– Не, мы так просто не уснем!
– Мы же дети, с нами надо посидеть!
– Поговори с нами, – вдруг попросил Ваня, высунувшись из гардеробной.
По вздоху мы поняли, что он согласится. Слава прошел в комнату, заскрипел стулом. Сказал:
– Свет включать не будем, поговорим так.
В спальне послышался шум, Ваня прошлепал босыми ногами ближе к нам, сел по-турецки на мою кровать и выдернул из-под меня одеяло. По его восторженному лицу я догадался, что он очень-очень хочет что-то сообщить, и у меня в животе скрутился болючий узел: лишь бы не сказал про траву.
– А ты знаешь, у Мики… – начал он (сердце в моей груди сделало кульбит). – У Мики… у Микиной… Микиной девушке девятнадцать лет, вот! Той рыжей! Прикинь, да?
В темноте я заметил, как Славины глаза неодобрительно блеснули в мою сторону.
– Ну ничего себе. А не много?
Я махнул рукой.
– Да нормально.
Ваня со своей непосредственностью, к счастью, разрядил атмосферу, заголосив о другом:
– Спой нам колыбельную!
Слава ответил:
– Колыбельную ты и сам можешь спеть. Я точно не главный по колыбельным.
Я проговорил Ване на ухо:
– Спи, малыш, и тогда папа купит тебе дрозда. Если не будет он петь на заре – папа зароет его во дворе.
Ваня прыснул.
– Это откуда?
– Из «Южного парка». – Я глянул в сторону Славы. – Не зря же я смотрел этот мультик в четыре года.
– Ты запомнил это с тех пор? – удивился Слава.
– Да, так же как и фразу «Пососи мой джагон».
– Что такое джагон? – спросил Ваня.
– Закрыли тему, – прервал диалог Слава. – Давайте лучше нормальные колыбельные.
Но я все равно шепнул Ване: «Это пенис инопланетянина». Ваня, хихикнув над моим комментарием, вскинул вверх здоровую руку, как в школе, и заявил:
– Я знаю колыбельную про повешенную кошку!
Видимо, сделав вывод, что с нашим тяжелым детством от нас не добьешься ничего нормального, Слава молча придвинул к себе мою старую гитару. Ту, которую мне купили еще в начальной школе, но я давно перестал брать ее в руки – только перевозил с места на место, потому что жалко было оставлять в России.
Мы не знали, что Слава умеет играть на гитаре, поэтому в комнате наступила тишина ожидания.
Слава театрально кашлянул, взял гитару, сыграл пару аккордов и шутливо пропел ту надоедливую колыбельную про волчка, цапающего за бочок.
Но я спросил серьезно:
– Ты умеешь играть?
– Только пару аккордов, – ответил он.
– Сыграй.
Мы снова затихли в ожидании продолжения. Смущенный нашим вниманием, Слава пропел уже серьезней:
Смысл был неуловимым, почти магическим, но рифма какая-то завораживающая.
– Я такой никогда не слышал, – сказал я.
– Я вообще не уверен, что на эти слова есть музыка, – ответил Слава. – Это колыбельная Цветаевой.
– Ты сам эти стихи на музыку положил? – удивился я.
Слава смутился.
– Что там «ложить»? Это же обычная колыбельная.
– Спой еще, – попросил я.
Как по льстивой по трости
Росным бисером плеща,
Заработают персты…
Шаг подушками глуша.
Я откинулся на подушку, и Ваня пристроился под моим боком, протянув уголок одеяла, – поделился, значит.
Я слушал Славу, засыпая, и думал о том, что Ване, наверное, никто не пел колыбельных, когда он был младенцем. Значит, тогда это было впервые – в десять лет.
Бесшумно поставив гитару на место, Слава поднялся.
– Спокойной ночи, – сказал он шепотом. – Я люблю вас.
«Я люблю тебя», – мысленно ответил я ему.
Тогда впервые за долгие месяцы я смог уснуть в Канаде спокойно, не накуриваясь. Мне снились какие-то причудливые сны, в которых Ваня, как Маленький Принц, путешествовал по другим планетам и навестил мою – отдельную, это была Планета Травокура (так и называлась), а Травокуром, получается, был я. Мы сели на край Планеты, свесив ноги (если опустить голову вниз, можно было увидеть миллионы звезд), и вместе накурились, мне было ни капли не стыдно, а Ваня сказал: «Ты самый лучший брат». Потом по межгалактическому пространству проплыла Сэм, наша собака, которую мы оставили в России вместе с бабушкой, и у меня в руках непонятно откуда оказалось оружие, я задрал срезы двустволки и выстрелил в собаку, но вместо крови из нее полилась блестящая фиолетовая жижа, и Ваня произнес: «Жаль, она была лучшей из нас». Потом я проснулся, полный сомнений: я точно ничего не курил?
Под боком все еще сопел Ваня, и я аккуратно поднялся, чтобы его не разбудить. Мы никогда так не засыпали, и сейчас это пробудило во мне незнакомые нежные чувства, глубоко семейные.
Продлилось это ощущение недолго – ровно до завтрака, за которым Лев как ни в чем ни бывало спросил меня:
– Планируешь заявить в полицию на свою подружку?
Я чуть чаем не подавился.
– Чего?
– Ну, она взрослая для тебя, разве нет?
