– У меня здесь две комнаты: спальня и гостиная. Я не могу спать в спальне. Вообще. Не знаю почему. Там ужасно тихо. Поэтому, приходя с работы, я стал ложиться на диван и включать телик. Сначала я включал «Дискавери» или какой-то странный канал, где все время поют оперу, потому что это казалось усыпляющим, но это не помогло. Тогда я включил «Южный парк»…
– «Южный парк»? – переспросил я, подумав, что ослышался.
– Да, «Южный парк», иногда включаю «Симпсонов» или что-нибудь еще такое… из того, что он любит. Под это я засыпаю.
– Это… очень мило. – От растерянности я больше и не знал, что сказать.
– Я перешел в другую комнату, потому что на фоне был включен «Южный парк», а я не хотел искать пульт в темноте.
Я молчал, переполняемый самыми разными чувствами: во всем этом было что-то и жалостливое, и трогательное, и умилительное, и болезненное – и все одновременно. Расценив возникшую тишину по-своему, Лев виновато выдохнул:
– Черт, прости, что я тебя этим гружу.
– Ты не грузишь! – поспешно заверил я. – Я же сам об этом спросил.
– Ну… тогда дело раскрыто. – Он слегка улыбнулся, не глядя на меня.
Теперь, когда я видел его таким, ко мне возвращалось странное распирающее ощущение в сердце, возникшее впервые в аэропорту. Мне казалось, я готов простить этой версии Льва что угодно. Вспоминая, как он ударил Славу, я легко отгонял собственное негодование, словно то был какой-то другой Лев, вовсе не этот.
Когда мы прощались, я пообещал, что начну вставать еще раньше, чтобы звонить не так поздно. Лев покачал головой.
– Не надо. Твой сон важнее.
Я заспорил:
– Нет, твой. От меня не зависят жизни людей.
Отключив видеозвонок, я сразу увидел всплывающее сообщение от Майло: «Доброе утро, Микки-Тикки-Тави. Ты сегодня не плачешь?» Я закатил глаза, сделал глубокий вдох, с раздражением выдохнул через зубы и неторопливо напечатал: «Доброе утро, Майло. Не плачу. Как твои дела?»
Теперь это становилось ежедневным ритуалом – с тех пор как мы пересеклись в подворотне, Майло писал мне каждый день, интересуясь, в порядке ли я. Хуже этих навязчивых сообщений было только имя, которым он меня наградил, – Микки-Тикки-Тави. Я тоже подумывал дать ему прозвище, заменив две первые буквы имени Майло, но не стал: на фоне безобидной клички мангуста было бы чересчур пользоваться его наивной непросвещенностью в русском матерном. В конце концов, я старался быть вежливым.
Ключевое слово – «старался». Общение с людьми давалось мне с трудом, как тяжелая, изнурительная работа.
«Встретимся сегодня?» – спрашивал Майло.
Я не хотел, но ответил: «Конечно, давай».
Спрятав телефон в карман, я поднялся, вернулся в палату. Слава, опустив бортик кровати, сидел на краю Ваниной постели – одной рукой он держал его за руку, другой гладил по голове и что-то успокаивающе шептал. Ваня лежал с закрытыми глазами, повернув голову в Славину сторону.
Заметив меня, Слава негромко сказал Ване:
– Кажется, нам пора.
Брат тут же открыл глаза – в них ясно читался испуг. Слава растерянно посмотрел на врача.
– А мы можем еще задержаться?
– Сейчас начнутся процедуры.
От слова procedures Ванины глаза стали еще шире, он беспокойно задвигался – настолько, насколько позволяло его состояние, – и замычал. Слава, крепко прижав Ваню к себе, чтобы унять его дрожь, снова обратился к врачу:
– Я ведь имею право остаться с ним здесь?
– К сожалению, родители могут круглосуточно оставаться с детьми только в обычных палатах.
– А в России – в любых, – сказал Слава таким тоном, будто эти порядки придумал сам врач.
Доктор беспомощно развел руками. С сочувствием глянув на Ваню, он попятился к дверям палаты.
– Я попрошу медсестру вколоть успокоительное.
Оставшись с Ваней наедине, мы со Славой на пару уговаривали его не волноваться – папа что-то шептал ему на ухо, а я пытался решить вопрос рационально.
– Знаю, сейчас это все кажется жутковатым, – говорил я, – но врач сказал, что тебе будет лучше с каждым днем. Завтра утром ты сможешь делать больше вещей, чем сегодня, а послезавтра – еще больше. Прикольно, да?
Ваня, прижавшись к Славе, притих в его объятиях. Я уже было обрадовался, что сумел найти нужные слова, как в палату вломилась медсестра со шприцем наготове. За ней, задрав очки на лоб, неспешно шел лечащий врач. При виде шприца Ваня не только возобновил свою мычащую истерику, но еще и заплакал – слезы покатились из глаз, но мимически лицо почти не поменялось, лишь слегка задвигались брови и уголки губ. Его беспомощный страх раздирал мне сердце, я тоже чуть не начал плакать.
– Стойте, подождите! – попросил Слава. – Не надо колоть. Мы с ним договорились.
Медсестра растерянно оглянулась на врача. Тот мягко пояснил:
– Ну зачем же мучить ребенка, если он так нервничает?
– Он просто испугался. Мы его успокоили.
– Понимаете, лечение тоже сопряжено с уколами, если он так реагирует, то…
– То что? – раздраженно перебил Слава. – Обкалывать его транквилизаторами?
Врач говорит терпеливым тоном с деланой ласковостью:
– Черепно-мозговые травмы влияют на эмоционально-волевую сферу, и поэтому…
Слава не слушал его. Мягко отстранившись от Вани, он подошел ближе к врачу и, понизив голос, с плохо скрываемой злостью проговорил:
– Он ребенок. Плакать и бояться – это нормально. Он заплакал – я его успокоил. Заплачет еще раз – успокойте тоже. Если он начнет выдавать реакции, не типичные для ребенка, который только что вышел из комы, тогда и поговорим про транквилизаторы.
Помолчав, врач кивнул.
– Мы вас услышали.
Слава обернулся к Ване, взял его лицо в свои ладони, вытер большими пальцами слезы. Поцеловав в щеку, сказал:
– Я еще зайду сегодня. После того как… как тебя полечат. – Он не рискнул повторять слово «процедуры». – Хорошо?
Ваня моргнул мокрыми ресницами, и с них скатились остатки слез. Вытерев их тоже, Слава обнял Ваню на прощание. Потом обнял я.
Проходя мимо врача, Слава бросил на ходу:
– Будет нервничать – звоните мне.
Пока мы шли вдоль больничного коридора, я старался держаться чуть поодаль от Славы – опасался попасть под горячую руку. Но, обернувшись на меня, он заговорил совсем спокойно:
– Странно, да?
– Что странно? – уточнил я.
– Они странные. Остаться в реанимации с ребенком нельзя. Здоровые эмоции давят успокоительными и считают это человечным.
Я пожал плечами, потому что не знал, что он хочет от меня услышать. Это ведь «лучшая медицина в мире» и «тут все в порядке с правами человека». Задумчиво потерев лоб, я проговорил:
– Ну… В России была бы какая-нибудь своя дичь, я уверен.
– В России за ним бы приглядел Лев, – со вздохом ответил Слава. – Мне было бы спокойней.
«Так давай вернемся», – чуть не сказал я. Но, глянув на Славино лицо, заметил блестки на щеках, вспомнил про крашеные ногти и решил, что лучше промолчать.
Granny
К началу сентября, когда пришло время возвращаться в школу, с каждым в семье произошел ряд позитивных изменений. Больше всего, конечно, с Ваней. Все началось с того, что еда начала поступать к нему не внутривенно, а прямо в желудок, и первые два раза его стошнило. Он расстроился, но больше из-за того, что невкусно – кормили какой-то полужидкой бурдой. Потом его перевели в обычную палату (и у него появился сосед), он начал двигаться и самостоятельно подниматься с постели, а еще говорить односложными фразами. Проще всего ему давались слова из однотипных слогов, так что вместо «Слава» он стал говорить «папа». В школе его временно перевели на «домашнее обучение», и учителя ходили к нему прямо в больницу.
Своих слуховых изменений Ваня не замечал, хотя определенно не выносил некоторых звуков: затыкал уши каждый раз, когда по палатам развозили еду и в каталке гремели столовые приборы, а еще терпеть не мог звук работы мусоровоза за окном. Но он ничего об этом не спрашивал, а мы ничего не говорили. Слава ставил телефон на беззвучный всякий раз, когда заходил в палату, и просил меня, учителей и других посетителей делать то же самое.
– Рано или поздно он все равно узнает, – замечал я, послушно отключая телефон.
– Лучше поздно, чем рано, – мрачно отвечал Слава. – Я не готов ему сейчас об этом говорить.
Но искажение «невербальных звуков» – не единственное, что скрывалось от Вани. Он, конечно, начал спрашивать, где Лев, а Слава ответил, что он вернулся в Россию, чтобы зарабатывать там деньги. Это была правда, вот только не вся.
– Что, о разрыве с папой тоже ему не скажешь? – хмыкал я, когда мы выходили из Ваниной палаты, в очередной раз окутав его приятным облачком лжи («Мы не лжем, мы недоговариваем», – любил повторять Слава).
Но Слава только пожимал плечами.
– Зачем ему эта информация сейчас?
Хотя родители совершенно не сговаривались в этом вопросе, Лев тоже поддерживал иллюзию целостности нашей семьи. Время от времени мы собирались в Ваниной палате, крепили телефон на подставку и звонили втроем – так легенда про счастливую семью смотрелась в глазах брата правдоподобней. Но Слава в такие моменты больше молчал, Ваня разговаривал плохо, и бремя разговора лежало на мне одном.
В очередной из таких звонков мы вдруг услышали на фоне лай собаки. Ваня тут же встрепенулся:
– Это С‐с-сэм?
Он заикался (временно, по словам врачей) и от этого еще больше стал похож на моего выдуманного Джонси. Странно, наверное, но я чувствовал из-за этого вину.
– Ты забрал собаку у бабушки? – удивился я.
Поразительным было не столько то, что Лев забрал собаку, сколько тот факт, что для этого надо было поехать к бабушке, поговорить с ней и убедить вернуть Сэм. Лев, кажется, никогда добровольно не разговаривал с нашей бабушкой.
– Да, мы заключили с ней сделку, – ответил Лев, наклонившись под стол (я представил, как он чешет Сэм за ухом).
Тут даже Слава прервал молчание:
– Какую еще сделку?