– Папа? – переспросил я, забирая стакан.
Темнота начала отступать.
– Да, – кивнула медсестра.
Пока я пил воду, коридор постепенно возвращался в свое прежнее состояние: разукрашенные стены, широкое светлое пространство, в самом конце – большое окно, пропускающее через жалюзи солнечный свет. Катастрофа отступила. Мое тело снова стало моим. Возвращая пустой стакан медсестре, я почувствовал себя глупо.
– Извините, – пристыженно произнес я.
Она с сочувствием спросила:
– Паническая атака?
– Наверное.
– Вас что-то напугало?
Я посмотрел на дверь Ваниной палаты.
– Почему у него такое лицо?
– Какое?
– Такое… Взрослое.
– Люди в коме худеют, так бывает.
– Можно мне еще раз зайти? Я забыл там кое-что.
Медсестра кивнула.
– Конечно. Только…
Я ее понял. Заверил:
– Больше никакой паники.
Я вошел в палату на ослабших ногах – меня все еще покачивало после такого выплеска адреналина. Остановившись над Ваней, я долго перебирал в уме, что хочу ему сказать. Например: «Родители разбежались, ты в коме, жизнь – дерьмо, я устал». Может, если мой позитивный настрой и искусственно-бодрый тон голоса не побудили Ваню выйти из комы, то он сделает это хотя бы из жалости? Или можно сказать: «Никогда не выходи из комы», и он выйдет из вредности – это его любимое, все делать поперек.
Не придумав ничего лучше, я наклонился к лицу брата и прошептал на ухо:
– Ничего не изменилось. Я люблю тебя больше всех на свете. – И чмокнул в непривычно острую щеку.
Слава ждал меня в холле, на мягких диванах, листал журнал про инновационную медицину и пил кофе из автомата. Издалека он выглядел обыкновенным, даже нормальным, но, когда я подошел ближе, невольно поморщился: снова непонятный блеск на щеках и губах, подведенные глаза, крашеные ногти – я бы промолчал, будь они хотя бы черными, как у Фредди Меркьюри, но белые… Белые с мелким рисунком!
Я сел на другой конец дивана, как будто мы не знакомы, и, не поворачивая голову к Славе, произнес едким светским тоном:
– Смотрю, вы прямиком с гей-парада.
Он проигнорировал эту колкость, отложил журнал в сторону.
– Что случилось?
– Паническая атака.
– Настолько сильная?
Я пожал плечами.
– Случайно напугал медсестру.
– Мне казалось, они уже в прошлом.
– Мне тоже.
В глубине души я гордился тем, как справлялся с Ваниной комой: от момента падения ворот и до сегодняшнего дня я ни разу не позволил себе расклеиться. А теперь… Я не спал две ночи, хотя курил больше, чем обычно. Я выкурил два косяка перед походом в больницу, но это больше не работало.
– Может, найдем тебе психотерапевта? – предложил Слава.
– Можно подумать, у нас есть на него деньги.
– Ну это не твои проблемы, есть у нас деньги или нет. Если тебе это необходимо – давай вернемся к лечению.
Я представил себя глазами терапевта: пятнадцатилетний невротик из гей-семьи с зависимостью – настолько сильной, что готов отдаться за косяк практически кому угодно, несмотря на то что ненавидит секс. Звучит клево, если ты терапевт. Я уже представил, как какому-нибудь мозгоправу в белом халате захочется покопаться в моем сознании, сложить меня как пазл. Но, так или иначе, меня лишат травы и снова заставят пить таблетки.
Я помотал головой.
– Не нужно. Это была разовая акция, больше не повторится.
Мы поднялись с дивана – чтобы дойти до выхода, нужно было пройти через весь холл, мимо всех остальных посетителей, дамочки на ресепшене и туда-сюда снующего медперсонала. Я чувствовал, как все провожают нас взглядами, и поэтому старался держаться чуть в стороне.
Когда мы оказались на парковке, я, не удержавшись, сказал:
– Я понимаю, ты хочешь всем показать, что ты гей, но с чего ты взял, что я не против всем показать, что мой отец – гей?
– А почему ты против?
Я замешкался с ответом. Причина казалась мне очевидной, но сформулировать ее не получалось.
– Потому что, – беспомощно сказал я.
Уже в машине, когда мы покинули территорию больницы, Слава снова принялся читать мне свою любимую лекцию про гендерные стереотипы: лак для ногтей, как и косметика, не определяют ничью ориентацию, а мне необходимо выходить за рамки своего зашоренного сознания и меньше оглядываться на остальных.
– Знаю-знаю, – я перебил его на полуслове. – Согласен, это просто стереотипы. Но ведь никто так больше не делает, даже здесь. Ты выглядишь эпатажно.
– Но кто-то же должен начать делать это первым, чтобы это стало привычным.
Я закатил глаза.
– Неужели на международном консилиуме крашеных мужиков выбрали именно тебя?
– Смешная шутка, – сказал Слава без улыбки.
Вздохнув, я взял лямку от ремня безопасности и натянул ее на глаза, как маску для сна. Сообщил как бы между прочим:
– Я утром звонил отцу. У него все в порядке, если тебе интересно.
– Неинтересно, – флегматично ответил Слава.
