– Нет! Я просто подумал! Так много людей в отношениях! Большинство, да? Но что, если никто никого на самом деле не любит?
– С чего ты взял?
– Потому что ты предложил мне отношения на пустом месте! Может быть, у многих так! Зачем ты это сделал? Объясни! Мне для науки! Я тогда пойму!
К этому моменту косяк, дотлев, начал обжигать пальцы. Выкинув его в мусорное ведро под раковиной, я потянулся за новым, но Миша отодвинул остальные в сторону.
– По-моему, тебе хватит, – несколько испуганно сказал он. – Ты какой-то перевозбужденный.
Я не стал спорить. Повторил свой вопрос:
– Зачем ты предложил мне отношения?
– Мне показалось, что ты интересный человек, что у нас может что-то получиться.
– То есть заранее? На вырост, так сказать?
– Ну… Может быть.
Я возликовал.
– Вот видишь!
Миша не понял моей радости, продолжая вопросительно смотреть снизу вверх.
– Многие люди могут делать то же самое! Не любить, а надеяться, что полюбят. Не любить, а привязываться, или решать свои личные проблемы, или заменять партнером кого-то другого, искать в других людях маму, папу, брата, собаку и думать, верить при этом, что это любовь, а это не любовь – это подмена понятий. Никогда об этом не думал?
Миша растерянно молчал. Косяк в его пальцах догорел – он, слушая меня, забывал курить. Выдохшись, я сел на пружинистую кровать рядом с ним. Я чувствовал себя странно, мне было зябко, но лицо стало влажным от пота, как при жаре. Замахав на себя руками, я уже спокойнее произнес:
– В пятом классе мне нравилась одна девчонка. Я иногда ее вспоминаю – пытаюсь понять, что это вообще было. Она реально была классной, не такой, как все. Носила разные носки, разные кеды, красила волосы – короче, выглядела очень вызывающе, особенно для пятого класса. Многие считали ее крутой, но не такой крутой, как типа… ну типа самая красивая девчонка в школе – ничего такого, она была именно по-нормальному крутой, вот что я имею в виду. Ты понимаешь?
Миша неопределенно кивнул.
– Допустим.
– И она мне нравилась, – повторил я. – Я ей вроде бы тоже нравился. А сейчас думаю: ну классно, когда тебя любит кто-то крутой. Только представь: самый крутой чел выбрал именно тебя. Это заставляет чувствовать себя особенным. Вот что я любил. Я любил чувствовать себя особенным. Получается, что я был влюблен не в нее, а в самого себя через призму ее взгляда.
Миша многозначительно сказал:
– Глубоко…
– А потом она сказала, что лесбиянка. И я понял, что ни одного дня не был для нее особенным. Ни одного. Что я самый обыкновенный лошара, которого она использовала в своих целях, вот и все.
– Жестко. Ты переживал?
– Да, я плакал, – честно признался я. – Но я плакал и думал: это потому что она разбила мне сердце. А на самом деле я плакал из-за того, что она выставила меня лошарой, только и всего. Никому не хочется быть лошарой.
– Да, никому, – согласился Миша.
Казалось, на него трава действовала абсолютно противоположным образом: он выглядел уставшим, измученным, неспособным связать больше двух слов. А из меня продолжали сыпаться рассуждения:
– Возможно, на самом деле никто никого не любит. Возможно, все люди на планете любят самих себя глазами другого человека, но не осознают этого, и им кажется, что все в порядке. Возможно, это не моя проблема, а общечеловеческая, это суть нашей эгоистичной природы, но осознать ее мешает сексуальное влечение – оно маскирует нелюбовь. А когда нет влечения, ты четче видишь несовершенство…
– У тебя юношеский максимализм, – перебил меня Миша.
– А у тебя старческий эйджизм.
– Ну извини. – Миша развел руками. – Неужели ты правда никогда не видел примеров любви?
Я сразу подумал о родителях. А в последнее время, когда я о них думал, мое сознание разделялось на две чаши весов: на одной – тот злосчастный удар (единственный ли?), ссоры, упреки, обесценивание; на другой – наша жизнь еще до Канады: слова любви, забота друг о друге, поддержка, все то, что невозможно подделать, если не чувствуешь на самом деле. Уж я-то был мастером в подделывании чувств – в эту игру тяжело играть годами.
Все казалось таким двойственным, что не укладывалось в моей голове, и от этого я тоже разделялся: я жалел Славу, чувствуя с ним особую, родственную близость, я хотел ему самого лучшего. Но на другой стороне был Лев – мой отец, мой супергерой, каким бы он ни был, но десять лет из жизни не выкинешь, особенно когда прожил всего пятнадцать.
– Раньше меня восхищала любовь моих родителей, – ответил я. – Они были такие, знаешь… Как будто встретились друг с другом за пределами Пространства и Времени, на каком-то неземном уровне, где заключаются вечные браки.
Миша рассмеялся над высокопарностью моих слов, а мне стало обидно: будь я в трезвом уме, сказал бы то же самое.
– Ладно, извини. – Он заметил, что я надулся. – А почему «раньше»? Они развелись?
Я кивнул.
– Типа того. И мои воспоминания о детстве начали отдавать тухлятиной.
Миша пожал плечами.
