Мы сдали багаж и, пройдя пограничный контроль, оказались перед рамками металлодетекторов, где дружелюбная работница аэропорта попросила нас опустить ручную кладь на ленту рентген-сканера. До той минуты я, как дурак, ни о чем не беспокоился, потому что просто забыл: пока мы ехали в такси, я думал, что смогу покурить где-нибудь в туалете, но там везде были предупреждения No smoking и висели датчики дыма. Я решил, что где-то все-таки должно быть место для курения, и уже был готов отправиться на его поиски, но следом за мной в туалет зашел Ваня и опять начал ныть: на этот раз из-за того, что не дотягивается до писсуара, но хочет писать не в кабинке, а в писсуар «как нормальный взрослый человек». Тогда я сказал ему: «Ну, значит, ссы в штаны», и после этого он закатил настоящую истерику, как трехлетка в отделе игрушек. Тут еще пришла уборщица – такая милая невысокая женщина средних лет с косынкой на голове – и давай смотреть, как я уговариваю Ваню пописать, а он упирается. Я подумал: «Ну хорошо, что она русский не понимает, хоть не так стыдно». А она вдруг выдает, тоже на русском: «Я могу подставку под ноги принести». Я удивился, сказал: «Давайте». И меня так обескуражила эта ситуация, что я вообще забыл про травку в рюкзаке. Мне стало до странности неприятно, что она работает уборщицей, и еще обидно, как за свою маму, хотя я ничего о ней не знал.
Вот о чем я вспоминал в пункте досмотра, стоя перед лентой с вещами.
Молодая девушка-досмотрщица не сводила с меня глаз, недобро улыбаясь (или мне так показалось). Возможности вытащить травку, кинуть ее на пол и пнуть от себя, типа так и было, не предоставлялось. Надеясь на чудо, я аккуратно опустил рюкзак на ленту, и он уехал, скрылся за темными шторками.
Когда я перехватил его с другой стороны, постарался тут же смыться, но девушка мягко попросила:
– Сэр, откройте рюкзак, пожалуйста.
Меня впервые называли «сэром». Прикидываясь дурачком, я открыл только верхний, самый большой отдел.
– Боковые карманы тоже, пожалуйста.
Я заметил, как Слава и Ваня, уже пройдя досмотр, встали чуть в стороне, по левую руку от меня.
Стараясь унять дрожь в пальцах, я открыл замки на всех карманах. Девушка заглянула в них по очереди и, конечно, вытащила пакетик с характерными грязно-зелеными шариками – ни с чем не перепутаешь.
Я понял, что это конец. Сейчас она скажет в рацию: «Охрана, сюда», или: «Вызовите полицию», или: «У нас тут пятнадцатилетний дилер-наркобарон».
Но раньше, чем девушка успела что-либо сказать, в наше молчание вклинился Слава:
– Это мое.
Я удивленно посмотрел на него. Но девушка и бровью не повела, только сообщила Славе:
– У вас международный перелет, сэр. Провоз марихуаны допускается только на внутренних рейсах. Мне придется это изъять.
– Конечно, – кивнул Слава. – Извините, я не знал.
Девушка положила пакет с травой в тот же контейнер, куда изымали бутылки с водой и пилочки для ногтей. Пожелав счастливого пути, она указала нам на зал ожидания. Выдохнув, я закрыл карманы рюкзака и пошел вслед за Славой, радуясь, что никто не вызвал полицию.
Когда мы переступили порог зала ожидания, папа с плохо скрываемым раздражением сказал:
– Даже не знаю, гений ты или идиот. Во-первых, как? Во-вторых, зачем?
Я молчал, нервно кусая губы. Было бы унизительно признаваться, что я использовал Ваню, тем более брат стоял рядом и наблюдал эту неприятную сцену.
– Ну? – поторопил меня Слава с ответом.
– Давай просто сойдемся на том, что я идиот, – попросил я, устало опускаясь в мягкое кресло.
Слава и Ваня сели по бокам от меня, и я почувствовал себя зажатым.
– Майло тебе помог? – с разочарованием в голосе спросил папа.
Я активно замотал головой:
– Нет, нет, он вообще ни при чем, клянусь. Он хороший.
– Тогда кто?
Я молчал, чувствуя на себе внимательный взгляд Вани. Мне вдруг подумалось, что он догадался и что он разочарован. Но я не хотел, чтобы и ему за меня влетело – наверняка Ваня был проинструктирован насчет телефона и, если ситуация вскроется, его тоже могут наказать, – поэтому я твердо решил не признаваться.
Слава, отчаявшись дождаться ответа, сказал:
– Мне казалось, что тебе лучше, что ты вообще перестал об этом думать.
– Так и было, – искренне ответил я.
– Ты притащил траву в аэропорт, – напомнил он мне. – Я даже не могу понять, что меня больше бесит: что это трава или что это настолько тупо.
– Я просто забыл про нее…
Мне хотелось объяснить ему, что это, наоборот, хорошо, ведь как бы я забыл, если бы у меня без перерыва выкручивало суставы и болела голова? И только я набрал в легкие побольше воздуха для этого длинного объяснения, как Слава сказал:
– Видимо, Лев прав.
Я будто сдулся. Воздух из легких мигом пропал.
– Насчет чего? – хрипло спросил я.
– Насчет твоего состояния. И насчет того, что´ с этим делать.
– Что с этим делать? – спросил я еще глуше.
– Узнаешь, не сомневайся, – холодно ответил папа.
Мне не понравился его тон.
– Что за интрига?
Слава поднялся, прошел к журнальному столику, расположенному в самом конце нашего ряда кресел, взял занудный журнал про авиацию, вернувшись, сел возле Вани (а не возле меня, как было до этого) и начал читать с таким видом, будто нет ничего интересней в этом мире, чем строение фюзеляжа. Он не разговаривал со мной ни до полета, ни во время, ни в моменты пересадок – вообще. Я тоже с ним не разговаривал, чувствуя себя чужим в собственной семье – как будто я таскаюсь за двумя незнакомыми людьми, а они уже не знают, как от меня отделаться.
Зато злость и обида оказались сильнее страха перед полетами, и вместо тревожных мыслей в голове крутилось что-то вроде: «Вот же они все суки, бесит, ненавижу, никто меня не любит», и это помогало стойко сносить перепады давления, неприятные наклоны, повороты и турбулентность. Свернувшись калачиком в кресле, я старался уснуть, но злость была не только сильнее тревоги, но и сильнее сна. Так что я не спал больше суток – ровно столько в сумме заняла дорога домой.
Когда самолет, идя на снижение, вынырнул из-за облаков, внизу показалась Россия – ни с чем не перепутаешь. Серо-бело-коричневые невысокие дома, расставленные в хаотичном порядке, соседствовали с единичными стеклянными высотками – образцами безвкусицы. Зато границы города легко угадывались благодаря густому лесу – будто кто-то нарисовал их насыщенным зеленым маркером.
Маленькая девочка, сидящая позади меня, сонно спросила у мамы, почему река похожа на лужу. Та невесело ответила:
– Потому что она грязная.
Я не удержался от улыбки.
Может, если у меня получается любить Россию такой, какая она есть, не так уж все и плохо с моим умением любить?
Часть IIРоссия
Наказание
Пока мы шагали по телетрапу в здание аэропорта, я считал удары сердца: они отдавались в ушах – раз-два-три-четыре, – ровные и ритмичные, как секундная стрелка на часах. После прохождения паспортного контроля и получения багажа «стрелка» сбилась: от Льва нас отделял один коридор, в конце которого виднелся указатель: «Зал прилета международных линий». Я зажмурился от нахлынувшего страха, щекам стало жарко, стук в ушах заглушил все остальные звуки. Я сделал глубокий вдох, медленно выдохнул через нос, стараясь не выдавать своего напряжения. Слава и Ваня за это время ушли вперед меня.
Я посмотрел им вслед. Один коридор. Не очень длинный – может, шагов пятьдесят. Что можно успеть, пока проходишь пятьдесят шагов? Так или иначе, после полета длиною в сутки этот коридор – единственное, что позволяло выиграть время.
Нагнав Славу, я нервно окликнул его:
– Пап…
Он молча посмотрел на меня: что, мол?
– Пожалуйста, можешь не рассказывать ему, что случилось?
– С какой стати? – не понял Слава.
– Это была случайность. Я не курил весь этот месяц. Правда.
Слава просто пожал плечами.
– Я тебе не верю.
– Да почему?
Он покосился на Ваню, словно не хотел отвечать при нем, но, когда мы дошли до указателя с поворотом, остановился и все-таки сказал:
– Потому что ты постоянно врешь. Я вообще тебя не понимаю. Сначала ты говоришь: «Папа, я хочу, чтобы ты был счастлив», а потом проносишь с собой в аэропорт траву. Знаешь, как это выглядело после месяца домашнего ареста, в течение которого я не сводил с тебя глаз? Как демонстративная издевка, мол, посмотри, насколько мне плевать на твои наказания…
– Нет, это было не то!.. – попытался перебить я, но Слава продолжал:
– Все, что ты делаешь, противоречит тому, о чем ты говоришь. Ты ни капли не пытаешься помочь мне быть счастливым. У меня такое ощущение, что я тебя вообще не знаю, я как будто живу с чужаком. Вот почему я захотел вернуться – я устал от этого ощущения, я устал бороться с тобой один, я устал быть человеком, в которого ты меня превращаешь, – в какого-то долбаного тирана, которым я никогда не был.
Я криво улыбнулся.
– Поэтому ты привез меня к настоящему тирану?
Слава рассердился еще больше.
– Вот опять они, твои манипуляции. Или Лев – твой любимый папа, с которым тебя нельзя разлучать, или «настоящий тиран», к которому ты боишься вернуться. Определись уже.
– Не могу определиться, – негромко ответил я. – Потому что он меня то бьет, то любит. Так что это ему, а не мне надо определяться.
Слава ничего не ответил, снова взялся за ручку чемодана и, коротко кивнув Ване, повернул по направлению указателя. Я с нотками злорадства подумал: нечего сказать, значит, я прав. Но победы в таких спорах стали приносить мне непродолжительное удовольствие – я вспоминал, что это не футбол, и расстраивался еще сильнее.
Хорошо, что с нами был Ваня. Не представляю, в каком болоте из неловкости и неуютности нам пришлось бы болтаться, если бы брат, завидев Льва издалека, не побежал к нему с радостным криком: «Папа!» (что-то новенькое – он не называл его раньше папой).