– Ей всего лишь девятнадцать. Мы почти ровесники. Она даже ниже меня ростом!
Лев усмехнулся.
– Что, на этот раз не будет никакого «меня совратили»?
Тогда вмешался Слава:
– Прекрати. Ты перегибаешь.
Лев цокнул.
– Вы очень непоследовательны в своей борьбе с совратителями. Так у вас ничего не получится.
– Артур старше его почти в три раза, – начал объяснять Слава. – И сильнее примерно во столько же. Он взрослый человек, он лучше понимает ситуацию, он может принуждать, он может манипулировать…
– Это он, – Лев кивнул на меня, – манипулирует. Всеми вокруг. Думаешь, он все еще наивный ребенок с щенячьими глазами? Да я в жизни не поверю в этот бред, что его поманили конфеткой и он сел на колени к злому дяде. Ты живешь с манипулятором и, как всегда, ничего не замечаешь.
– А ты, как всегда, замечаешь всё, – язвительно ответил Слава.
За столом повисла неприятная тишина: родители смотрели друг на друга, глаза в глаза, но ничего не говорили. И только Ваня, устало вздохнув, разрядил атмосферу:
– Кто-нибудь отвезет меня на музыку?
A Canadian Tragedy
В спецклассе, который Шмуль называл «классом для дураков», он подружился с Джонси – белобрысым мальчиком-заикой из неблагополучной семьи, воспитывающимся матерью-проституткой (ни разу не употребил в тексте слово «проститутка», но, описывая ее вечно размазанную по губам красную помаду, подразумевал у этой героини именно такую профессию). Джонси тайно занимался в балетной школе – тайно от всех и от самого Шмуля, потому что стеснялся «девчачьего» увлечения. Еще была Марта – отличница из класса «для нормальных», с красными и блестящими, как наливные яблоки, щеками. Она была влюблена в Шмуля, а Шмуль в нее – нет. Но потом, конечно, он пересмотрел свои взгляды на эту девочку. Вот, собственно, и всё, не считая препода по ИЗО, мерзкой психологички и отстойных родителей. Все взрослые, кроме препода, были отстойными.
Лорди вертела в руках распечатки с главами – так мне было легче исправлять уже готовый текст, помечая ошибки и неудачные выражения карандашом. Перелистнув страницу с последней главой, она грустно заметила:
– Значит, Шмуль не поехал учиться в художественную школу…
– Не поехал, – кивнул я.
– Но ведь это было престижно.
– Он хотел остаться дома.
– У тебя везде тема дома, – задумчиво проговорила Лорди. – Тот, кому нужно уехать, никогда не уезжает.
От этой фразы я почувствовал себя уязвимым, словно она меня разоблачила. В ее тоне сквозили намеки: мол, я все про тебя поняла, это на самом деле ты хочешь остаться дома. Мне не понравилось, что она так легко решила меня, как задачку за третий класс, и я довольно резко вырвал распечатки из ее рук.
– Ты чего? – удивилась она.
– Ничего, – буркнул я, отправляя распечатки в мусорное ведро под своим письменным столом.
– Зачем ты так?
– Это херня собачья.
– А мне понравилось.
– Я могу еще сотни таких написать.
– Да? Это круто.
– Нет, это чушь, – спорил я. – Банальщина, слепленная из клише. Есть миллион таких же историй.
– Я больше не знаю таких историй, – пожала плечами Лорди. – Мальчик и балет – это смело.
– Вторично. «Билли Эллиот».
– «Билли Эллиот» не про сейчас и не про нас… Кстати, что у них за имена? Из какой они страны?
Я передернул плечами.
– Не знаю. Это выдуманный мир. Планета Травокура.
– Чего? – засмеялась Лорди.
– Там у собак вместо крови фиолетовая жижа.
– Ты опять курил?
– Нет, забей.
Я сел рядом с ней – на пол, на белый пушистый ковер у подножия кровати. Мы забрались в комнату через окно, Лорди опять хотела заняться здесь сексом, но я совсем по-анекдотически пожаловался, что у меня болит голова, а Лорди ответила: «Тогда дай мне почитать, что ты пишешь», и мне пришлось согласиться, чтобы не заниматься с ней сексом. Заначка кончилась, а вытерпеть нашу случку в трезвом уме было выше моих сил.
Боковым зрением я заметил, как Лорди разглядывает меня; она подняла руку, провела пальцами по моей щеке, сказала:
– У тебя талант. Когда-нибудь ты напишешь книгу, которая сделает тебя известным.
Я повернул голову, посмотрел ей в лицо. Мне вспомнилось, как в одном фильме про Аллена Гинзберга говорилось: убей своих любимых, свои увлечения, свою реальность, ничто из этого не принадлежит твоему перу. Я представил: вот бы был у меня пистолет, ну, скажем, вон там на полке или под кроватью в сейфе. Я бы поднялся, вытащил его и прострелил Лорди башку. А потом написал бы книгу о том, как прострелил башку своей подружке. И все читатели бы говорили: «Какой неприятный персонаж, зачем он это сделал?», а я бы написал: я просто больше не мог с ней трахаться, вот и все. А они бы говорили: «Ну это же не причина», а я бы говорил: «Да что вы знаете о мотивации персонажа!» Хорошая была бы книга.