крутя рычажок приемника, — все в ажуре: порок наказан, добродетель торжествует. Все ясно, как загадки затейника.
— А деньги кто мне отдаст? — заорал на него Крамаренко, взбешенный циничным хладнокровием Волобуева. «Врал ведь, наверное, Богданчик, — думал он, — что они незнакомы с Хомой или мало знакомы. То и дело вспоминал Волобуев, как они в преферанс у Богданчика дуются. А теперь крутит ручку — и хоть бы хны, будто бы не его собутыльник в тюрьму идет, а чужой дядя».
— С деньгами, действительно, худо, — согласился Волобуев, наладив приемник, и откинулся на спинку сиденья. — Срок безусловно дадут с конфискацией имущества. Так что с его мадам ничего не возьмешь. А органы власти вряд ли примут твой иск, — засмеялся он, — да и распиской ты не обеспечил себя, по всей вероятности.
— Я ведь не ты, — с укором сказал Крамаренко. И добавил: — Не паук.
— А чем тебе помешала расписка? — ничуть не обидевшись, спросил Волобуев. — Кстати, я хочу ее тебе возвратить. Вчера сделал беглый подсчет и с удовольствием выяснил, что ты уже со мной расплатился.
— То есть… как это расплатился? — заволновался Крамаренко. — Денег-то мне Богдан не вернет. Значит, и ты оттяни. А материалы я должен забрать. Надо ведь мне как-то закончить эту петрушку. А долг я тебе понемножку наличными возвращать буду. Года за два все выплачу.
— И рад бы помочь, — развел руками Волобуев, — но… пришлось, понимаешь, все эти твои кирпичики сплавить, вместе с участком, одному деятелю кустарной промышленности. (О том, что Крамаренко избавил его от утомительной беготни по складам и что никому он ничего не продавал, а переписал свой участок на тещу, Волобуев предпочел умолчать.)
— Ты… ты продал мои стройматериалы?
— Твои? — искренне удивился Волобуев. — Сказал бы спасибо, что я согласился их зачесть в счет погашения долга. Кто же по такой сумасшедшей цене покупает, например, оконные рамы? А полы? А шалевку? Надо было хоть немного торговаться, синьор.
Крамаренко молчал. Он только сейчас по-настоящему начал понимать, что случилось. Дома нет. Никакого дома нет и не будет. И должности в управлении треста тоже не будет. И вечеринок у начальства. Но главное, не будет дома. Все-таки он в глубине души надеялся, что обрадует Катрю.
И еще: что же теперь скажет он своим? «Все бред, все обман, ничего я не построил для матери, ваши денежки пошли на какую-то поганую взятку, да и та не помогла»?..
— Ты чего приуныл, пессимист? — тронул его за плечо Волобуев. — Другой бы плясал на твоем месте от радости. Подумать только! В такой заварухе отделаться легким ушибом: гениально! Учти, это тебя рапорт спас. Вовремя ты его сообразил подать — интуиция!
— Иди ты… знаешь куда? — сказал Крамаренко. Сейчас он уже почему-то был твердо уверен, что Волобуев и Богданчик сговорились и «раздевали» его сообща. «Ворюги, подонки, жулье, есть на вас все же управа», — мысленно говорил он со злостью и от всей души хотел дожить до того дня, когда и Волобуев сядет на скамью подсудимых.
— Расписку ты, между прочим, возьми, — услышал он, как сквозь сон, и машинально взял из рук Волобуева какую-то бумажку, сунул в карман. Молча, не прощаясь, вылез из машины и так трахнул дверцей, что Волобуев отшатнулся.
«Волга» плавно тронулась с места и вскоре скрылась за молодой сосновой посадкой, унося с собой запах духов и легкую музыку.
Крамаренко сел на кучу бумажных мешков из-под цемента и закурил. «Другой бы плясал» — вспомнил он слова Волобуева. Будто бы и верно: такую беду пронесло.
И он представил себе полный народу зал; любопытные, а то и презрительные глаза устремлены на скамью подсудимых, где сидит Богданчик с компанией. Бледный сидит, не хорохорится, не пытается острить, как в обкоме, когда возомнил, что опять выскочит сухим из воды, выползет на подкупах, на подачках, на хитрости. Дудки. Не выполз. Пошел ко дну. И его, Крамаренко, за собой потащил.
А собственно, почему и его? Он подал вовремя рапорт. Эту спасительную бумажку подшили к делу как доказательство его юридической невиновности. И через несколько дней Богданчик услышит не имеющий отношения к Крамаренко угрожающий голос: «Суд идет, прошу встать!»
Почему же в ушах у Крамаренко все время гудят эти слова? Гудят и гудят, как ветер в телефонной трубке, когда позвонили, что на стройке авария и в больнице умирает сторож. Ему не было и сорока лет. С финской войны инвалид. Интересно, остались после него дети? Вдову-то он видел. Помог ей кое-чем. Еще и благодарила…
«Не суди́м», — так, что ли, пишется в анкете? Да. Не судим. Можно так и в дальнейшем писать. Интересно, сколько их таких, несудимых? Разве сразу опознаешь! Ходят на работу, ненавидя эту работу, говорят не то, что думают, делают не то, что говорят. Как и он.
А судей сколько у них? Тоже не сразу заметишь: не все ведь такие, как Борька. Есть и незаметные, вроде Захара. Ничего в них особенного, не рассуждают о высоких материях, работают, другой раз ворчат, что не хватает им до получки зарплаты, что не достали чего-то в магазине, вроде бы нечего таких бояться.
А попробуй скажи такому Захару всю правду о себе, даже не всю, а то, что он Борису сказал, станет и он для Крамаренко судьей. И Женя. И Катря. И Виталий. Ого! Этот еще похлеще Бориса… Сколько же их, этих судей?!
Прошли практиканты из строительного техникума, уважительно поздоровались. Для них он авторитет, строитель с многолетним стажем. А чем для него был тот стаж? Чем были годы нелегкой работы: жилыми домами, школами-интернатами, больницами? Они были для него только тучами цементной пыли, бесплодным ожиданием какой-то вымышленной им «чистой» работы. Но не радостью, нет. А почему? Почему?
Крамаренко бросил окурок в бочку с зеленой водой и выругался. Его душила бессильная злость. Если бы он мог хотя бы в душе считать себя жертвой обмана, и то было бы легче. Но цель, которую он преследовал, теперь представлялась такой унизительно мелкой, что он стыдился даже перед самим собой выставлять ее как оправдание.
«Дома нет и не будет, — повторял он про себя, может быть, в сотый раз, — а ведь как они все из-за него натерпелись!»
Но даже сейчас Крамаренко думал о детях, не столько жалея их, сколько рисуя в воображении мрачную картину: над ним будут смеяться, его будут презирать за обман. А Катря? Какими глазами она будет смотреть на него! А Борис? Вот уж будет злорадствовать. И Виталий, этот желторотый искатель правды, вместе с Борисом.