Предыдущие пять рассказов – про арестованного взяточника – я давал читать разным людям. И меня изумила одна вещь.
Но не то, о чем вы, может быть, подумали.
Вовсе не то, что некоторым моим друзьям и читателям рассказанная история показалась натянутой, измышленной, неправдоподобной и т. п.
Не в том дело.
А дело в том, что некоторые читатели отказывают участникам этой истории в праве размышлять и переживать. Метаться, тосковать, приходить в отчаяние. То есть совершать простые человеческие душевно-умственные действия.
При этом сами себе они не запрещают таких переживаний и мыслей.
Оно и понятно: мы – честные люди. Люди! Они – воры. Взяточники, коррупционеры. Несложные машинки, действующие по принципу «дай-возьми».
Поэтому арестованный взяточник должен думать об адвокате и о тайных счетах, а вовсе не о причинах постигшей его катастрофы. И уж конечно, он в принципе не может тосковать по прохладному мартовскому ветру, по свободе.
Поэтому сын арестованного взяточника должен думать о том же самом (скоро ли отмажется папашка, придется ли раскупоривать кубышку, на кого записана вилла в Испании) – и ни о чем другом.
Почему? Да потому, что у этих господ нет и не может быть человеческих чувств. Даже таких простых, как страдание, растерянность, жгучая обида.
Вот это мнение – самое огорчительное.
Но не потому, что я так уж сильно жалею взяточников и их детей.
Пусть они будут наказаны, пусть у них заберут все наворованное и принудят их к скромной жизни.
Однако я уверен, что они – тоже люди. Им тоже бывает больно, тоскливо, горько, отчаянно, страшно.
Дегуманизировать плохих людей – очень опасно.
Не для них, зажравшихся воров, опасно, а для нас – обычных честных людей.
Если мы кого-то считаем «нелюдями», не способными на человеческие чувства и мысли, – мы тем самым допускаем, что кто-то будет точно так же дегуманизировать нас. Говорить, думать и писать: «Да ладно вам романтику разводить! О чем этот нищеброд вообще может думать? Что он вообще чувствует? Ему бы стольник сшибить и пивка попить».
Дегуманизация – заразная болезнь, смертельный недуг общества, уж простите за такую патетику. В самом лучшем случае она ведет к фатальному разъединению людей. В худшем – к расстрелам по квоте.
«Ага! – возразят мне. – Но ведь они, зажравшиеся воры, первыми начали! Это они не считают нас за людей, это мы для них быдло, население, электорат, лохи и нищеброды».
Возможно.
Тем более не надо брать с них дурной пример.
на темы моралиНеравновесная устойчивая система
Некоторые считают, что мир держится на рыночных принципах. На вечном «как ты мне, так и я тебе».
В общем, дай-возьми и не проторгуйся. Якобы таков закон жизни.
В поддержку этого приводится христианская моральная максима: «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом су́дите, таким и будете судимы; и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить» (Матф., 7, 1–2).
«Вот! – говорят нам. – В Евангелии сказано: какой мерой мерите, такой и вам отмерят! То есть каждый должен отмерять другим так, как другие отмеряют ему. И все будет честно и даже по-Божески».
Но это неправильно. Это, пардон, misinterpretation.
Дело в том, что призыв «не судите», «не отмеряйте ложной или жестокой мерой» обращен к христианину и касается его собственного поведения. А вовсе не поведения других.
Христианская мораль – да и вообще мораль – асимметрична.
В Нагорной проповеди вовсе не сказано: «отмеряйте той мерой, какой отмеряют вам». Ничего подобного! Все наоборот! Вы – не судите, но – «благословляйте проклинающих вас, моли́тесь за ненавидящих вас», «взявшему у тебя рубаху отдай и кафтан».
Делай добро несмотря ни на что – вот, как ни странно, закон жизни.
Мать любит ребенка вовсе не в обмен на что-то. Ни на будущие блага (ребенок вполне может оказаться неблагодарным) – ни в отплату за заботу своей матери (у нее могла быть незаботливая и легкомысленная мать).
Точно так же люди помогают голодным и нищим, погорельцам и беженцам, не спрашивая – а вдруг они сами виноваты? Люди ценой жизни защищают родину, которая не всегда защищала их.
В этой асимметрии, в этой нерыночности, нерасчетливой доброте поведения – залог выживания семьи, племени, нации.
Возможно, это устаревшая мораль.
Но трудно даже вообразить себе те бездны жестокости, в которые окунется человечество, ежели всерьез примет рыночную, обменную мораль.
этнография и антропологияЛишь тоска да печаль
Года полтора назад в «Новой газете» был напечатан очерк Юрия Роста «Францев». Сильно и талантливо написано о сильном и талантливом человеке, хирурге Вячеславе Францеве. О профессионале, гуманисте и бессребренике.
«Он дал себе слово: как бы ни была скромна плата за благороднейшее из ремесел, не компенсировать чужое горе повышенным своим благополучием».
Отчего же такая тоска охватила меня, когда я читал эту статью?
Наверное, от того, что я впервые читал ее самое маленькое 25 лет тому назад, в «Литературной газете». Это перепечатка. Оно и понятно – выдающийся советский хирург Вячеслав Францев умер довольно давно – в 1991 году.
К статье подверстана новая шапочка. Там написано:
«Этот текст – попытка напомнить, что мир населен Людьми».
Так что – в самом деле населен? Или когда-то был населен?
Где сейчас человек, чтоб был великим профессионалом, выдающимся гуманистом и абсолютным бессребреником?
Наверное, такие есть. Да я сам лично знаю нескольких! Врачей, кстати.
Но почему о них не пишут таких прекрасных очерков? Должно быть, читатель не поверит, что у нас сейчас, сегодня, в такой-то клинике, работает великий врач, который к тому же не берет денег у пациентов.
Про «когда-то в СССР» – верят. Про здесь и сейчас – не поверят.
Общество переживает тяжелую душевную драму.
Мы очень сильно привыкли к коррупции. Мы без нее ни шагу. Платим взятки. Соглашаемся на откаты. Обмениваемся незаконными услугами. Пользуемся административным ресурсом.
Но мы – о, фарисеи, о, лицемеры! – не любим коррупцию. Мы не говорим сами себе и своим друзьям, что так, мол, и надо, тащи-воруй, бери-давай, все покупается и продается. О, нет!
Наша душа взыскует чистоты. Спартанской скромности, римской доблести, евангельского милосердия. Разумеется, у других, не у себя.
Чем кончится такой диссонанс – неизвестно.
Оттого и тоска.
Тут возникает небольшая путаница со словом «бессребреник».
Кто-нибудь может подумать, что речь идет о каком-то особом аскетизме, чуть ли не нищете, в которую человек сознательно и принципиально себя загнал. «И пища ему была акриды и дикий мед».
Да нет, разумеется!
В данном контексте «бессребреник» означает «врач, который не старается непременно стрясти с пациента деньги».
А кстати говоря – о герое статьи Юрия Роста, профессоре Францеве.
Мне кажется, что зарплата заведующего отделением крупнейшей клиники, профессора и доктора наук (наверное, он что-то получал и за преподавание, за аспирантов) была, по меркам 1970–1980-х, очень даже высокой.
И скорее всего, ему вполне хватало 600–700 рублей в месяц (особенно учитывая, что квартира была «от государства», а квартплата в те времена была не более 20 рублей в месяц). Не исключено, что у него была служебная машина. Ко всему прочему, он был лауреат Государственной премии.
На минутку вынесем моральные критерии за скобки. Совсем не удивительно, что человек с таким высоким социально-материальным уровнем не брал у больных «конвертики».
Мне скорее удивительно другое – что немало людей с таким же или даже более высоким социально-материальным уровнем брали с пациентов большие деньги.
А на эти деньги скупали антиквариат, брильянты и норковые шубы – ибо в СССР никакого другого легального применения «сверхдоходам» не было.
А нелегально? Ну, в самом деле, не станет же академик медицины вкладывать деньги в подпольный цех, где ткут коврики с лебедями?
А больше ничего нельзя было.
Ну, «дали» академику квартиру в четыре, в пять комнат. Но ни за какие деньги он не мог раздобыть себе квартиру в десять комнат. И вторую, кооперативную, – тоже нельзя, он же «обеспечен жилплощадью».
Дача? Тоже ограничения. Помнится, для новых строений 64 м2 полезной площади: 8×8, проще говоря. Второй этаж – в виде неотапливаемой мансарды. Да, были старые большие дачи, пожалованные еще Сталиным. Но – пристраивать, достраивать или тем более ставить второй дом на том же дачном участке стало можно только с 1988 года.
Дорогой автомобиль? «Волга» по разнарядке. И не смешите про иномарки.
Экзотические путешествия, изысканный отдых, дорогие развлечения – для этого наша страна была мало оборудована. За границу – не больше двух раз в год (один раз в соцстрану, один – в капстрану; обмен валюты очень ограничен).
Поэтому алчные люди вытряхивали деньги из конвертиков и скупали хрусталь, меха и драгоценности. Что, конечно, глупо до безумия, имея в виду и сомнительную ликвидность подобных активов, и «в гроб с собой не положишь».
То есть было какое-то социальное понуждение к бессребреничеству.
Конечно, бытие определяет сознание. Но сознание с этим не мирится.
В результате мы получили безумства нуворишей. И еще сильнее полюбили бессребреников старой закалки.
заметки демократаМансарда и бельэтаж
Я демократ. Мой демократизм самый что ни на есть искренний – демократизм пожилого консерватора, любителя легкого вина и приятной книжки про умное.
То есть: меня никто и, главное, ничто не заставляет писать статьи против жестокости властей и бесстыдства толстосумов, выступать за равенство перед законом и даже, представьте себе, за справедливое распределение национального богатства.