– Мои предки тоже развелись, но мне было все равно.
– А мне не все равно. Я слишком вовлеченный. Это треугольник, понимаешь? Как стоять слишком близко к тому, кто стреляет. А потом – к тому, в кого стреляют. Они будут постоянно меняться – сегодня стреляет один, завтра другой – и рано или поздно попадут в тебя.
Миша снова засмеялся.
– Ты всегда так странно разговариваешь?
Он ткнул меня в бок, будто хотел развеселить, но я дернулся и случайно пнул одну из жестяных банок под столом. Она, гремя ложками, перевернулась, и я потянулся вниз, чтобы собрать их обратно.
– Да я сам… – начал было Миша, но я уже все заметил.
Ложки были не столовыми. Точнее, может, когда-то они и были столовыми, но теперь – закопченными.
– Пиздец, – выдохнул я на русском, но Миша меня понял.
– Они нужны для лабораторных, – принялся оправдываться он. – На химии мы иногда делаем опыты с…
– С героином? – перебил я.
– Конечно, нет! – возмутился Миша.
– Я понимал, что ты наркоман, но я не думал, что… – Я покачал головой, разглядывая ложки. – …что героиновый.
Я посмотрел на Мишу и мигом протрезвел: всё, абсолютно всё в нем выдавало наркомана, Лев был прав, а я не хотел этого замечать. Теперь я увидел не просто худое, а бледное, истощенное лицо, мешки под глазами, потрескавшиеся губы, которые лихорадочно шевелились, исторгая оправдания, но я их не слышал – это уже не имело для меня значения. Кожаная куртка, всегда кожаная куртка, даже когда на улице было выше двадцати градусов, он приходил в ней. И сейчас у себя дома он сидел в свитере, он никогда не обнажал рук.
Я начал медленно пятиться: сначала отползать от него по кровати, а затем, когда кровать кончилась, вскочил на ноги и попятился уже к двери. Я был напуган, но пугал меня не Миша, а я сам. Я ведь понимал, кто он такой, просто думать об этом не хотел, потому что… Потому что у него была травка, только и всего. Вот куда меня привела зависимость – в дом к героиновому наркоману. За косяк я был готов встречаться с героиновым наркоманом, готов был переспать с ним, может быть, подхватить ВИЧ.
Он что-то крикнул мне вслед, вроде: «Не делай поспешных выводов!» – но я уже бежал вниз по лестнице и потом, оказавшись на улице, бежал еще целый квартал, будто за мной кто-то гонится. И когда, бухнувшись на скамейку в парке, я подумал: «Дерьмовый день, хуже быть уже не может», мне пришло сообщение от Славы.
Вытащив телефон, я увидел его имя на главном экране и начало сообщения: «Мне звонили из больницы, Ваня…»
Дальше обрывалось.
Я мысленно закончил сам: «…умер». А что еще мог сделать Ваня в такой ужасный день? Даже не день – эта лавина из дерьма катилась на меня уже не один месяц, сплошная черная полоса с тех пор, как мы переехали в эту чертову страну.
Расплакавшись заранее, я нехотя разблокировал телефон и развернул сообщение.
«…открыл глаза».
Вот как оно заканчивалось.
A Deal
Ваня открывал глаза, смотрел на нас пустым, невыразительным взглядом и снова закрывал их. Он не реагировал на голос, на прикосновения, не отвечал на вопросы ни кивком, ни подмигиванием. Мы стояли в палате над его кроватью, и меня пробирал жутковатый озноб всякий раз, когда Ваня лениво проходился стеклянными глазами по моему лицу и опять засыпал. Врач, лысеющий пожилой дядька в роговых очках, сказал, что сейчас у Вани «полубессознательное состояние».
– Для восстановления формально ясного сознания понадобится до двух недель, – заключил он.
Я обрадовался, что это не навсегда, но Слава тут же прицепился:
– Что значит «формально ясное»?
Врач смутился. Я понял, что тут и кроется какой-то подвох.
– У нашего мозга есть два полушария, – сказал он то, что мы и так знали. – Они участвуют в выполнении сложных функций: начиная от способности понимать речь до ориентировки в пространстве. Черепно-мозговые травмы, особенно такие, как у вашего сына, могут вызвать нарушение этих функций…
Он не закончил. Посмотрев на Ваню, он отвел нас в сторону, словно брат действительно мог все услышать, осознать и расстроиться.
– На МРТ выражены посттравматические изменения в правой височной доле, – продолжил врач вполголоса, когда мы сгруппировались в углу палаты, – и это скорее хорошие новости, чем плохие. Речь и память рано или поздно восстановятся, а вот невербальное восприятие звуков может пострадать. Но, поверьте мне, он легко отделался.
Я снова обрадовался, а Слава и тут все испортил своими дотошными расспросами:
– «Невербальное восприятие звуков» – это что?
– То, что не связано с человеческой речью, – терпеливо объяснял врач. – Например, уличный шум – он будет слышать его искаженно, не так, как он звучит на самом деле. Или, например, звук дождя, или плеск воды, или…
– Или музыка? – подсказал Слава.
– Да! – закивал врач. Улыбнувшись, он совсем ласково, как добрый дедушка, добавил: – Но это ведь мелочи, правда? По сравнению с тем, что могло быть.