– Все это круто, конечно, – ответил я, поежившись в кресле. – Но когда я вырасту, я же должен буду с кем-то построить свою собственную семью, отдельную от…
Я хотел сказать «от нашей», но, так как никакой «нашей» уже не было, я просто сказал:
– …от этой. Мне страшно, что я останусь совсем один из-за того, что никого не могу полюбить.
– Когда мне было пятнадцать, я тоже никого не любил.
– Да, но ты же понимал, у кого есть потенциал? Ты понимал, что тебе нравятся мужчины?
– Понимал, – согласился Слава.
– А я не понимаю. Мне никто не нравится. Даже хуже: я не нейтрален, мне все неприятны, такие дела.
– Неприятны сами по себе? – уточнил Слава. – Просто все люди на свете? Даже тот чел? – Он кивнул за окно, на автобусную остановку, под козырьком которой стоял незнакомый подросток в желтом дождевике.
Обернувшись на него, я заключил:
– Нет, этот чел не неприятен, потому что я его не знаю.
– Чтобы он стал тебе противен, ты должен его узнать?
– Вряд ли этого будет достаточно, – неуверенно ответил я.
– А что он должен будет сделать, чтобы стать неприятным?
Я вспомнил свой первый поцелуй за кулисами актового зала – жадный, мокрый до отвращения, пахнущий лаком для волос. Вспомнил ревностный взгляд Ярика всякий раз, когда я прятался в туалете с Глебом. А потом – этот отвратный, сочащийся похотью Артур, до того омерзительный, что мне хотелось его наказать за это. И наконец, Лорди – женская сексуальность с ощущением вязкой склизкости на пальцах. Все это сверху приправлено чужими полуобнаженными фотками из «Тиндера», вопросами «сколько см?» и «место есть?».
Я мотнул головой, возвращаясь к разговору со Славой.
– Не знаю, – буркнул я, отвечая на его вопрос.
Он странно улыбнулся.
– А по-моему, знаешь.
– Знаю, но не хочу говорить.
– Хорошо.
Мы замолчали. Я расстроился от нашего разговора пуще прежнего: подумал, что мой случай настолько тяжелый, что даже Слава не знает, что сказать.
Но тишина была недолгой. Через пару минут он снова заговорил, как будто вообще о другом:
– В четырнадцать у меня была школьная подруга, которой я рассказал, что мне нравятся парни. Знаешь, что она ответила?
Прикинув, какой примерно был год на дворе, я предположил:
– Что она больше не твоя подруга?
– Нет. Она сказала: «Это ничего, Слава, когда-нибудь ты встретишь женщину, которую сможешь полюбить, и это пройдет». Мы не перестали дружить – по крайней мере, на тот момент.
Я усмехнулся.
– И как? Встретил?
– Как видишь, нет. Но я поверил, что это правда случится, и очень долго ждал эту женщину, а она так и не пришла.
Я шутливо закатил глаза.
– Вот сучка.
– Не выражайся, – попросил Слава, но не очень строго. – Короче, я не хочу тебе говорить, что когда-нибудь ты встретишь женщину или мужчину, и она или он будут такими замечательными, что ты моментально влюбишься. Не хочу, чтобы из-за меня ты ждал их всю жизнь и злился, если они так и не придут. Потому что могут и не прийти. Так бывает. Но это ничего не значит, семью можно построить и по-другому. Тем более с твоим талантом.
– С каким талантом?
– Ты умеешь принимать в семью посторонних людей и любить их как родных. Знаешь, сколько бездетных пар годами ходят по врачам или ищут суррогатных матерей, потому что не хотят «чужого»? Потому что боятся, что никогда не смогут так полюбить.
– Сколько? – спросил я, хотя вопрос был риторическим.
– Большинство. Я их не осуждаю, это правда довольно непросто, но у тебя получается.
Это звучало приятно, даже льстило, но все равно не приносило успокоения. Такой ли это дар: находить в незнакомцах черты отца, матери, брата, сестры, кого-нибудь там еще из не существующих в реальности родственников и принимать их за родных?
Но я не хотел спорить, поэтому просто сказал:
– Хоть что-то во мне от тебя.
Мы уже подъезжали к дому. Поворачивая на нашу улицу, Слава негромко заметил:
– Думаю, это не от меня.
Я насмешливо поморщился.
– От Льва?
Мы остановились перед шлагбаумом – въезд на территорию дома. Слава вытащил из бардачка брелок с огромной кнопкой, нажал на нее, оранжево-белая стрела медленно поползла вверх. Проследив за ней взглядом, Слава сказал:
– Он тебя очень любит.
Мы снова тронулись с места.
– Больше всех на свете, – процитировал я.
– Это правда.
Мы остановились на парковочном месте возле подъезда – меня качнуло вперед, потом назад, и я заметил, что так и не пристегнулся. Слава выключил фары и, поворачивая ключ в замке зажигания, заглушил мотор. Неспешно перекинув через голову ремень безопасности, он сказал:
– Другой вопрос, что его любовь ранит.
«Видимо, не меня одного», – чуть не сказал я.
Мы почти синхронно вышли из машины, гулко хлопнули дверями. Замерли перед ступеньками, ведущими в подъезд, – только в тот момент я понял, что мы остались вдвоем. Слава, наверное, подумав о том же самом, несколько натянуто произнес:
– Ну… Как в старые добрые времена?
