Он вслушивался в оживленный шум, смотрел, как девчата, пересмеиваясь, усаживаются по двое в одно кресло, и думал: «Ну хорошо — я отказался от слова. Но это просто кощунство, что его поручили Величко. Самолюбивому зазнайке, выскочке. Человеку, которому самое главное в жизни — его популярность. Ничего, — успокаивал себя Виталий. — Пусть поболтает. Представляю, какими трескучими фразами он обрушится на слушателей. Это будет не слово перед диспутом, а очередной каскад прописных истин. Девчата и хлопцы скажут потом коротко: «Трепалогия».
Виталий вспомнил собственные тезисы и представил себе, какой бы начался настоящий, большой разговор, если бы он сперва разделал под орех «хутора», а заодно и тех, кто пытался объявить их «приметами нового». Потом он обязательно сказал бы о своих хлопцах, которые пошли на помощь Сыромолотному… Да, он еще многое мог бы сказать, если бы не тесть, не его участок, на котором Виталий хотя и не был ни разу, но все равно запятнал свое имя.
В зале стихло. За стол президиума сели Михейко, директор завода, представитель горкома комсомола, Ву Кан и с самого края, поближе к трибуне, Величко.
Виталий смотрел на него и думал: «Вот уж кого я вижу насквозь. Каждый Ромкин жест говорит о том, что он ни на минуту не забывает, как бы поэффектнее выглядеть…»
Пока Подорожный в пространных выражениях открывал диспут, Величко наклонился к представителю горкома и что-то пошептал ему. Потом на блокнотном листке написал несколько слов и передал записку Михейко. Секретарь парткома прочитал и одобрительно кивнул головой. Но тут Величко заметил, что фотокорреспондент нацелил аппарат на президиум, и тотчас же поднял голову, отодвинув от себя горшок с цветком…
Наконец ему предоставили слово. Жидкие аплодисменты обрадовали Виталия. «Не так-то легко оглушить наших ребят громкими титулами. Вот и «знатный токарь» объявили, и то, и другое, а они ждут, что им скажут по существу. Начнет сейчас Величко «растекаться мыслью по древу» — и вовсе слушать перестанут…»
— Товарищи! — Сказал Величко. Он стал возле трибуны, но не взошел на нее.
«Знает, — подумал Виталий, — что при его маленьком росте будет торчать одна голова».
— Думал… долго думал, с чего бы начать… — И Величко сделал неестественно долгую паузу, как будто и в самом деле подыскивал слова, хотя Виталий мог поручиться головой, что тот вызубрил речь наизусть.
— Говорить о человеке будущего — значит прежде всего говорить о современнике… А говорить о современнике — это значит говорить и о себе…
«Довольно странное начало, — удивился Виталий, — во всяком случае для Ромки невыгодное».
— Когда мне поручили начать этот диспут, — продолжал Величко так тихо, что Виталий с трудом разбирал слова, — я согласился не сразу…
«Врет, как собака, — подумал Виталий, — одно то, что меня отстранили, а ему доверили, должно было доставить ему неописуемое удовольствие».
— Достоин ли я такого доверия? — спросил Величко, обращаясь к притихшему залу. — Не слишком ли много у меня за плечами ошибок, невыполненных обещаний, недоделанных дел?
«Интересно, куда он гнет, — все больше и больше изумлялся Виталий, — неужели надеется, что кто-нибудь крикнет: «Не робей, брат, достоин!»
— Но я согласился, — повысил голос Величко, — и не потому, что считаю себя без сучка без задоринки. А потому, что и я… и каждый из нас… Пусть за нашими плечами ошибки и есть еще у нас на совести пятна, но самое главное, что дает нам право говорить с Человеком Будущего, как с равным, — это наша любовь к родине, — он еще больше повысил голос и сделал шаг к рампе, — страстное желание построить новое общество и увековечить мир на земле! — Последнюю фразу он произнес торжественно, чуть-чуть нараспев, почти как стихи. И зал в ответ грохнул аплодисментами.
«Ничего не скажешь: все правильно, — вздохнул Виталий. — После такой патетической фразы как-то даже неудобно спросить у человека о чем-нибудь будничном, например, о том, как он поедом ел способных ребят, доводил до того, что по всему заводу разбегались от прославленного бригадира».
Но когда Величко заговорил о поселке, Виталий был просто ошеломлен: надо же быть таким наглым! Ведь он говорил о том же, о чем Виталий писал в своей статье и против чего Величко возражал с пеной у рта!
— Да, друзья мои, — распинался Величко, — я воочию убедился, что курица может съесть человека, а сладкая клубника — отравить. Я сам на днях видел, как одна наша табельщица, продавая на рынке цыплят, до одурения торговалась с нашим же мастером. А один рабочий нашего завода, молодой человек, неплохой производственник, на том же рынке сбывал клубнику по сумасшедшей цене.
— Кто это? Назовите фамилии! — раздались голоса.
— Давай фамилии! — зашумел зал.
— У нас диспут, а не собрание, — ответил Величко, — и фамилии тут ни при чем. А, впрочем, одну назову: речь идет о товарище Сливе.
— Безобразие! Стыдно! — закричали из зала. — Как таких в комсомоле держат!
— Разве только они запутались в быту? — сказал примирительно Величко. — В свое время и я в какой-то мере поддерживал эту строительную индивидуальщину. Да и не только я ошибался. У нас есть товарищи, которые, если верить их статьям, уже одной ногой в коммунизме стояли, а потом оказалось, что они сами потихонечку обзаводятся частным хозяйством.
