– Это я от страха! – громко сказала Лена сама себе, вытирая лоб и шею. – И от переживаний, – она набирала номер. – К психологу надо сходить… А ты, мой Митенька дорогой, глупо и бестактно пошутил. Да, очень бестактно! С любимой женщиной, которой так тяжело, которая только что потеряла мать! Единственного родного человека! – она громко всхлипнула. – Так по-свински не шутят! – это она уже говорила в телефон.
– Прости, – сказал Митя.
– Такое не прощается, – сказала она и нажала отбой.
никто не хотел убежатьМатерия и атомы
Лейтенант госбезопасности Хлюмин освободился рано – в начале десятого, потому что подследственный умер в восемь тридцать. Ночной допрос отменился. Старший товарищ Хлюмина капитан Искрятов достал бланк медзаключения и вписал: «от внезапной остановки сердца». Хлюмин подумал, что это правда: любая смерть, хоть от чахотки, хоть от кирпича на голову, – в итоге случается от остановки сердца.
Подследственный был известный режиссер Максаков. Хлюмин один раз видел его в театре, как тот выходил кланяться, красивый и седой. Сейчас это был голый старик. Ноги в синих полосах, руки тоже. Тощий живот. Все эти дела тоже отбитые досиня.
Идя домой на Покровку, Хлюмин вспоминал свернутый набок сизый крантик бывшего народного артиста. Интересно жизнь устроена. У режиссера была жена, она уже сидела. Наверное, любовницы тоже были. Разные актриски делали ему всякие фокусы, и он вовсю получал половое наслаждение. А теперь – вот!
От этих мыслей Хлюмину самому захотелось понаслаждаться.
Он вошел в квартиру. В комнате, где жила студентка Тихонова, горел свет: верхи дверей были стеклянные – квартира старинная, барская.
– Можно, товарищ Тихонова? – постучал он и вошел, не дожидаясь ответа. – А то у меня бутылка есть и небольшой закусончик, нам паек выдали, – он похлопал по своему портфелю.
– Заходите, товарищ Хлюмин! – обрадовалась Тихонова, схватила со стола учебник и тетрадку, переложила на подоконник.
Хлюмин присел на табурет, огляделся. Он сам был из бедной рабочей семьи, но такой чистейшей нищеты не видал. Стол дощатый. Топчан, укрытый солдатским одеялом. Доска вместо полки – десяток книг. Кастрюля и кружка на окне. На стене ходики. Одежда на гвозде, завешанная платком. Еще бумажные портреты: Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс, и еще две какие-то каменные головы на фотоснимках. Вот и вся обстановка.
Но сама Тихонова была очень ладная: ножки, грудки, стрижечка.
– Это кто? – Хлюмин ткнул пальцем в каменные головы.
– Древние философы Демокрит и Лукреций Кар, – объяснила Тихонова. – Они первые сказали, что бога нет, а материя состоит из атомов.
– У тебя скатерка есть? – Хлюмин вытащил из портфеля бутылку и кульки с едой, поставил на стол. – Некрасиво, на досках-то…
– Стипендия маленькая, – Тихонова развела руками.
– А мама с папой?
– Они далеко, – бодро сказала она.
Хлюмин достал из портфеля «Правду», развернул ее, постелил на стол.
– Стойте! – вскрикнула Тихонова. – Разве можно! Здесь же портрет товарища Сталина! И статья товарища Молотова! – Она бережно сложила газету и сама спрятала ее в портфель Хлюмина. – Кружка у меня одна, извините.
– Ничего, – Хлюмин налил себе, выпил, налил и протянул ей кружку. – Ох, слишком преданно у тебя глаза горят, товарищ Тихонова! – он отрезал кусок колбасы. – Нам товарищ Янсон объяснял: если у кого слишком преданно глаза горят, проверь его как следует. Два или три раза.
– Вы мне не доверяете? – Тихонова встала с табурета.
Хлюмин тоже встал и обнял ее, огладил всю:
– Давай спать ляжем. Хочешь?
– Ты в меня влюбился? – спросила она.
– Здесь вопросы задаем мы! – пошутил Хлюмин. – Пойди искупайся.
– Я в среду купалась, – сказала она.
– Не спорь, – сказал Хлюмин, наливая себе еще водки. Потом еще. И еще.
Через десять минут она вернулась. На платье темнели мокрые пятна изнутри. Подошла к Хлюмину, закинула руки ему за шею. Приоткрыла рот, чтобы целоваться. Но Хлюмину вдруг сильно расхотелось.
– Ложись спать сама, товарищ Тихонова, – сказал он. – Боюсь я тебя. А то в конце крикнешь «да здравствует ВеКаПеБе!». А у меня случится внезапная остановка сердца, – и вышел.
Через три дня Хлюмина вызвал товарищ Янсон и показал листок бумаги:
– На тебя заявление от соседки. Пытался изнасиловать и глумился над партией. Мое решение: соседку со временем изымем, сучка такая. Но заявление пока сохраним.
Поздно вечером Хлюмин снова постучался к Тихоновой.
– Есть у меня друг, – шепотом сказал он. – Служит в Туркменской республике, начальник погранзаставы. Зовет в гости, прямо вот на той неделе. У меня отпуск, у тебя каникулы. У него там окошко. Можно перебежать в Иран.
Она закричала:
– Изменник родины!
Хлюмин закрыл ей рот ладонью. Сказал:
– Это проверка, ты что! Хотя на самом деле все равно. Не надо купаться. Дверь запри и выключи свет.
