Таким было первое сообщение, но для убедительности я дописал еще второе: «Пожалуйста, а то я сдохну».
Конечно, я не уточнял, что единственное место, куда меня выпустят в ближайшее время, – это Россия, и вряд ли у меня получится с ним когда-либо расплатиться.
От Миши тут же посыпались вопросы: а за что наказан, а на сколько, а как сочтемся и, конечно, «А ничего, что ты сбежал в нашу последнюю встречу и игнорировал меня три месяца?».
«Миша, я пишу с телефона брата, у меня совсем нет времени, но, если ты сделаешь то, о чем я прошу, я сделаю для тебя что угодно».
Я помнил, что он таял, когда я называл его Мишей, и в этот раз тоже сработало. Дождавшись в ответ «Oh okay…», я быстро вышел из своего аккаунта и положил телефон обратно на тумбочку.
Миша принес заказ через два дня. Выглядел он еще хуже, чем несколько месяцев назад: в обтянутых джинсах его ноги-спички особенно бросались в глаза, будто вот-вот переломятся.
Как я успел заметить, мельком наблюдая через стекло, он запихивал в щели небольшие пакетики с грязно-зелеными шишками. Меня несколько огорчило, что он решил принести именно траву, поскольку я помнил, какое дерьмо он курит, но на безрыбье сойдет и солома.
Взяв лист бумаги, я написал на нем большими буквами THANK YOU и пририсовал ниже сердечко. Показал Мише через стекло. Он вытащил телефон из кармана и что-то набрал на экране. Поднес к окну открытую вкладку с нашим диалогом и сообщение: «Когда тебя выпустят?»
Я пожал плечами. Чтобы он не вздумал задерживаться, я помахал ему рукой – мол, потом свяжемся, но он все равно продолжил стоять под окнами, вопросительно глядя на меня.
Я написал на обратной стороне листка: «Уходи, папа может тебя заметить. Пока!» – и опустил жалюзи. Исписанный лист разорвал на мелкие кусочки и выбросил.
Теперь передо мной стояла другая проблема: как открыть окно? Слава снял ручку и черт знает где ее спрятал (а если бы я и знал где, достать ее было бы невозможно). Ни одно мое действие за пределами комнаты не выходило из-под чуткого контроля папы, так что варианты типа обхитрить его и обшарить родительскую спальню я сразу отбросил.
Я сложил на столе все предметы, которые предположительно могли влезть в отверстие от ручки: карандаш, старый ключ от российской квартиры, чайная ложка, зубная щетка. Каждый из них по очереди вставлял в квадратное отверстие и проворачивал, но ничего не получалось. Тогда я взял тонкую металлическую линейку и просунул ее в щель между рамой и стеклом. Подвинул ее по направлению к защелке, надеясь зацепить и сдернуть ту вниз. Я уверен, что этот способ сработал бы на сто процентов, потому что уже чувствовал, как задвижка поддается моему нажатию, но в коридоре послышались приближающиеся шаги, поэтому пришлось быстро вытащить линейку и кинуть ее в шкаф с книгами (я просто перенервничал и бросил куда пришлось, создав много неприятного шума). От этого дверь открылась гораздо быстрее, чем я ожидал.
– Просто линейка упала, – тут же оправдался я, отходя от окна.
К счастью, Слава не стал уточнять, почему линейка падала с книжного шкафа.
– Давай погуляем, – снова предложил папа. – Ты уже больше двух недель никуда не выходишь.
Оказаться на улице, с внешней стороны окна, было бы очень кстати, поэтому я сразу согласился.
– Конечно, пойдем.
Слава, слышавший ежедневные отказы, почему-то напрягся.
– Все же нормально? – уточнил он.
– Конечно.
«Слишком много “конечно”, – мысленно отругал я сам себя. – Слишком много энтузиазма и радости, придурок».
За время моего заточения вылезла совсем не по-январски зеленая трава – от этого, оказавшись на улице, я вдруг подумал, что сидел взаперти несколько лет. Я даже на миг поверил в это, как когда-то поверил, что Ваня провел не один год в коме, и опять чуть не схлопотал паническую атаку, но взял себя в руки, вспомнив про главную цель выхода из дома.
Спускаясь с крыльца, я несколько раз обернулся на тайник, размышляя, как к нему подобраться, не вызывая у Славы лишних вопросов. Но лишние вопросы вызывало почти любое мое действие. Слава тоже начал оглядываться на окно моей комнаты и опять спросил:
– Все нормально?
– Да, – буркнул я, зарываясь носом в воротник куртки.
Может, на обратном пути получится?
Слава пошел рядом, касаясь своим плечом моего (тогда я впервые заметил, что мы стали почти одного роста). Эта близость показалась мне намеренной, словно он хочет поговорить о чем-то глубоко личном.
Мы молча шли в сторону набережной; я терпеливо ждал.
– Почему я такой дерьмовый отец?
Я заметил, как он мгновенно пожалел об этом вопросе: прикусил губу, будто хотел заставить себя замолчать, и отвернулся. Мне тоже стало не по себе от такого начала прогулки.
– Почему сразу «дерьмовый»?
– Потому что я привез вас сюда, думая, что так будет лучше для вас самих. Но у вас все стало намного хуже. Значит, я не понимаю, что для вас лучше.
– Потому что, принимая решение, ты в первую очередь думал, как будет лучше тебе, – довольно жестко ответил я.