— Фамилию назови! — заорал Слива из первого ряда. Величко молчал.
— Тогда я назову! — крикнул Слива. — Об одних говорят, а других замалчивают? Неправильно!
— Брось! — оборвал Сливу Величко. — В конце концов, это дело совести Письменного…
По залу пополз шумок. Многие оборачивались, ища глазами Виталия.
«Сволочь, — чуть не крикнул Виталий, — провокатор!» Теперь он не сомневался, что Величко даже здесь на диспуте сводит с ним счеты. Он поднялся с места и, уже стоя на лестнице, слышал, как Величко приветствовал Жору и Михаила за их «гагановский поступок» и на высокой ноте сообщил, что обращается с просьбой к начальнику своего цеха вернуть его с автоматической линии в родную бригаду, где он будет работать рядовым токарем. А роль бригадира не для него.
И снова — в награду — бурная овация зала, одобрительная улыбка Михейко, сияющее лицо Подорожного.
«А ведь все эти эффекты шиты белыми нитками, — никак не мог успокоиться Виталий, — план у Величко хоть и прост, а хитер: ставка на звонкую фразу, на имитацию искренности. Получается, что он, не жалея себя, выставил перед народом все свои недостатки. А как это выглядит по существу? Взять хотя бы его последнее сенсационное сообщение… Сбежал из бригады, которую сам развалил, а теперь в ореоле героя идет туда рядовым, свалив всю ответственность на плечи Сыромолотного».
Виталий шел по сумеречной улице, освещенной неярким закатом. Никогда он еще не чувствовал такой душевной усталости. Он не сел в трамвай, шел и даже не думал ни о чем. Не заметил, как добрел до сада Шевченко, очутился в конце боковой аллеи. Отсюда каскады террас спадали к Базарной улице. Он и Женя любили это место. Частенько приходили под вечер любоваться панорамой города. Отсюда были видны все его юго-западные окраины: и Зеленая гора и привокзальный район.
Виталий просидел на скамейке, пока совсем не стемнело. Потом подошел к балюстраде, долго смотрел, как вспыхивают далекие огни, похожие на те, что манили их с Женей в море. Как тогда хорошо было им вдвоем!
Тысячи светлых пятен — чужие окна. И за каждым жизнь. Таинственная личная жизнь, отгороженная от постороннего глаза. Несколько часов назад все эти люди были понятны Виталию, делали с ним одно к думали одно, собранные воедино, могучие своим единством. И вдруг разошлись, исчезли с глаз. Смотрят на Виталия множеством светлых окон. О чем они сейчас думают, спорят, мечтают? Какие у них сомнения, надежды и радости? Сколько среди них единомышленников Виталия, сколько волобуевых, величек?
Светлые окна молчали.
Может, сейчас кто-нибудь смотрит на окна Крамаренко и не знает, что за ними задыхается больная Женина мать, прячет жуликоватые глаза Стасик, подсчитывают трудовые рубли Зоя и Захар, чтобы их завтра куда-то «пристроил» велеречивый «глава семьи»… Может, люди, встретив Крамаренко на улице — озабоченного, утомленного, думают: «Вот после трудового дня человек спешит к своей семье». Заглянув в окно, видят на стене фото, где сняты Крамаренко с Валеркой, и говорят: «Как щедро отблагодарила жизнь этого человека на склоне лет за его заботы о детях и внуках!»
Виталий представил себе тестя. Роль главы дома, не обремененного обязанностями, по вкусу Крамаренко. С тех пор как он запутался со строительством дома, болтливость служит ему ширмой. Всем читает мораль, всех подбадривает ханжескими сентенциями.
Снова нет на обед мяса? Подумаешь! Летом мясо вредит здоровью. Надо Валерке новое пальто? Не беда, и в старом еще год проходит. Самому Крамаренко, когда он был мал, и не снилась такая роскошь. Ему всегда что-то перешивали с чужого плеча или покупали обноски на толкучке. И ничего, не помер. Человеком стал. Да и не просто человеком: вон какой кагал на ноги поставил.
Пианино продали? А к чему оно? Крамаренко, например, прекрасно может обходиться без музыки. А кто не может, пусть радио слушает. Когда Женя училась в музыкальной школе, пианино было нужно. И отец не пожалел денег для дочери. И для Бориса, для этого неблагодарного выродка, он тоже не жалел денег. (Сколько на книги истрачено — подумать страшно!)
Хочется Зое купить на новое платье к Первому мая? Мало ли чего кому захочется! Трудности тем легче пережить, чем меньше лишних желаний. Зато они строятся. И плевать на то, что соседи распускают о них недобрые слухи… Он, Крамаренко, готов любые слухи стерпеть, лишь бы для матери был чистый воздух…
И тут начиналось самое противное: Крамаренко расхваливал Катерину Марковну. Перечислял ее заслуги перед детьми, и обязательно получалось так, по его словам, что это, по существу, его личные заслуги, хоть он и говорил «мы».
И никто не пожимал плечами, не возражал. Никто не спрашивал: «А где же наши деньги? Где те строительные материалы, из-за которых испытываем такие трудности?» Нет. Все молчали и слушали. А Стасик, предупредительно подавшись вперед, смотрел на отца, поддакивал и выжидал, когда можно будет выпросить у него рублевку.