– Они не были добрыми, – бросил я, первым преодолевая пять злосчастных ступеней.
Panic Attack
– Вчера Лев улетел домой, – это первое, что я сообщил Ване, когда зашел в палату.
Сел возле него, достал уже изрядно потрепанные листы бумаги с текстом про Шмуля. Развернув их, сообщил:
– Я переписал линию Джонси. Ну, помнишь, его мать-проститутка и проблемы с алкоголем… Она должна была исправиться. Так было задумано. – Я растерянно посмотрел на Ванино лицо. – А вчера я все переделал. Она ушла. И там этот препод по рисованию, ну, который единственный нормальный из взрослых, я подумал, будет неплохо, если он заберет Джонси к себе. А ты что думаешь?
Ваня, как обычно, не думал ничего, не подавал никаких знаков и никаких надежд: у меня уже не получалось верить, что я разговариваю с кем-то живым, а не с пустым сознанием. Мой энтузиазм иссяк, я не знал, откуда теперь черпать силы, чтобы шутить про «пошевели пальцами» и непринужденно болтать с воображаемым собеседником.
– Достал молчать, – честно признался я, раскладывая листы поверх Ваниного одеяла. Облокотившись на бортик кровати, я придвинул к себе страницу с началом главы. – Короче, слушай, это будет про Джонси и его тупую мамашу.
Я читал, как Джонси вернулся домой, но вместо мамы обнаружил там препода по рисованию – его звали Тадей, единственный нормальный взрослый, вечно курящий трубку. Он и сообщил ему, мол, так и так, твоя мать слиняла, не обессудь. Джонси очень расстроился, спросил: «Как же так?», а Тадей ему говорит: «Ну вот так. Некоторые родители любят себя больше, чем своих детей». Дальше была сопливая тягомотина: а что же со мной будет, а куда я теперь пойду, а Тадей ему говорил: «Ну я, конечно, так себе отец, но, если хочешь, давай что-нибудь придумаем». Джонси ответил: «Ладно, давай, но учти, что я двоечник, заика и тупица», а Тадей сказал: «Это мой любимый тип людей». Все это случилось под Рождество, что накаляло драматизм ситуации.
Я прервал чтение, снова обращаясь к Ване:
– Как думаешь, какого числа у них Рождество? Они католики или православные? И вообще, существовал ли Иисус в их вселенной?
Я дотронулся до Ваниной щеки, мягко повернул голову в свою сторону – так было проще разговаривать – и, нахмурившись, внимательней вгляделся в его лицо. Оно вдруг показалось мне другим, более взрослым, словно Ваня провел в коме не неделю, а пару лет: детская припухлость исчезла, щеки впали, очертив скулы и глубокие глазницы. На меня накатило странное состояние: словно я запутался во времени, будто все это случилось очень давно, а мне кажется, что прошло только несколько дней. Окружающее больничное пространство приобрело черты опасной враждебности, меня охватила паника, смешанная с ощущением, что я – это не я.
Я аккуратно встал со стула, хотел отодвинуть его в сторону, но посмотрел на руки, мои руки, но будто бы не мои одновременно – это напугало меня еще сильнее. Я чувствовал себя расщепленным: смотрел на все изнутри своего тела, но в то же время видел себя как бы со стороны, как чужого человека. Я посмотрел на Ваню – его изменившееся лицо ужасало больше всего остального, я ощутил странную неприязнь к нему, какая бывает в кошмарах: иногда во снах близкий человек кажется опасным, не собой, а злым близнецом или подмененным, источающим угрозу и смерть. Вот так я ощутил Ваню.
Пятясь, я вышел из палаты и очутился в больничном коридоре: темном, мрачном, с неисправными мигающими софитами. «Ничего не мигает, тебе все это кажется, успокойся», – повторяла рациональная часть моего разума, но весь остальной я трясся в панике; у меня так сильно дрожали ноги, что я не мог на них идти и поэтому сел на пол прямо в коридоре. Прижал колени к груди, думая, что чем сильнее буду сжимать их, тем меньше они будут дрожать, но это не помогало.
Меня заметила медсестра – с огромным шприцем в руках, в окровавленном халате, с клыками, которые она прятала под маской, – она подошла ко мне и демоническим голосом спросила:
– Вы в порядке?
Когда она присела рядом со мной, я увидел, что никакая она не окровавленная и без клыков – самая обыкновенная, а все остальное я придумал. Мне нужно было разобраться, сколько прошло времени, но спросить, какой сейчас год, я не решился даже в таком бредовом состоянии.
– Давно мой брат в коме? – спросил я.
– Что? – переспросила она.
– Давно мой брат в коме? – повторил я.
А она опять:
– Что?
Я понял, что спрашиваю на русском языке, и, что еще хуже, я забыл английский. Как я не старался сформулировать такой простой вопрос на английском – у меня ничего не получалось, я забыл все слова, даже слово «брат».
Она куда-то отошла, и, пока ее не было, меня сжирала темнота коридора – подбиралась ко мне, как чудовище, и поглощала мое тело. Потом среди этой темноты снова возникла медсестра со стаканом воды.
– Попейте. – Она протянула его мне. – Я позвонила вашему отцу, он за вами приедет.