– Нет, – перебил меня Майло. – Мне плевать на школу. Что-нибудь еще?
– Больше ничего, – прошептал я.
Майло с разочарованным вздохом развернулся, перешагнул через коробки с мусором и двинулся в сторону Чайнатауна. Он уходил.
Я расплакался. Очень отчетливо мне вдруг привиделась моя детская комната в российской квартире – какой она была еще до Вани. Я увидел высокую этажерку с мягкими игрушками, разрисованный письменный стол, сказки Пушкина и Андерсена на полке, покрывало с лисятами. Вспомнил, каким на ощупь был коврик возле моей кровати – шероховатый, с рисунком автомобильной дороги, мы со Славой водили по нему машинки. Куда она делась – моя беззаботная, тщательно оберегаемая от любых вмешательств извне жизнь?
Бездомный, пьяно хрюкнув, упал в обоссанные мусорные пакеты.
В голове без перерыва крутилось только одно: «Что я здесь делаю?»
Рукавом джинсовки я вытер глаза от слез, а когда открыл их снова, увидел перед собой Майло.
– Ты вернулся, – просто сказал я. Не осталось сил даже на удивление.
– Да, потому что ты плачешь, – растерянно ответил он. – Чего ты хочешь?
Не знаю почему, но я сказал:
– Я хочу к маме.
– А где она?
– Умерла.
– Оу… – Теперь он выглядел совсем потерянным. – Мне жаль, чувак.
Я решил, что надо валить побыстрее, пока еще чего-нибудь не наплел, но Майло обеспокоенно пошел рядом. Сначала я думал, что мы дойдем вместе до центральной улицы, а там разойдемся, но он не отставал – тащился за мной, как щенок за хозяином. Пришлось снова заговорить.
Я обернулся.
– Тебе что, тоже в ту сторону?
– Я хочу убедиться, что ты в порядке.
– Я в порядке.
Голос у меня сипел от слез, так что прозвучало неубедительно, и Майло только усмехнулся. Поравнявшись со мной, он вытащил из кармана сигаретную пачку, но внутри оказались самокрутки – я тут же учуял знакомый сладковатый запах. Он протянул мне одну.
– Тебе, кажется, надо расслабиться.
Он дал мне прикурить и закурил сам. Почти синхронно затягиваясь, мы неспешно шагали по узкой улочке с вывесками на китайском. То ли от косяка, то ли от пряных запахов у меня слегка кружилась голова.
На подходе к остановке я сообщил:
– Мне дальше на автобусе.
– Ты себя нормально чувствуешь? Доберешься?
– Конечно, – ответил я, слегка удивленный такой заботе.
Снова вытащив сигаретную пачку, Майло протянул ее мне.
– Можешь забрать всю.
От неожиданности я отшатнулся от нее.
– Если это потому, что у меня умерла мама, то это случилось давно, – пояснил я, не сводя взгляда с изображения пародонтоза на пачке.
– Это потому что я добрый, – ответил Майло.
– Я не верю в добрых.
– А я верю. – Он положил пачку в нагрудный карман моей джинсовки и, подмигнув, хлопнул меня по плечу. – Пока, Мики. Больше не плачь.
Я проследил за ним взглядом: он, поежившись, накинул на голову капюшон от толстовки, сунул руки в карманы, пошел в обратную сторону. Голова у меня заработала как вычислительная машина: симпатичный, интересный, способный к сочувствию, достиг девятнадцати лет, выращивает коноплю – чем не идеал? Положив руку на сигаретную пачку – как раз в области сердца, – я раздраженно подумал: «Почувствуй хоть что-нибудь, бездушная скотина».
Оно размеренно билось под моими пальцами, словно говоря: «Тук-тук-тук. Ничего не чувствую».
Insomnia
На протяжении четырех дней мы с папой навещали брата в больнице, и каждый раз Слава объяснял Ване, где тот находится, что случилось и когда станет легче. Как заевшая пластинка, практически одними и теми же словами, он будто бы проводил монотонный инструктаж. На третий раз я спросил, зачем он это делает, Слава ответил:
– Не хочу, чтобы Ваня испугался, если придет в себя, а никого не будет рядом.
Ваня не испугался. На пятый день, зайдя в палату, я поймал на себе его взгляд. Раньше он блуждал глазами по стенам и потолку, не задерживаясь ни на чем, а тут пристально вглядывался в меня, словно хочет что-то сказать.
Попятившись назад, я выскочил в коридор – там Слава беседовал с лечащим врачом – и замахал руками, завлекая их за собой в палату. От волнения я сам забыл, как разговаривать, поэтому получилось только невнятно промычать.
Они поторопились за мной, и уже втроем мы синхронно замерли над Ваниной кроватью – он остановился глазами на каждом из нас по очереди.
– Ваня, ты слышишь нас? – спросил доктор.
Брат слегка повел бровями, будто попытался нахмуриться. Врач несколько нервно попросил Славу:
– Поговорите с ним, поговорите на русском.
Слава на секунду растерялся.
– А что спросить?
– Слышит ли нас, узнает, помнит ли что-нибудь.
Врач держал в руках свои роговые очки – они мелко тряслись в такт его рукам. Мне показалось, Ванино пробуждение вызвало в нем азартный интерес.
Слава наклонился к Ване, аккуратно убрал с его лба прядь отросших волос, ласково спросил:
– Ты меня слышишь?
Ваня быстро мигнул глазами.