музыка революцииСамовар, абажур и варенье
Лейтенант госбезопасности Хлюмин ненавидел интеллигенцию.
Евреев тоже. Но интеллигенцию сильнее. Потому что среди евреев иногда попадались приличные люди – которые ненавидели интеллигенцию так же, как он.
Лейтенант госбезопасности Хлюмин был из бедной рабочей семьи, сирота, с молодых лет работал на Бутырском механическом заводе и жил в бараке на Стрелецкой, за Миусским кладбищем.
Но это была неправда. Хотя в бараке он жил и на заводе работал – пока не устроился в ЧК и не получил комнату на Покровке.
На самом деле его фамилия была Клюммер, а его отец Федор Иванович был начальником станции Гатчина-Варшавская под Петроградом. Клюммеры приехали в Россию при государе Александре Первом, из Вюртемберга, когда родной городок Тутлинген весь сгорел и семья осталась без крова и хлеба, потому что сгорели также и кожевенные мастерские. Семья была работящая и упорная. Женились на русских женщинах, поднимали детей и передавали сыновьям фамилию.
Ваня родился в девятьсот шестом году и даже успел поучиться в гимназии. Он помнил классы, приятелей, учителей, наставника Похитонова и директора Прангера, хотя видел его раза три, наверное, но помнил его бороду, фрак и крест на манишке; помнил, как папаша радовался его пятеркам.
Еще сильнее и горше он помнил родительский дом.
Он захлопывал любую книгу про старый режим, как только читал про самовар, абажур, скатерть, буфет. Про варенье, пироги, про красивую посуду и чистые простынки, про часы красного дерева, которые отбивали четверти. Хотелось плакать. Почему у них всё отняли? За что? Они ведь не были эксплуататоры рабочего класса: папаша, и дедушка тоже, трудились, как не всякий мастеровой трудится.
Папашу убили в восемнадцатом году. Мама и сестры умерли. Дом забрали. Потом он сгорел. Ваня пришел покопаться на пепелище – думал, хоть ложечку найдет, на память. Дудки-с. Все подчистую ограбили, сволочи.
Вот тут его и поймали как беспризорника. «Фамилия?» – «Клюммер», – со страху ответил честно. «Хлюмин?» – переспросил человек. «Да!» Его посадили в грузовик. Свезли в школу. Он убежал через два года, но уже с новыми документами: Иван Федорович Хлюмин, сирота из рабочих, из Ревеля. Ревель уже был заграницей, так что не проверишь.
Снова поймали, загнали в школу. Особенная школа, имени Белинского. Туда приходили поэты и писатели, художники и артисты: красивые, громкоголосые, с длинными пальцами. Читали стихи. Разыгрывали сценки. «Самовластительный злодей, твою погибель, смерть детей». «Прощай, немытая Россия». «Вот парадный подъезд». «Наш царь Мукден, наш царь Цусима». «Пальнем-ка пулей в Святую Русь». Рассказывали про интеллигенцию и революцию.
Ваня и раньше слышал про интеллигенцию, но тут первый раз понял, кто она такая. Изящные, умные и красивые люди, которые сочиняют стихи и пьесы, изучают философию и умеют убедительно объяснить, что у Вани Клюммера надо убить отца, уморить маму и сестренок и сжечь дом. Перед этим вынеся оттуда все, до последней чайной ложечки.
Поэтому он попросился из этой чудной школы на завод.
«Народ не виноват, – думал Хлюмин, слесарь на Бутырском мехзаводе, – народ туп и легковерен. Народ легко натравить на кого угодно. Виноваты вот эти, которые насчет слушать музыку революции».
Поэтому он поступил в школу НКВД.
Ах, с каким удовольствием он, надев кожаные перчатки с крагами, бил по кислой интеллигентской роже! Особенно когда эта рожа верещала: «Я честный коммунист! Я доказал преданность делу партии Ленина-Сталина!» Доказал, сжигая мой дом и расстреливая моего отца? Сучье отродье, мразь, блевота истории! Ну, получи еще.
Хлюмин не верил в оппозицию, подполье и заговоры. Какая чушь! Посмотрите вы на этих террористов, нет, это же умереть со смеху… Но он с наслаждением выбивал признания, которые тянули на высшую меру.
В тридцать пятом заговорили, что будет война с Германией.
Хлюмин точно знал: наши победят. А если даже не победят, он все равно успеет уйти к своим.
Тем более что здесь у него никого не было. Студентка Тихонова не в счет. Даже не в том дело, что она донесла на него: время такое пришлось, все на всех доносят, ничего страшного. Тут другое: вроде сладкая баба, но рассуждает про классовую борьбу. На глазах становится интеллигенткой. Не жалко.
старинная немецкая оптикаСлишком рано стало поздно
– А что вам мешало раньше? – спросил лейтенант госбезопасности Хлюмин у подследственного Мешкова-Громова.
– А? – вздрогнул Мешков-Громов и выпрямился на табурете. – Что-что?
Он был худ, скуласт и перепуган. Все время пожевывал, приноравливал губы и челюсти: еще не привык без зубов.
У Хлюмина было хорошее зрение. На всех врачебных проверках он свободно читал далекие мелкие буквы. И вблизи не щурился, как некоторые. Но на всякий случай у него в верхнем ящике стола были круглые очки с золотыми дужками. Он взял их на память у профессора Турова: