Кто-то скажет, что я поступил с ним как сволочь, а я думаю, что во всем виновата массовая культура и все эти книжонки с избитой любовной линией: он или она ищут «того самого человека», тратят жизнь не на тех людей, претерпевают пять разводов, прежде чем замечают, что «тот самый» все это время был рядом, но главный герой или героиня никогда не замечали его по-настоящему. Потом случается какой-то переломный момент, в который у героев будто распахиваются глаза и открывается сердце и они вдруг всё понимают. А потом у них свадьба, дети, внуки, совместная старость и хеппи-энд.
Вот о чем я думал, когда год назад предлагал Ярику отношения. Мне казалось, что я главный герой жалкой книжонки, а он – мой тот самый.
Все, из чего состояли наши свидания, – бесполезная толкотня по городу, редкие поцелуи и залипание в фильмы. Иногда он приходил к нам в гости и разговаривал со Львом, думаю, потому что у него болела мама. Лейкемия, что ли. Я на самом деле никогда не спрашивал, как его мама, – всегда узнавал через вопросы Льва. Ему вообще Ярик очень нравился, он как видел его у нас дома, сразу вступал с ним в диалог, хотя обычно не любил болтать с гостями.
Так или иначе, со временем я от Ярика устал и начал опаздывать на первый урок, потому что не хотел разговаривать с ним в коридоре. Он и так везде садился со мной за одну парту – разве мало? Ему казалось, что мало. После школы он тащился за мной и, заглядывая в глаза, как побитая собака, спрашивал: «Можно к тебе?» Я отвечал, что скоро вернутся родители, но ему было пофигу, мол, ну и ладно, не будем ничего «такого» делать.
Конечно, ничего «такого» я и не хотел, но меня уже от одного его присутствия начинало подташнивать, сам не знаю почему.
Спустя недели две моих старательных избеганий Ярик поздно вечером заявился прямо к нам – настолько пьяный, что Льву пришлось везти его домой.
После этого случая в школе мы больше не разговаривали. А еще через месяц случился мой отъезд в Канаду, где я и думать забыл про этого Ярика.
Теперь, шагая по направлению к школе, я заметил его еще издалека – курящим у ворот. Раньше он не курил. Вот так новости.
Я хотел пройти мимо, даже головы не поворачивая, но это оказалось невозможным: Ярик взгляда с меня не сводил, вынуждая остановиться рядом и хотя бы поздороваться. Пришлось так и сделать.
– Привет, – сдавленно произнес я, сжимая лямки рюкзака.
– Привет, – ответил Ярик, выдыхая дым в сторону.
Он курил тонкие сигареты с непонятным ягодным ароматизатором. Вишня, может. Я пытался понять по выражению лица Ярика, какое у него настроение, и это никак мне не удавалось.
– Где ты был? – спросил он.
Я удивился вопросу.
– В Канаде.
– Ольга Владимировна сказала, что ты неделю назад прилетел.
– Кто это вообще?
– Классуха.
– А. Я забыл. Ну… – Я замялся. – Я был в наркодиспансере.
Ярик ухмыльнулся. Он казался мне теперь совсем другим, незнакомым. Волосы, крашенные в пепельно-серый, отросли, и теперь, когда он убирал челку с лица, чтобы затянуться, можно было увидеть темно-русый цвет на корнях. Раньше он просто был темно-русым и ни во что не красился. Еще и под глазами появились нездоровые припухшие круги, от чего Ярик производил болезненное впечатление.
– Что ты забыл в наркодиспансере? – спросил он.
– Курил траву в Канаде. Родителям это не понравилось.
– Серьезно? Просто из-за травы?
– Ага.
– Жестко.
Мы замолчали. Я переминался с ноги на ногу, не зная, могу ли уже уйти или по правилам общения с бывшими (есть такие правила?) должен спросить что-нибудь еще.
Решил спросить:
– А у тебя что нового?
– Мама умерла.
Уф. Я ненавидел такие новости: никогда не знаешь, как реагировать. Сказал самое заезженное, что только можно было:
– Соболезную.
Ярик отмахнулся, как будто для него это не имело значения.
– Почему вы вернулись?
Я неопределенно помотал головой.
– Долгая история. Родители расстались, брат чуть не умер…
– Стоп, родители расстались? – взволнованно переспросил Ярик, хотя, по-моему, «брат чуть не умер» звучало куда весомей.
– Да, расстались.
Сигарета в его руке замерла в воздухе, так и не долетев до рта.
– Нифига себе, – проговорил он.
А про брата так и не спросил. Меня это задело. Я сказал:
– Ладно, я пошел.
– Ага, давай, – задумчиво сказал он мне вслед.
Первым уроком был русский – как раз у Ольги Владимировны. Когда я вошел в кабинет, она тут же начала иронизировать надо мной при всех: «Что, Микита, не понравилось тебе в Канаде? Ну стоило ожидать, конечно, жить надо там, где родился. Как говорится: где родился, там и…» Ну и всё в таком духе. Я ей ничего не ответил, но постарался злобно зыркнуть, чтобы она заткнулась. Сработало.
Сел за последнюю парту первого ряда, а с соседней, той, что впереди стояла, обернулся Юра и сказал, что моя парта – для чмошников, лохов и пидорасов. Все-таки очень приятно почувствовать себя дома.
Ярик сел вместе со мной, и Юра, глядя на это, веско заключил:
– Я же говорил.
Куда больше меня волновала не социальная позиция этой парты, а то, что Ярик опять начал за мной таскаться. Неужели все повторяется?
– И как ты теперь? – шепнул он. Урок-то уже начался.
– Ты о чем?
– Ты общаешься со Львом?
– Конечно.
– Прикольно, – хмыкнул Ярик. – Как в обычных семьях.
Меня покоробили его слова. Я, нахмурившись, ответил:
– А у меня обычная семья.
– Извини.
Наш разговор прервался визгливым вскриком Ольги Владимировны.
– Что там за болтовня на последней парте? Может, всем расскажете?
Я грустно усмехнулся: да уж, очень хотелось бы всем рассказать.
Бетховен
К середине февраля Ванино пианино окончило свое путешествие через океан и снова вернулось домой. Лев тут же потерял к брату свое привычное равнодушие.
Честно говоря, он проводил с Ваней не очень много времени и разговаривал постольку-поскольку. Ну, может, спросит, как в школе дела или что было нового, но настоящих бесед, какие случались между нами, у них не бывало. Казалось, единственное, чем Ваня был интересен Льву, – это своей травмой.
Когда мы приходили в гости или оставались ночевать, Лев иногда расспрашивал брата про всякие звуки: пронесется под окнами скорая с мигалками, а он спрашивает: «На что похоже?» Ваня отвечал: «Как будто по дереву стучат». Выдавал вообще неожиданные ассоциации.
Он терпеливо относился к таким расспросам, пока однажды Лев не перегнул палку. В рекламе заиграла известная мелодия из 90-х, и папа опять спросил: «На что похоже?» Я понимал, конечно, что он уже давно пытается подобраться к музыкальной теме, но что-то с рекламой у него совсем неаккуратно получилось. Ваня распсиховался и закричал:
– На говно похоже! Отстань!
Про музыку он вообще не хотел говорить. А тут еще пианино вернулось.
Накануне мы ночевали у Льва и утром завтракали втроем. Ваня еще проснуться не успел, а отец уже попытался его выбесить. Сначала издалека:
– Вань, а тебе нравится Бетховен?
Брат пожал плечами.
– Откуда я знаю…
– Ну ты же раньше слышал. Тебе нравилось?
– Может, – нехотя ответил Ваня.
– Он был глухой.
– И что?
– Терял слух в течение жизни и окончательно оглох после сорока.
– И что?
– И все равно не перестал писать музыку. Тебе не интересно, как он это делал?
– Нет, – сказал Ваня как отрезал.
Лев тяжко вздохнул. Он тоже старался быть терпелив, даже на Ванины вскрики про говно не реагировал, хотя раньше за любые грубые слова заезжал ему по губам.
Думаю, папе шла на пользу психотерапия. Они вместе со Славой проходили через «семейную терапию» – я так понимаю, туда ходят парочками, чтобы в присутствии друг друга жаловаться друг на друга третьему человеку. Странная тема, но родители стали забавно разговаривать. Потом расскажу.
Теперь не только мы ходили в гости ко Льву, но и Лев – к нам. Иногда после сеансов мозгоправства родители вместе возвращались домой, Слава предлагал Льву чай или кофе («Из-за тебя я тоже начал пить растворимый, – однажды признался Лев. – Эта бурда напоминает мне о тебе»). Потом они беседовали на кухне, и впервые за полгода эти беседы не касались ни меня, ни Вани. Я надеялся, что все наладится, но вечером Лев уходил – он по-прежнему не жил с нами. Родители больше напоминали друзей, а не возлюбленных: проводили время вместе, болтали и смеялись, но никогда не нарушали этой невидимой дистанции, словно между ними натянут электрический провод, который бьет током при малейшем сближении.
С появлением в квартире пианино визиты Льва стали напрягать Ваню – дня не проходило, чтобы он не завел с ним разговор о Бетховене, глухих композиторах и о том, что «музыка – это почти как математика».
– Даже если ты не слышишь ее, ты все равно можешь ее рассчитать, – объяснял Лев, пока Ваня, заткнув уши и поджав колени, обиженно дулся на диване.
Вздыхая, отец повторял:
– Ты должен хотя бы попробовать. Ты хочешь, чтобы все вернулось само, но это как учиться ходить, ни разу не встав на ноги.
Ваня молчал. Лев злился. Я с любопытством следил за происходящим с другого конца дивана, даже седьмую часть «Гарри Поттера» в сторону отложил. Слава, закрывшись в своей спальне, работал над новым проектом и не видел этой педагогической экзекуции.
Отец переменился в лице – словно все черты лица заострились – и, дернув Ваню за руку, резко поднял на ноги и усадил за пианино. Ваня трепыхался от его грубых движений, как бумажная фигурка.
Все ласковые, терпеливые и вкрадчивые интонации куда-то исчезли. Уже совсем другим, ледяным тоном Лев потребовал:
– Играй. То, что помнишь, механически.
Ваня отчаянно замотал головой: не буду.
– Если ты сейчас не начнешь играть – ты больше никогда не будешь играть.
Ваня холодно посмотрел ему в глаза.
– Значит, отказываешься? – уточнил Лев.