– Это значит «да»? – уточнил папа.
Он снова мигнул. Слава расплылся в улыбке, глаза заблестели – я поймал себя на мысли, что вообще не помню, когда последний раз видел у него на лице такую искреннюю эмоцию. Шепотом он спросил у Вани:
– Можно тебя обнять?
Получив молчаливое согласие, Слава осторожно, чтобы не сместить провода с Ваниной груди, приподнял его, обхватив за плечи. Он целовал его лицо: щеки, лоб, подбородок – и что-то с горечью шептал между делом. Я постарался прислушаться, мне почудилась фраза: «Прости меня».
Ваня не обнимал в ответ, но я видел, какими влажными стали его глаза, стеклянная отрешенность, которая так пугала меня последние дни, пропала. Ваня возвращался. От этого зрелища меня самого пробило на слезы.
Я представил, каково это: тебе десять, ты просыпаешься в палате реанимации, весь в проводах, ничего не помнишь, перед тобой члены семьи, но ты даже не можешь с ними заговорить, только мигаешь глазами – и это единственное, что у тебя получается. Прибавить к этому дерьмовое самочувствие, и ситуация становится совсем стремной.
Я понял, что если обниму Ваню, то не выдержу: разревусь прямо в его плечо, а ему ни к чему мои рыдания. Подойдя к постели, я сжал его руку.
– Не уходи больше, пожалуйста.
Он не держал мою руку в ответ, только едва заметно хмурил брови, глядя вниз. Наверное, ему хотелось объяснить, что у него не получается пошевелиться, но говорить не получалось тоже, и он злился.
– Ничего страшного, это пройдет, – пообещал я, перебирая его пальцы.
Врач хлопнул в ладоши, разрушая интимную атмосферу нашего общения, и я вздрогнул от неожиданности и раздражения на этот неуместный жест. Он, довольно потерев руки, промурлыкал:
– Контакт установлен, это прекрасно!
В следующие несколько минут они со Славой допрашивали Ваню – он отчего-то утратил понимание иностранной речи и реагировал только на русский язык, поэтому папе приходилось переводить все, что говорил доктор.
– Ты помнишь, что случилось?
Два подмигивания – значит, нет.
– Мы были на футболе. Ты помнишь это?
Да.
– Ты чувствуешь свое тело? Можешь пошевелиться?
Да, чувствует. Ваня осторожно повернул голову в одну сторону, потом в другую. Было видно, что он пытался приподнять руки, но у него не получалось, словно к тем привязали тяжелые грузы. Врача, однако, это порадовало, он закивал:
– Отлично, хорошо, прекрасно!
Я, глянув на часы, вышел из палаты – нужно было позвонить Льву. В Ванкувере было десять утра, в России – около полуночи, но только так и приходилось общаться – выбирая из неудобных моментов для звонка наименее неудобные. Когда в Канаде утро переходило в день, у Льва полночь переходила в глубокую ночь, а когда здесь наступал вечер, в России всходило солнце, и Лев готовился к рабочему дню. Чаще всего я просыпался пораньше, чтобы поймать российский вечер, но даже в те моменты, когда у меня не получалось вовремя поднять с себя кровати, я не будил Льва своим звонком. Потому что он не спал.
Первое время я не спрашивал об этом, опасаясь проявить неуместный интерес, но спустя неделю такая тенденция начала меня беспокоить. И в день, когда я звонил из больничного коридора, она повторилась.
На этот раз отец отвечал не из полумрака – яркий свет, отдающий желтизной, освещал незнакомую кухню. Лев сидел за столом, вертел в пальцах прозрачный стакан с коричневой жидкостью. Вместо белой рубашки на нем была однотонная темная футболка – это меня порадовало, так он выглядел более домашним.
– Что это? – сразу уточнил я, ткнув в стакан на экране.
Вряд ли Лев увидел, куда я указываю, но ответил:
– Чай. И тебе привет. Ты в больнице?
Кивнув, я быстро изложил ему новости о Ване: смотрит, реагирует, общается и даже чуть-чуть плачет. Лев, слушая, начинал улыбаться – почти такой же улыбкой, в какой недавно расплылся Слава.
– Похоже, все и правда обошлось, – произнес папа, когда я закончил.
– А почему он не может говорить и, ну, хотя бы двигаться?
– Потому что ему прилетели ворота по голове, – вяло пошутил Лев. – Такое, знаешь ли, всегда немного… обескураживает.
Я улыбнулся, но тоже вяло. Теперь меня больше беспокоило состояние отца.
– Почему ты не спишь? – осторожно спросил я.
– Ждал звонка.
– Нет, ты вообще не спишь. Все эти дни, даже совсем ночью.
– Я сплю, просто… плохо получается.
– У тебя бессонница?
Лев, вздохнув, сонно потер глаза, и только тогда я заметил, какие они красные, даже воспаленные.
– Типа того.
Я помнил, что это не мое дело, но решил сказать:
– Кажется, папа в тот день решил, что ты был не один.
Лев поморщился.
– Из-за рубашки? Серьезно?
– Ну да. Это выглядело странно, – честно сказал я. – И ты перешел в другую комнату.
Лев долго, где-то с полминуты, ничего не отвечал на мои слова, и из-за затянувшегося молчания я почти поверил, что он и правда был не один, а теперь ему нечего сказать. Он пару раз прокатил по столешнице стакан – от одной руки к другой – и вдруг быстро заговорил: