– И что ты чувствуешь теперь? Когда знаешь?
Бабушка, подумав, ответила:
– Ему тридцать лет, а я ни одного дня не была ему матерью. Вот что я чувствую.
– Это не так, – попытался возразить я.
Но бабушка продолжала, не слушая:
– Теперь я представляю: он был маленький и был с этим один. Никому не мог рассказать. Хорошо, что была Юля… А если бы она не нашла эту записку? Он бы так никому и не рассказал? Он ведь мне в какой-то степени отплатил. Он рассказал мне об этом и оставил одну. И теперь я сижу целыми днями и думаю, думаю, думаю. И тоже боюсь кому-нибудь рассказать.
Я скрипнул стулом, поднимаясь. Шагнул к ней, обнял за шею – меня окутало терпким ароматом бабушкиных духов.
– Теперь нам рассказала, – прошептал я.
– Хорошо, что вы пришли. И Лев тоже… Я рада, что он такой интеллигентный, неравнодушный, хороший мальчик.
Мы с Ваней сдавленно хихикнули от того, что она назвала Льва «мальчиком», но бабушка не заметила этого. Я снова сел на стул и, вспомнив Дину Юрьевну с ее правилами групповой терапии, сказал:
– Вам с папой надо поговорить. Расскажи ему, что чувствуешь. Он поймет.
Бабушка вздохнула.
– Не знаю, Мики. Я боюсь.
– Так ему и скажи. Скажи, что ты боишься и что тогда тоже испугалась. Попроси прощения. Дети любят, когда родители просят у них прощения.
Она грустно улыбнулась.
– Ты так считаешь?
– Я знаю.
Ваня недовольным тоном вклинился в разговор:
– Я все понимаю, классная история, но можно мне теперь пирожков?
Прилипала, хлюпик и размазня
Ярик стал другим. Лучше.
Поймал себя на том, что разглядываю его на уроках. Иногда даже нюхаю – ну, чтобы он не заметил, конечно. Наклоняюсь к его учебнику или тетради, словно хочу что-то посмотреть, а сам вдыхаю запах – смесь вишневого табачного дыма и тропических фруктов (наверное, шампунь).
Ярик стал выше, шире в плечах, лицо потеряло прежние детские очертания, но я не думаю, что начал нюхать его из-за этого. Поменялось что-то более существенное: взгляд, речь, манера держаться – такая свободная и независимая ни от чего. Иногда я думал о нем по привычке, мол: «Ярик снова увяжется» или «Опять там этот прилипала», но он уже не ходил за мной по пятам, он стал руководствоваться скукой: если скучно – сядет рядом, заговорит, проводит до дома. А может, и не сядет, и не заговорит, и не проводит – найдет, чем еще себя занять, или посидит в одиночестве. Меня это задевало. Я переживал, что утратил над ним прежнюю власть, и меньше всего хотел сам превращаться в прилипалу.
А так я себя и чувствовал.
Теперь мне приходилось предлагать провести время вместе, а Ярик думал, соглашаться или нет. Глаза к потолку поднимал и задумчиво говорил:
– Так, сейчас, вспомню, что у меня по времени…
Я злился: что это за херня вообще? Это я должен так делать.
Не думаю, что он меня испытывал или мстил за что-то: все выглядело по-настоящему, как будто ему и правда все равно, как будто моя компания – один из тысячи вариантов неплохо провести время. Но не основной. А у нынешнего Ярика способы развлекаться разительно отличались от способов предыдущего.
В субботу после уроков мы вместе шли в сторону моего дома, и он вдруг сказал:
– Смотри, что у меня есть.
И протянул на ладони набитый косяк. Я отшатнулся от него, как от заразного.
– Убери! – потребовал я.
Ярик удивился моей реакции.
– Ладно, окей.
Он засунул косяк в сигаретную пачку, прямо как Майло, но у него там правда были сигареты – я заглянул исподтишка.
– Ты что, тоже куришь траву? – спросил я.
– Да не, просто в клубе дали, я попробовал – башка сразу заболела. Но вот один остался, думал, может, тебе надо.
– Мне нельзя. Я же могу сорваться.
– Сорваться? – не понял Ярик.
Я замялся. Мне не хотелось это произносить вслух, но, видимо, надо было. Ответил:
– У меня же зависимость. Я… наркоман.
– Ты слишком серьезно к этому относишься, – сказал Ярик. – У меня миллион знакомых курят травку, они не наркоманы.
Мне хотелось спросить, откуда у него «миллион знакомых», почему они все курят травку, почему он ходит по клубам (как его вообще пускают?) и почему сам позволяет угощать себя травой (кстати, кто угостил?). Но, опасаясь выдать свое ревностное отношение к его новой жизни, я продолжал говорить про другое.
– Я не знаю, как курят траву другие люди, но в Канаде я не мог думать ни о чем другом. Каждый день думал, где достать, и был готов на все. Я больше так не хочу.
– Ладно, я понял, – покивал Ярик.
Мы дошли до дома. Остановились возле подъезда, и Ярик, подняв глаза на второй этаж – на наше кухонное окно, уточнил:
– Ты, значит, живешь тут со Славой?
– И с Ваней, – добавил я. Про него Ярик так и не спрашивал.
– А Лев где живет?
– Квартиру снимает.
– Ты у него нечасто? Это далеко от школы?
– Ага, возле областной больницы. Обычно я с ним на выходных.
– Понятно.
Ярик снова достал пачку из кармана, открыл. Пока он вытряхивал на ладонь сигарету, я выискивал взглядом тот косяк. Да что ж такое?
Он зажал сигарету между зубами, прикурил от зажигалки. Выдохнув дым в небо, спросил:
– И что, они прям… серьезно? Ну, окончательно расстались?
Я пожал плечами.
– Не знаю. Они вместе ходят к семейному психологу.
– Значит, хотят все вернуть, – констатировал Ярик.
– Лев точно хочет.
Ярик, не докурив, затушил сигарету о подъездную дверь. Бросил окурок в мусорное ведро, спрятал руки в карманы куртки и, поежившись, задумчиво замолчал. Я неловко переминался рядом, не решаясь уйти первым: отчего-то теперь каждое действие Ярика казалось мне значительным, и я с жадностью ждал, когда он снова заговорит.
– А я думаю, иногда полезно начать что-нибудь новое. – Вот что он сказал.
Я хотел уточнить: это все еще про моих родителей? Но Ярик быстро произнес:
– Ладно, я пойду.
И, не дожидаясь моего ответа, сразу заспешил уйти.
– Ярик!
Не знаю, зачем я это сделал. Захотелось его остановить. Он обернулся.
– Я… Мы… – От волнения я резко утратил способность стройно мыслить. – Мы… Короче… Мы тоже окончательно расстались?
Я подумал, что он сейчас повторит ту фразу. Ну что иногда полезно начать что-нибудь новое. Но он сказал еще хуже:
– Мне нравится другой человек.
– Ясно, – ответил я одними губами – голос пропал.
– А что?
– Ничего. Просто… Мне тоже нравится другой человек. Хотел уточнить.
– Ну круто, – кивнул Ярик. – Мы же можем просто дружить.
– Ага, супер.
Так мы и разошлись. Не помню даже, как домой поднялся, – в голове пусто, все действия выполнил на автопилоте.
А дома оказались все. Вообще все: родители, бабушка, Ваня, собака. Последние двое валялись в обнимку на полу – прямо в коридоре, а родители и бабушка весело болтали в гостиной. Мне не хватило сил порадоваться их примирению.
Бабушка услышала, как я хлопнул дверью, поспешила выйти ко мне.
– О, Мики, а я только зашла, проходи тоже, с нами чай будешь!
– Я не хочу чай, – буркнул я.
– Конечно, хочешь!
Делать нечего. Разувшись, я прошагал в гостиную и устало опустился на диван. Даже руки забыл помыть. Родители о чем-то увлеченно разговаривали и отреагировали на мое появление короткими кивками. Бабушка, гремя на кухне посудой, позвала:
– Лева, возьми, пожалуйста, кружки!
– Кто такой Лева? – переспросил Слава.
– Я, – нехотя признался Лев, вставая из-за стола. – Это я.
Слава прищурился.
– Серьезно? Ты разрешил моей маме так тебя называть?
– Да она не спрашивала.
– Дорогой, я начинаю ревновать.
Бабушка прыснула из кухни.
– Ты тут это… Не рычи на него! Он мне полку прибил.
– Ага, – хмыкнул Слава. – А мне – детей.
Я слушал их разговор, стиснув зубы, но слезы все равно прорвались. Сильные, неудержимые и… непонятные. Я спрашивал сам себя: ну что такое, ничего же страшного не происходит, откуда это? Но остановиться не получалось. Я сдавленно глотал, отвернувшись от стола, надеясь, что родители не заметят.
Но заметили все. Даже Сэм. Она первая, вырвавшись из цепких объятий Вани, подошла и тревожно ткнулась носом в мои колени.
Тогда засуетились и все остальные, родители поспешно окружили меня.
– Мики, ты чего? Мы не всерьез ругались, мы шутим.
Слава сел рядом, осторожно положил руку на мой лоб.
– Ты себя нормально чувствуешь? Какой-то горячий…
Я прижался к Славиному плечу, потерся мокрой щекой о тонкую ткань рубашки.
– Я так… просто… просто так…
Лев сел на диван рядом со Славой. Очень серьезно сказал:
– Я думаю, иногда нормально плакать просто так.
– Я тоже так думаю, – согласился Слава.
За долгое время это было первое, в чем их мнения сошлись.
– Но если не просто так, ты же расскажешь почему? – уточнил он. – Если захочешь.
– Я сам не знаю, – выдохнул я.
Лев предложил:
– Тогда можешь так и объяснять: плачешь просто так, сам не знаешь почему. А то мы пугаемся, когда ты так делаешь без объяснений.
Я отлип от Славиного плеча, вытер слезы рукавом школьной рубашки и, оглядев родителей, заметил:
– Вы очень странно разговариваете.
Лев, расслабившись, вдруг выдал Славе:
– Я же говорил! Звучит так, как будто мы дрессированные.
– Ну лучше звучать как дрессированные родители, чем как отстойные, – заметил Слава.
Бабушка, которая все это время тихонько стояла на кухне, почувствовала, что настала очередь ее утешительных жестов. Выйдя в гостиную, она ласково заговорила:
– Ну все, все, ему просто покушать нужно, пришел и не поел, ты хоть руки-то помыл? Помой руки и садись к нам, а то, конечно же, если ничего не есть, нервы никудышные…
Я послушался – пошел мыть руки. Включил воду, гонял кусок мыла между ладонями не меньше минуты, зависнув над раковиной. Все думал про Ярика: он же прилипала, хлюпик и размазня, ну как же так?