Я отпустил лямку, и она послушно съехала обратно, на мою грудную клетку. Мне не хотелось эмоционально вовлекаться в их разборки, но я не удержался от вопроса:
– Это из-за отъезда?
– Что «это»?
– Ты так себя ведешь с ним.
Слава молчал, сжав руки на руле.
– Из-за того удара? Это было больше одного раза?
Глядя на его побелевшие костяшки, я только убедился:
– Да, больше одного.
– Микита, – я вздрогнул, услышав полное имя, это всегда не к добру, – не лезь не в свое дело.
– А почему это не мое дело, мы же…
Я хотел сказать: «Мы же одна семья», но Слава оборвал меня чужим, металлическим голосом:
– Замолчи.
Напуганный этой переменой настроения, я действительно замолчал, отвернувшись к окну. Неожиданное открытие: когда злится Слава – это гораздо страшнее, чем когда злится Лев. Интересно почему?
Мы два дня не разговаривали со Славой. Он сказал: «Замолчи» – и я замолчал, пожалуйста, как просили. Обычно мне нравилось, что он работает из дома, не привязанный к графикам и выходным, но в те дни я проклинал человека, который придумал фриланс (никто не знает, кто его придумал, гугл не выдал ничего внятного, и от этого проклинать стало скучно).
Мы с папой были вынуждены находиться рядом круглые сутки, вдвоем, в тотальной тишине, нарушаемой только редким скрипом половиц или звяканьем посуды. Был бы Лев – все ничего, он бы разговаривал то со мной, то с ним, не давая развалиться последним крупицам семейных отношений.
На вторые сутки я, не выдержав такой жизни, свалил из дома на целый день. Слава спросил, куда я собрался, – и это был его первый вопрос за последние двадцать четыре часа. Я ответил: «Гулять». Больше он ничего не спрашивал.
На самом же деле я поехал к своему новому-парню-наркоману (в своей голове я называл его только такой связкой) – он снимал квартиру на окраине Ванкувера. Оказавшись у него дома, я был готов изменить свое мнение о нашем социальном положении в Канаде: если считать, что мы жили у черты бедности, то Миша со своего ракурса никакой черты не видел вообще – настолько он был от нее далек.
Он ютился в небольшой комнате, где, помимо двуспальной кровати, стоял еще кухонный стол (прямо на нем – электрическая плитка, а под ним – маленький холодильник без морозильной секции), рядом старая раковина с облезшим покрытием, в правом углу от входа – стул, он же вешалка для вещей, в левом – шкаф. Чтобы пройти между кроватью и столом, нужно было вставать боком и двигаться как крабик. Весь этот ужас Миша называл «съемной квартирой» и казался весьма довольным своим выбором.
Его пристрастие к травке также угадывалось по окружающему антуражу: возле холодильника, под столом, стояли три жестяные банки – в одной ложки, во второй трубочки для коктейлей, а в третьей то самое, ради чего я пришел, – трава. На холодильнике лежали пустые папиросные гильзы и бумага для самокруток – я тут же выцепил их взглядом, когда проходил мимо кровати как крабик.
Заметив мой интерес, Миша с некоторым стеснением спросил:
– Хочешь попробовать?
– Я пробовал раньше.
Мой ответ его обрадовал. Уже без всякого смущения он вытащил банку с травой и папиросную бумагу.
Миша, зажав свой косяк в зубах, поднес к нему зажигалку, затем перекинул ее мне, и я повторил его действия. Мы оба опустились на кровать, потому что больше расположиться было негде.
Я спросил:
– Где ты взял эту траву?
– Купил, – ответил Миша, выдыхая дым в потолок. – С рук.
Я понял, что промахнулся с выбором героя своего романа: лучшее, что я смогу от него получить, – паленая анаша. Звучало неромантично.
Мишу вдруг пробило на болтовню; повернувшись ко мне, он шепотом попросил:
– Расскажи что-нибудь о себе.
– Что?
Меня эта странная смесь из грязи и палок не торкала, так что я был вдвойне раздраженным.
– Что-нибудь. Мы же теперь вместе, хочу знать о тебе больше.
– Я эмоционально нестабильный невротик с абьюзивными чертами, буду мучить тебя, пока мы не расстанемся, рад знакомству.
Миша слабо улыбнулся.
– А что-нибудь хорошее?
– Ничего хорошего.
– Неправда. Что-нибудь хорошее точно есть.
Я внимательно посмотрел на Мишино лицо: болезненно угловатое, чем-то напоминающее того, совсем не похожего на прежнего, Ваню. На меня снизошло внезапное открытие, я приподнялся на локтях и, не разжимая зубов (чтобы не выронить косяк), воскликнул:
– Блин! Ты же меня не любишь!
Миша опешил, тоже поднявшись.
– В смысле? Ты мне нравишься…
Я встал на ноги, нервно заходил между кроватью и кухонным столом, каждый раз шагая боком, как дурак. Кажется, все-таки торкнуло.
– Ты меня даже не знаешь! – восклицал я со смесью радости и справедливого возмущения. – Не знаешь, что во мне хорошего, а значит, не можешь любить, я даже нравиться тебе не могу! Но ты предложил мне отношения!
Миша не понимал, к чему я клоню.
– Тебя это обижает?
Я тоже не понимал, к чему клоню, поэтому продолжал говорить все, что приходит в голову: