Теперь участниками бесконечной цепочки сокрытий и недомолвок стали все члены семьи: Слава скрывал свои новые отношения, я скрывал, что знаю об этих новых отношениях, все втроем мы скрывали от Вани травмирующую информацию о расставании родителей и последствиях комы, а Ваня скрывал от нас, что давно все понял.
Последнее, кстати, выяснилось случайно: я забыл поставить телефон на беззвучный – а рано или поздно это должно было случиться, верно? Мне позвонил Майло, и на всю палату заиграла «Killer Queen», одна из лучших песен всех времен и народов, а Ваня поморщился. Слава бросил убийственный взгляд на меня, потом с сочувствием глянул на Ваню – было видно, что он ждет какого-то вопроса или хотя бы негодования со стороны брата, но тот молчал.
Тогда Слава спросил сам:
– Все в порядке?
– Да, – невозмутимо ответил Ваня.
Мы с папой переглянулись: это было странно. В моей душе теплилась надежда, что все не так плохо, я много читал про эту так называемую амузию и понял, что степень неразличимости невербальных звуков может сильно разниться от случая к случаю. Но когда мы спросили врача, его вердикт звучал неутешительно:
– Так или иначе, он слышит музыку искаженно и, как музыкант, не может этого не понимать.
– Тогда почему он молчит? – спрашивал Слава. – Разве он не должен пожаловаться на это?
– Видимо, по той же причине, почему взрослые оттягивают походы к врачу и вовремя не вызывают скорую. – Хмыкнув, он передразнил: – «Может, пройдет!»
Доктор скрылся в кабинете, оставляя нас со Славой в пустом коридоре. Папа несколько вопросительно посмотрел на меня, и я подумал, что он ждет моего мнения.
– По-моему, лучше поговорить об этом с Ваней, – сказал я.
– А по-моему, пока не стоит, – возразил он.
Я посмотрел ему в глаза.
– Почему мы все время врём друг другу?
Это был вопрос не только о Ване, а вообще… Обо всем. И мне хотелось, чтобы Слава понял меня.
– Недоговариваем, – поправил он.
– Ага, конечно, – раздраженно ответил я. – Даже в России не было столько лжи.
– В России вся наша жизнь была одной большой ложью.
Он меня как к месту пригвоздил своими словами. Я растерялся на миг, не зная, что ответить, и папа начал уходить, возвращаться обратно в палату. Собравшись с мыслями, я выдохнул:
– А разве здесь правда?
Но он сделал вид, что не услышал меня, хотя я точно знаю, что это не так.
Я представил, как вернусь в Ванину палату, где опять сделаю вид, что ничего не изменилось, что ложки действительно гремят так отвратительно, как кажется брату, а пение птиц за окном невыносимо фальшиво. Потом, выйдя из больницы, я позвоню Льву: изображу непринужденную улыбку, рассказывая о наших делах, и, конечно, ни взглядом, ни намеком не дам понять, что вокруг Славы ошивается непонятный мужик, провожающий его до дома. Лев будет казаться невыспавшимся и уставшим, но соврет мне, что все в порядке, а я, отключив звонок, передам эту ложь Славе. Почему всю свою жизнь я только и делаю, что храню чужие тайны?
Разозлившись, я побежал, обгоняя Славу, и первым ворвался в Ванину палату. С разбега чуть не вышиб дверь, и Ваня, вздрогнув, удивленно обернулся. Подойдя к его кровати, я, задыхаясь, быстро заговорил:
– У тебя нарушено восприятие звуков, ты искаженно слышишь все, кроме речи. И музыку тоже. Возможно, ты больше не сможешь ею заниматься. – Заметив, с какой растерянностью глядит Ваня, я поспешно добавил: – Извини.
Он посмотрел куда-то за мою спину, и я тоже обернулся: на входе в палату, привалившись к дверному косяку, стоял Слава. Судя по взгляду, он был очень разочарован.
– Он имеет право знать, – сказал я, глядя папе в глаза. Пытался говорить уверенно, но голос дрогнул.
Ваня, издав сдавленный крик, бросился на меня. Вообще-то ему пока не удавались резкие движения, но тогда получилось очень хорошо: он, рывком поднявшись с кровати, кинулся ко мне, с яростью заколотил по моим плечам и груди сжатыми кулачками, несколько раз больно пнул под колено, при этом плакал и повторял, что я «д-д-дурак» и «п-п-придурок». Раньше в таких ситуациях я с силой скручивал ему запястья и швырял его куда-нибудь на кровать, держа так, пока он не успокоится. Но сейчас этого делать было нельзя, поэтому я, пятясь к стене, терпел, надеясь, что Слава нас разнимет. А он по-прежнему стоял у дверей, скрестив руки на груди, и наблюдал за нашей жалкой дракой, как за представлением.
Вскоре Ваня выдохся и плюхнулся обратно на кровать, растирая по щекам злые слезы. Тогда Слава подошел к нему, а мне бросил через плечо:
– Уйди.
Я сел на холодное металлическое сиденье в коридоре. Еще около получаса из-за двери палаты были слышны сдавленные рыдания и нервные вскрики – Ваня будто бы о чем-то спорил со Славой. Я заткнул уши наушниками, включил музыку и постарался убедить самого себя, что все сделал правильно. Ну типа быстро сорвал пластырь, разрубил хвост одним ударом – всеми этими сравнениями я старался оправдать свой поступок. В конце концов, потеря музыкального слуха – это не то, что можно скрывать вечно.
Через некоторое время ко мне вышел Слава, сел рядом. Я выключил музыку и убрал наушники, ожидая, что он будет ругаться. Но он просто спросил:
– И как? Легче стало?
Я пожал плечами.
– Не знаю. Стало честнее.
Слава усмехнулся.
– Если в твоей правде нет ни добра, ни пользы, держи ее лучше при себе.
Это он уже про какую-то другую правду, судя по всему.
– Все понял, пап, – коротко заверил я.
И, конечно, ничего не рассказал Льву.
В таком сокрытии прошел сентябрь, а потом и вся осень. Все это время Ваня не говорил о музыке и ничего не спрашивал о возможностях восстановления слуха, но об этом было пока рано: лишь к октябрю он заново научился держать ложку, а к ноябрю – еле-еле выводить печатные буквы на бумаге, при этом запоминание новой информации все еще давалось с трудом. Решение всех этих проблем позволяло нам временно забыть о самой главной.
Слава искусно делал вид, что у него нет новых отношений, никогда не задерживался допоздна и много времени проводил с Ваней. Во всей этой ситуации больше всего я злился на Майло: ну зачем, зачем мне нужно было знать эту дурацкую информацию? Если бы не он, я бы даже ничего не заподозрил – и оставил в сохранности парочку нервных клеток.
К декабрю домой вернули Ваню (вместе со щеками), прописали занятия лечебной физкультурой и курс нейропсихологической реабилитации. Теперь я полдня делил свою комнату не только с братом, но еще с учителями, медиками и психологами. К пианино, кстати, Ваня не подходил.
Менялась не только наша жизнь, но и Ванкувер – украшенный праздничными огоньками и рождественскими фигурками, он стал выглядеть совсем иначе и уже больше походил на фотографии «зимней канадской сказки» из интернета. Теперь в городе каждый вечер проходил водный фестиваль: восемьдесят кораблей с разноцветными фонариками плавали в окрестностях местных бухт.
В один из таких вечеров мы с Майло бегали вдоль берега наперегонки с кораблями, и он смеялся, широко открыв рот, а я только делал вид, что смеюсь, потому что на самом деле думал о Славе: он, наверное, тоже с кем-то смотрит на эти корабли по вечерам. Было бы романтично.
Чтобы стало веселее, я попросил косяк у Майло – сначала один, потом второй, потом третий, короче, я сильно накурился, начал ржать и нести всякую чепуху. А может, не чепуху, может, наоборот, правду. Мы уже перестали бегать, просто шли вдоль воды, и я сказал Майло:
– Вот почему одни люди никого не любят, а другие любят всех подряд?
Но Майло тоже был накуренный, поэтому только засмеялся в ответ. Я продолжил мысль:
– Одни годами ищут любовь и никого не находят, а другие только расстались, как вдруг через месяц у них уже новая любовь. Почему так?
– Ты про своего отца? – Майло постарался не смеяться.
– Не знаю, – печально ответил я. – Может, больше про себя, а не про него. Может, я так злюсь, потому что завидую? Ведь какова широта сердца должна быть для такого…
– Широта сердца! – Он снова загоготал.
– …У меня очень маленькое сердце, – продолжил я, не обращая внимания на его смех. – Настолько маленькое, что в него никто не влезает.
– Ну я же влез. – Он шутливо пихнул меня в плечо.
– Я тебя не люблю, – честно ответил я. – Ты мой друг.
– Но друзей тоже любят.
– Нет, – просто сказал я.
– Чего? – Майло даже остановился.
Я тоже остановился, обернувшись на него. Майло почему-то больше не выглядел веселым.
– А что тогда для тебя дружба? – спросил он.
Я с искренней теплотой в голосе заговорил:
– Слушай, я тебе очень благодарен, мне приятно, что ты такой… сострадательный. Правда, ты клевый, и я тоже стараюсь быть для тебя хорошим другом.
Его, кажется, смягчил мой ответ. Мы снова пошли рядом, и он спросил:
– Но почему ты тогда говоришь, что друзей не любят?
– Потому что благодарность – это не любовь. Ну, как тебе объяснить… Вот если ты заболеешь и умрешь, я буду грустить… минут пять. Я столько грустил, когда умер наш сосед, потому что это довольно грустно, когда люди умирают, но не настолько грустно, чтобы я постоянно об этом думал…
Погрузившись в объяснения, я не сразу заметил, что снова иду один. Когда обернулся, обнаружил, что Майло быстрым шагом направляется в обратную сторону.
– Майло, ты че, обиделся? – крикнул я. – Я не имел в виду, что буду рад, если ты умрешь! Я имел в виду, что не сильно расстроюсь! Это же другое!
Он коротко бросил через плечо:
– Ты идиот.
Я пошел за ним следом, стараясь нагнать.
– Ну извини! Я накуренный, говорю не то!
– По-моему, ты как раз говоришь то.
Я побежал за ним, сам не знаю зачем, но побежал, а он – от меня, и мы снова гнались вдоль берега, как будто бы за кораблями, только это теперь было нифига не весело. И не романтично тоже. Выдохшись, я отстал и в конце концов остановился совсем. Растерянно оглядев пустынный берег, с досадой подумал: «Жалко, хорошая была трава».