Я довариваю кашу – она выглядит съедобно.
Слышу, как ты ворочаешься в кровати – значит, проснулся. Натягиваю улыбку, чтобы весело приветствовать маленького супергероя. Ты садишься за стол, разочарованно смотришь на кашу. Я приучил тебя к «Несквику», теперь ты не хочешь ничего другого. Говоришь, что несладко.
Я предлагаю добавить сахар. Ты добавляешь и говоришь, что все равно несладко.
Я даю тебе варенье.
Ты вываливаешь его на кашу, перемешиваешь, пробуешь. Потом говоришь:
– Я не хочу есть эту гадость.
Я подвигаю тарелку к себе, пробую. Понимаю, что тоже не хочу. Забираю у тебя кашу. Насыпаю «Несквик». И так до бесконечности. Изо дня в день одно и то же.
Я вклинился в Славин рассказ. Сказал:
– Мне казалось, нам тогда было весело.
Нет, тогда не было ничего веселого. За год до этого умерла твоя мама. Я совру, если скажу, что этот день резко перевернул все. Мы понимали, что она умрет, и оставалось только ждать, но мы не разрешали себе произносить слово «смерть» вслух. Делали вид, что случится какое-то чудо и она выберется, но никто в это на самом деле не верил. Нам было страшно признать, что это конец, и мы не признавали: ни я, ни мама, ни даже Лев.
Думаю, в те дни и начался депрессивный эпизод, месяцами выматывавший меня после Юлиной смерти. Последние недели жизни она не приходила в сознание, и я перестал к ней ездить. Лев ездил один, а я только спрашивал:
– Это еще не закончилось?
И больше ни о чем не спрашивал. Мне до сих пор стыдно за это: словно не мог дождаться.
На похоронах меня охватило странное оцепенение – исчезли все чувства и эмоции, как будто не существует ничего: ни меня, ни этих похорон, ни остального мира. Наблюдая за погружением гроба в яму, я сказал: «Мою сестру сейчас зароют. Какой абсурд». Но я этого даже не помню, это Лев рассказывал.
Когда ехали в машине с кладбища, мама, ну то есть бабушка, сказала:
– Слава, надо Мики рассказать…
Я на нее даже не посмотрел. А она опять:
– Нельзя же вечно скрывать, он спрашивать начнет…
– И что рассказать? – бесцветно спросил я.
Она начала говорить какие-то безумные вещи, мол, твоя мама теперь живет на небесах, потому что ее душу забрал Господь… Я тогда поморщился. Но если быть откровенным, твоя бабушка перенесла случившееся легче, потому что искренне верила в то, что говорила. В такие моменты важно на кого-то опираться. Или на что-то. У мамы была вера, а у меня был Лев.
Он шепнул тогда:
– Не ври ему.
Я тебе не соврал.
– Почему Лев не переехал сразу? – снова вклинился я. – Раз тебе было так плохо.
– Мне нужно было время, чтобы разобраться с опекой и не вызвать у них никаких нареканий.
– Бабушка так легко согласилась, чтобы этим занимался ты?
Слава хмыкнул.
– Конечно нет. Твоя мама оставила прижизненное заявление в органах опеки, где выражала личное желание, чтобы опекуном стал я. Думаю, без него бы ничего не получилось – я им не очень нравился.
– Почему?
Слава пожал плечами.
– Молодой.
– Значит, вы со Львом знали заранее, что так будет? Вы это обсуждали?
Мы это обсуждали. Лев был категоричен, его ужасала перспектива жить вместе с тобой.
«Как это будет выглядеть со стороны? – спрашивал он. – Как будто мы… Геи. Геи с ребенком».
Я знаю, что Юля с ним говорила, но не знаю о чем. После этого разговора он… согласился участвовать в воспитании, назовем это так. Я думал, под этим он имеет в виду нашу совместную жизнь, но он понимал воспитание по-своему. Говорил:
– Если вам нужны деньги, я…
Короче, он и сейчас такой. Ему искренне кажется, что помощь деньгами самая эффективная.
– В случае с Ваней так и было, – справедливо заметил я.
Слава кивнул.
– Может быть.
Но в этой вселенной нашлись силы зла, против которых Лев не мог не восстать, и одна из таких – хлопья. Однажды он увидел, как ты ужинаешь «Несквиком», и это перевернуло все.
– Это ужин? – уточнил он.
– Да.
– А что было на обед?
– То же самое.
– И на завтрак… – догадался он.
– Нет. На завтрак – печенье.
Конечно, он прочитал мне целую лекцию о том, как ребенку важно получать питательные элементы, белок и витамины и что гастрит, ожирение и аллергия – это меньшее, к чему приведет такое питание, но… Говоря откровенно, меня это тогда не волновало. Прошел почти год со смерти твоей мамы, а первое, о чем я думал, открывая глаза с утра: «Юля умерла». И последнее, прежде чем уснуть. Я не мог это пережить, а он мне… Что-то там про «Несквик».
Он подошел к холодильнику.
– Что у тебя есть?
– Ничего.
– Схожу в магазин.
Он мне это сказал, про магазин, и во мне как что-то щелкнуло. Я попросил:
– Не уходи.
Он мне:
– Я только до магазина.
А я опять:
– Не уходи.
Я чувствовал себя стоящим посреди катастрофы, знаешь, как на том меме с собакой (я невольно фыркнул), где все вокруг горит, а она сидит на стуле и улыбается. Вот, это был я. Улыбался и повторял: «Не уходи», а сам думал: если он сейчас уйдет, я просто умру.
Лев это понял, как будто услышал мои мысли. Обнял меня, даже схватил, словно удерживая от падения, прижал к себе. Я снова тихо повторил:
– Вообще не уходи.
– Я понял, – так же тихо ответил он. – Я не уйду.
Тогда я заплакал – впервые с тех пор, как умерла Юля. И сам обрадовался тому, что плачу: так надоело это горе без горя.
– И это самое значительное во Льве? – несколько разочарованно спросил я. – Что он просто… не ушел?
– «Просто не ушел», – передразнил меня Слава. – Думаешь, это легко – быть рядом с человеком в тяжелой депрессии?
– Ну, по-моему, если он тебя любит, он был должен…
Не надо так говорить: он должен был. Никто никому не должен, человеческие ресурсы исчерпаемы. Он имел полное право не вывезти это, и я благодарен, что он решил остаться со мной. Потому что на самом деле он не был должен.
«Несквик», «Южный парк», «Симпсоны» – думаешь, все это было из-за моей забавной непосредственности? Да нет, я вовсе не считаю такую еду или такой контент подходящими для ребенка, просто тогда мне было все равно. Я был равнодушен к твоему воспитанию, к твоему благополучию: поешь ты сегодня или не поешь, уснешь или не уснешь. И это только в так называемые хорошие дни. Были еще плохие дни, когда казалось, что лучший выход из ситуации – подняться на крышу с тобой на руках и спрыгнуть вместе. Если бы о моих мыслях узнали соцработники, они бы аннулировали опеку в тот же момент и были бы правы.
Я каждый день думал: вот, если я сегодня вздернусь, куда отдадут тебя завтра? Кому? И еще, это смешно, наверное, мне было жалко всех тех бумажек, которые я собирал для опеки. Мне кажется, только они меня и держали на этом свете: мол, зря, что ли, собирал? Такая вот сила бюрократии. Пока я с ними носился, как будто отвлекался, меньше думал о случившемся. А потом, когда вопрос признали решенным, я остался с горем один на один.
– Но Лев же был рядом.
– Был. И это здорово. Только мне кажется, со смертью мы всегда один на один – и со своей, и с чужой. – Слава вздохнул. – Хорошо, что он заставил меня пойти к врачу. Я долго упирался.
– В тебя он таблетки силой не засовывал? – хмыкнул я.
Слава бросил на меня такой взгляд, словно я сказал что-то очень неуместное. Я пожал плечами.
– Ну извини. Вьетнамские флешбэки. И все-таки я не усматриваю в этом особого благородства.
– Потому что ты не понимаешь, что это такое – постоянно находиться с человеком, который ничего не хочет, с трудом поддерживает разговоры, не выходит из дома, ничем не интересуется. И это длится не неделю или месяц, а больше года. Ты что-то делаешь, придумываешь, стараешься помочь, но не получаешь никакой отдачи. На это никакой любви может не хватить.
– Но у него хватило, – понял я.
– Может, в том числе и это его ожесточило. Нам обоим пришлось резко повзрослеть, жизнь начала складываться совсем не так, как мы планировали.
Я развел руками.
– Ну извините.
– Я тебя ни в чем не виню. И он не винит. Он тебя очень любит.
Я усмехнулся, давая понять, что иногда сомневаюсь в этом «очень», но спорить не стал.
Слава, повернувшись ко мне всем телом, очень серьезно спросил:
– Как ты думаешь, если поставить на одну чашу весов почти пятнадцать лет отношений, в которых я был счастлив, а на другую – тот удар перед свадьбой, какая перевесит?
Я, прищурившись от солнца, глянул на него.
– Вопрос с подвохом?
– Мне правда интересно, что ты думаешь.
В такой формулировке тот удар, так шокировавший меня, вдруг начал выглядеть незначительным. Я осторожно спросил:
– Ты правда был счастлив все пятнадцать лет?
– Ну… – Он снова откинулся на скамейку, задумчиво посмотрел наверх. – Всякое бывало. Но ничего такого, из-за чего бы я всерьез решил, что надо уходить.
– Но сейчас решил, – заметил я. – Из-за удара?
– Нет, – неожиданно ответил Слава.
Я был уверен, что все дело в нем, и теперь сам с нескрываемым любопытством повернулся к Славе всем корпусом.
– Так… А из-за чего?
– Тебе покажется это забавным.
– Отлично. Люблю смеяться.
– Когда он сказал, что хочет вернуться и просто высылать деньги, меня будто откинуло на десять лет назад, когда он точно так же не хотел становиться частью семьи, взамен предлагая деньги. Будто круг замкнулся.
– Звучит не смешно.
– Я разозлился тогда. И начал уже думать про все остальное: про тот удар, про его ревность, про пример отношений, который мы показываем вам. И тогда он вдруг перестал казаться мне таким уж хорошим.