— Что, что она говорит? — подошла Женя к Захару.
«Сейчас все кончится, — подумал Крамаренко, — все рухнет. И пусть. Лучше уж какой-нибудь конец, чем вот так ждать».
— Она говорит, — с трудом отыскивал каждое слово Захар, — что крепко подвела нас всех… Особенно отца (Крамаренко вздохнул и полез в карман за папиросами), что пришлось ему, то есть отцу, — продолжал Захар, — что пришлось ему все, что было для дома куплено… одним словом, продать.
— Как продать? — насторожился Виталий. — Почему же вы нам не сказали? — спросил он у тестя.
— Пусть один сперва выскажется, — вежливо сказал Крамаренко, — а потом остальные.
— Нет, не могу я этого выговорить. Не могу сказать. Пусть бы лучше Зойка сама, — в отчаянии махнул рукой Захар. — Или пусть папаша скажет, он ведь лучше меня знает. А я… Вот тут у меня эти слова, — показал он себе на горло, — не случись такой беды с Зойкой, прибил бы ее, как собаку.
— Тс-с, — показал Крамаренко на дверь, за которой спала Катерина Марковна, — ишь раскричался. Может, и сам тут замешан?
— Я? — бросился к тестю Захар. — Да я последнюю рубашку с себя содрал для вашей семьи. На халтуру начал бросаться… Это я-то, ударник премированный… грош мне цена после этого.
— Действительно какой-то бред. Ничего невозможно понять, — обратилась Женя к отцу, — скажешь ты, в чем дело, или нет?
— Стась, поди погуляй, — приказал Крамаренко и закрыл за Стасиком дверь. Потом подозвал к себе жестом Виталия и Женю. Тетя Лиза, бросив мыть посуду, тоже подошла ближе, один только Захар остался на отшибе. Мял в руках полинявший, потрепанный шарф, со злостью крутил его, выкручивал, будто гадюку душил.
— Шила в мешке не утаишь, — значительно сказал Крамаренко, — но раз Зоечке плохо… кто знает, как еще обернется… Так и не будем ее строго судить, хотя надо бы. Хорошо, что вовремя призналась отцу. С каждым случается. — Он помолчал. — Спуталась с проходимцами. Втянули девчонку в растрату. Пришлось выручать. Покрыл я это дело за счет нашего дома.
Тетя Лиза уронила тарелку и даже не взглянула на черепки. Женя с испугом покосилась на дверь, не слышит ли мать. Захар швырнул измятый шарф на пол и сжал кулаки.
— Это все ресторан виноват, — сказал он хриплым, сдавленным голосом, — стиляги прыщавые… Заманули… Опутали… Это полюбовники все, те, которые записочки пишут…
— Дурак! — оборвал его Виталий. — Не стыдно тебе на жену?!
Кто-то забарабанил в дверь. Тетя Лиза открыла. В комнату вбежал Стась и бросился к репродуктору.
— Что ты делаешь? — схватила его за руку Женя. — Маму разбудишь…
— Человек в космосе… — вырвал руку Стась, — а вы радио выключили… Человек полетел в космос… Эх вы! — И, включив радио, помчался на улицу.
Женя бросилась к балконным дверям. Все окна во всех домах были распахнуты. Почти из каждого слышался торжественный голос диктора. Под окнами первых этажей стояла толпа.
«…В десять часов пятнадцать минут по московскому времени, — раздался в комнате этот торжественный голос, — пилот-космонавт майор Гагарин, пролетая над Африкой, передал с космического корабля «Восток»: «Полет протекает нормально, состояние невесомости переношу хорошо…»
Молча прослушали сообщение ТАСС до конца. Вошла мать. Никто не заметил ее.
— Здо́рово! — вырвалось у Захара.
— Мама… Ты здесь? — Женя подбежала к матери. Та крепко пожала ее руку.
— Ну? — как-то особенно взглянул Виталий на Женю. В этом «ну» было восхищение небывалым полетом и что-то личное, свое.
— Долезли наши до неба, — покачала головой тетя Лиза. — Еще когда мой лауреат говорил, что долезут. И долезли ведь!
«Ожидайте великих событий», — вспомнила Женя. «Ожидайте великих событий», — пели, звенели, трубили в трубы приписанные нетвердой рукой Бориса слова. Вот они, эти события. Он знал.
«К Коммунистической партии и народам Советского Союза! К народам и правительствам всех стран! Ко всему прогрессивному человечеству! — гремел металлический голос диктора. — Свершилось великое событие. Впервые в истории человечества человек осуществил полет в космос. 12 апреля 1961 года в 9 часов 7 минут по московскому времени космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту поднялся в космос и, совершив полет вокруг земного шара, благополучно вернулся на священную землю нашей Родины — Страны Советов…»
Женя беззвучно повторяла губами каждое слово. То, что она слышала, было непостижимо. Всемирно великое, казавшееся невозможным, было здесь. Рядом с нею. В комнате. Оно только что купалось в межзвездных туманностях и вот приземлилось — родное, теплое, близкое, как то письмо, что лежало в ящике. Как Борисовы глаза.
— Мама! — выхватила Женя руку из руки матери. Бросилась в свою комнату, вернулась с письмом. — Это… от Бориса. Ты все должна знать! Там…
«…Это — беспримерная победа человека над силами природы, — говорил ее мыслями и мыслями миллионов диктор, — величайшее завоевание науки и техники, торжество человеческого разума…»
— Что там такое? — поспешил Крамаренко к жене и хотел отобрать письмо.
Виталий твердо стал у него на пути:
— Ты — что? В моем доме?!
«…В этом подвиге, — заглушил его диктор, — который войдет в века, воплощены гений советского народа, могучая сила социализма…»
— Вы слышали? Вы слышали? — барабанили в двери соседи, давно забывшие дорогу к Крамаренко.
— Вы слышали?! — перекликались люди с балконов, свешиваясь из окон по пояс. И казалось, что сейчас на всей планете вот так настежь открыты окна. И не отдельные люди, а целые народы радостно спрашивают друг друга: «Слышали?!»
— Катерина! Что там в письме? — спросил Крамаренко и выключил репродуктор.
Катерина Марковна была смертельно бледна. Женя подвела ее к диванчику, и она не села, повалилась на него.
— Вы что же это надумали? — бросил он на Виталия и на Женю лютый взгляд. — Мать нашу убить надумали?
— Не смейте так говорить о нас, — подошел вплотную к нему Виталий, остро посмотрел тестю в глаза. — Это вы ее убивали каждый день. Вы, а не мы.
— Виталий! Ты что? — опешил Захар. — Не надо…
— Нет, надо! — повернулся он к Катерине Марковне. — Вы должны, мама, все знать! Лучше вырвать из сердца, признать с болью, что столько лет погибло, чем еще хоть один день терпеть эту ложь… Ведь этот дом, которого нет… его для вас строили… Вашим именем прикрывались…
— Копейки своей пожалел? Трудностей испугался? — замахнулся Крамаренко. — Белоручка! Профессорский щенок…
— Замолчи! — твердо сказала отцу Женя. — Он… И я… и мы все, если надо… Если для чего-нибудь чистого, настоящего. Мы на голых камнях спать будем, гнилую воду пить из болота. Но не для того, чтобы ты…
— Что? Что — я? — закричал Крамаренко и чуть не зажал уши, так он боялся услышать ответ.
— Зачем вы оболгали Зою? — крикнул Виталий на Крамаренко.
Катерина Марковна вся сжалась. Прислушалась, как будто ожидала удара.
— Не верю я ни в какую ее растрату, — еще громче крикнул Виталий, — это вы, вы ее научили… Уговорили… Принудили, чтобы оклеветала себя. Признавайтесь же — вы?
Крамаренко поднял медленно голову, посмотрел на жену — она оторвалась от письма, — их глаза встретились, и он понял: конец. Что-то болезненно знакомое, полузабытое, растаявшее за долгие годы бесплодной погони за удачей шевельнулось в его сердце. Вот его Катря. Дети. Семья, ради которой он и начал в свое время так рьяно «выбиваться вверх». Как же получилось, что все они враги? Да. Враги. Он мысленно с жестоким удовольствием еще несколько раз повторил это слово: враги, враги. Никто никогда не понимал его здесь, ни с кем он не мог быть откровенен. Всегда должен был применяться, прислушиваться, утаивать свои сокровенные мысли. Пусть мелкие, пусть жалкие, но дорогие для него и непонятные, чужие для них. Надо было давно со всем этим порвать. Плюнуть. Уйти. К черту, к дьяволу. И жить совсем иначе. С самого начала иначе. Как Богданчик, как Волобуев, чтобы было хоть что-нибудь вспомнить.
— Что ты смотришь на меня так? — сорвавшимся, глухим голосом спросил он у жены. — Почему не веришь, что Зойка могла… Почему Бориса жалеешь больше, чем мужа? Кто они мне? Может, они у тебя от вора какого-нибудь, байстрюки!.. От уголовника? Откуда я знаю?
Катерина Марковна даже не дрогнула. В это бесконечно долгое для нее мгновение она переступила какую-то грань, какую-то прежде запретную для нее черту — и туман, застилавший ей глаза, развеялся. Все-таки сказал. Все-таки прорвалось! Раздел себя. Голый стоит.
— Почему же вы молчали? — обратилась она к Жене, к Захару, к Виталию. — Вы знали больше, чем я, и не захлебнулись в этой грязи? И теперь скажете, что жалели меня! Жестокие вы люди, — голос ее задрожал, стал мягче. — Глупые вы дети. Да лучше бы я умерла, чем узнать, что мои дети из-за меня такое терпели…
Хлопнула дверь. Крамаренко выбежал на солнечную улицу, взбудораженную оркестрами. Свернул в боковой переулок: центр заполонили толпы народа.