Заметив у Славы готовность оспорить это заявление, я быстро сказал:
– Не обижайся, но так и есть.
– Это опять что-то о том, что я гей?
– Ну а разве это не так? – начал раздражаться я. – Что тебе нужно от этой страны, кроме права на брак, права не быть избитым за косметику и прайдов?
– Чтобы у меня не отобрали детей.
– И так бы не отобрали, – буркнул я.
– Я был в этом не уверен.
Я не знал, как объяснить ему то, что чувствовал, и даже не был уверен, что хочу объяснять. Но все равно решил сказать:
– Просто, по-моему, прайды, браки и прочие привилегии – это не вся жизнь и даже не бóльшая ее часть. В России ты выглядел счастливей, хотя у тебя ничего этого не было.
Он замолчал, и я обрадовался, что правильно нашел болевую точку, что ему нечего возразить. Я посмотрел на него, пытаясь разглядеть признаки согласия, может быть, даже намек на сожаление, и мне показалось, что я их нашел.
Когда Слава тоже повернулся ко мне, он сказал совсем не то, что я ожидал услышать.
– Он хочет, чтобы мы вернулись.
Мне не требовалось никаких пояснений – Лев давно превратился в наших разговорах в местоимение «он».
– Ты так об этом говоришь, будто это имеет какое-то значение, – заметил я.
– То есть?
– Ну тебе же плевать, что хочет или не хочет папа. Это что, изменилось?
Слава ушел от ответа:
– Ваня тоже хочет домой.
– А чего хочешь ты?
– Не знаю. – Он отвел взгляд в сторону.
Я опять было хотел как-нибудь съязвить или криво пошутить, но слова застряли в горле. Я чувствовал, как нам обоим хочется отбросить эту фальшивую смешливость и поговорить серьезно.
– Ты его еще любишь? – прямо спросил я.
Слава начал отвечать будто бы про другое:
– Макс на меня злился. Его бесило, что я постоянно говорю о Льве, а я этого даже не замечал. Сейчас вспоминаю: почти все мои истории начинались со слов: «У моего мужа… А вот мой муж… Кстати, мой муж…»
– Ты так и говорил – «мой муж»? Даже не «бывший»?
– Даже не «бывший», – подтвердил Слава.
– Тогда понятно, почему его это бесило, – хмыкнул я.
– Мы бы все равно вскоре расстались.
Он так это примирительно сказал, словно снимал с меня вину за их расставание, но я и без того не чувствовал себя виноватым.
– А почему ты был с ним? – уточнил я. – Тоже, что ли, любил?
Слава покачал головой.
– Мне просто казалось, что надо жить дальше. И я пытался.
– И что теперь? Ты снова хочешь быть с папой?
– Я не понимаю, как правильно.
– Он распускает руки, – напомнил я.
Славу будто бы рассердили мои слова.
– Это же не единственная его характеристика.
– Да, но весьма… – Я не знал, как сказать лучше. – Значительная.
– Для меня – нет.
Мне было очень странно слышать эти слова. Я возмутился:
– Ну ничего себе! А что для тебя тогда значительно?
К этому моменту мы дошагали до прибрежного парка. Слава указал взглядом на скамью позади, я пожал плечами, нехотя соглашаясь, и мы сели.
– Сейчас будет какая-то из тех кулстори, начинающаяся со слов: «А вот мой муж…»? – догадался я.
Слава неоднозначно покивал.
– Ну… Возможно.
– Смешная?
– Не очень.
– Ладно. – Я вздохнул и сел поудобнее, давая понять, что готов ее услышать.
Вернемся лет на десять назад.
Представь: наступает утро, я открываю глаза и думаю: «Опять».
Каждое утро, открывая их, я думал: «Опять». Врач говорил, когда перестану так думать, значит, таблетки начали действовать. Лев обещал, что мне станет легче в течение двух недель. Или трех. Или никогда, потому что «в подборе препаратов все индивидуально».
А я уже шестой день на таблетках.
Мама дома. Я слышу, как она шумит на кухне, и это бесит меня.
Я встаю, одеваюсь, иду к ней. Начинаю отбирать кастрюлю, пакет молока, банку с овсяными хлопьями. Говорю, что сам все сделаю.
Она шипит на меня:
– Что ты сделаешь! Опять все бросишь и накормишь его «Несквиком»!
Я тоже злюсь, говорю:
– Мама, ты мне мешаешь!
– Мешаю?! – оскорбляется она. – Да я вообще уйду! Я тебе ничего не должна! Просто помочь хотела! Зря нервы треплешь…
Она уходит, а я думаю о тебе. Думаю, как мне хочется быть тебе должным и нужным. Обещаю себе: никогда не скажу, что он треплет мне нервы, пусть хоть все вытреплет, лишь бы между нами не случалось таких разговоров. Я ведь еще не знаю, что ты будешь в этом особенно искусен.
Я подхожу к плите, начинаю сам готовить кашу. Насыпаю овсяные хлопья в сахарницу. Потом стою и выковыриваю их обратно чайной ложкой.
Я решаю, что нельзя сдаваться, надо сварить эту дурацкую овсянку, потому что Лев говорит, у тебя будет гастрит, если я не начну готовить. И у меня тоже будет. Еще говорит: «Давай я буду приходить и готовить, если тебе тяжело». Но мне кажется, что не тяжело. Просто грустно.