– Вот внутренняя палатка. Здесь нужно зафиксировать.
Продев дуги в крючки этой самой внутренней палатки, Лев вернулся к багажнику и вытащил оттуда еще одну ткань, более тяжелую. Ване он сказал, что это тент. Когда папа накинул его сверху, они вместе расправили тент по всей поверхности палатки и укрепили его ремнями с липучками. Наблюдая за их слаженной работой, я чувствовал, как в меня заползает колючая ревность.
Я ревновал всех и ко всем: неужели Лев не замечает, что я лучше Вани? Я умнее и интересней. И неужели Ваня не замечает, что я лучше Льва? Я не такой занудный и лучше его понимаю. Сдружились, блин, на почве совместной работы. Может, я и не могу установить палатку, но зато я интеллектуально развит и не смеюсь над словом «пиписька», в отличие от некоторых.
Вскоре Лев закончил с палаткой и, отряхивая руки, неспешно подошел ко мне. Опершись ладонью на открытую дверь машины, он спросил:
– Не хочешь присоединиться?
– Вам и вдвоем нормально, – буркнул я.
– Ладно, – кивнул Лев. – Тогда посмотри в бардачке. Я там кое-что оставил для тебя.
– Что?
Он меня уже не слушал, возвращаясь обратно к Ване. Тот, прыгая на одной ноге, спрашивал про костер – когда, мол, будем жечь. Слово «жечь» звучало у него с истеричными нотками в голосе.
Я протиснулся между креслами, перебираясь вперед, и раскрыл бардачок. Вот что было внутри, ровно в таком порядке, слева направо: ключи от съемной квартиры Льва, записная книжка и пачка салфеток. Я прикинул в уме, что´ именно из этого Лев мог оставить для меня, и решил, что записная книжка подходит лучше всего.
Ее и взял в руки.
Книжка была покрыта искусственной кожей, под змеиную, и закрывалась на магнитную застежку. Точнее, когда-то закрывалась – сейчас, за давностью лет, магнит уже не работал. А лет этой книжке, казалось, и правда много: страницы пожелтели, внутренний блок расклеился, где-то паста от ручки выцвела и стерлась.
Я открыл случайные страницы, ближе к середине, и сразу понял, что´ передо мной. Так неожиданно понял, что даже испугался и на секунду захлопнул книжку, чтобы отдышаться. Потом снова открыл.
Это были стихи.
В начале – о любви. Почти все – о любви. И адресат был легко узнаваем.
…когда ты поворачивался и морщил нос
(очень забавно),
все посторонние звуки куда-то исчезали.
Странно…
С середины стихи пошли реже и мрачнее. Между датами случались перерывы в месяцы, а то и годы. Я листал и думал: 2005 – мне один годик, 2007 – мама еще жива, 2008 – мама уже мертва. Все стихотворения того периода были в основном о смысле жизни. Не о любви.
На последней странице оказалось самое мрачное, самое ритмичное, самое жесткое. И, видимо, самое последнее.
Может, все наоборот?
Может, руки – это рот,
Может, окна – это двери.
Может, сосны – это ели,
Пути прямо – поворот,
Если любит – значит, бьет.
Может, спуски вниз – восстанье,
Может, смерть – это дыханье,
Может, в венах бьется ртуть,
Отобрать – это вернуть?
Перелистнув, я открыл форзац книжки и увидел фразу, выведенную простым карандашом: «Я выполнил свою часть сделки. Твоя очередь».
Перегнувшись через кресло к заднему сиденью, я потянулся к рюкзаку и достал из большого отдела распечатки. Оставил их в бардачке вместе с записной книжкой.
Глянул в окно на Льва и Ваню, склонившихся над газовой горелкой. Брат попытался потрогать голубой огонек на конфорке, после чего быстро схлопотал от Льва по рукам. Как обычно.
Я тяжело вздохнул, не зная, что и думать. Чопорный зануда в белых рубашках, далекий от мира чувственного искусства, – вот каким я знал своего отца всю жизнь. А что теперь? Кто ты такой, Лев?
Может, все наоборот?
Красное на белом
Несмотря на наличие газовой горелки, костер мы все равно развели. Это Ваня хотел: сначала собрал в кучу тонкие ветки, потом принес мне спички (сам пользоваться не умел) и потребовал устроить ему «все как по-настоящему». Я, все больше смиряясь с нашим новым бытом, развел небольшой костер; пламя выплеснулось через хворост и затрещало.
Обрадованный Ваня тут же устроил Ивана Купалу: принялся скакать через огонь, как язычник. Несколько раз приземлился криво, опалил штанину джинсов, а потом с тонким визгом тушил искорки грязным снегом. После этого Лев его наказал – отправил в палатку «думать над своим поведением». Ваня, видимо испугавшись, даже не заспорил, покорно забрался под красно-желтый купол, да так и притих. Я заглянул к нему через несколько минут и обнаружил его спящим на своем спальнике.
Время близилось к обеду. Лев спросил, что бы я хотел поесть, – прозвучало так, словно у меня большой выбор, как в ресторане.
– А какие варианты? – уточнил я. – Пойдем охотиться на мамонта?
– Нет, сегодня мы будем жить как веганы, – ответил Лев. – У нас есть картошка и овощи.
Задумавшись, он добавил:
– Но, если хочешь мясо, можно доехать до ближайшего населенного пункта, купить его там и вернуться.
– Точно, все веганы так делают, – криво усмехнулся я. – Давай картошку.
Мы достали несколько штук из багажника. Папа спросил:
– Готовил когда-нибудь картошку на костре?
– Нет.
Он удивился моему ответу.
– Серьезно?
– А как бы это со мной случилось? Я же «неженка», – последняя фраза прозвучала несколько обиженно.
Лев взял из моих рук три небольших клубня и, кивнув, поманил к костру. Тот дрожал слабым красно-оранжевым огоньком – мы осторожно присели над ним, чтобы не затушить. Лев палочкой растолкал его на десятки и сотни маленьких искорок. Сам огонь при этом затух.
– Ну вот, – вздохнул я.
– Так и надо.
Все той же палочкой он вырыл в середине костра углубление и опустил в него наши клубни. Затем присыпал их искрящимися угольками и золой. Повернулся ко мне с таким видом, словно открыл Америку:
– Вот и все.
Я выпрямился, скептически покачался на носках. Спросил:
– И что, мы потом достанем их из грязи и будем есть?
Лев устало сказал:
– Мики, это не грязь. Это зола.
– Зола грязная.
– Нет, зола горячая, при такой температуре все стерильно. Доверься мне, я делал это сотни раз.
Смирившись, я сел обратно на корточки. Время от времени дул небольшой ветерок, и огонь расходился с новой силой, тогда папа тушил его палкой, снова разгоняя по сторонам горячие искры.
Засмотревшись на обгоревшие сучья, Лев несколько завороженно сообщил:
– Можно сделать из веток такую рогатину, повесить на нее чайник и кипятить воду, – он в воздухе нарисовал форму той самой рогатины. – Нормальные туристы так и делают. Ну которые не такие нежные, как мы.
Мне понравилось, что «нежные» прозвучало у него обобщенно – про всех нас, а не только про меня. Я спросил:
– Откуда ты все это умеешь?
Льва будто бы напряг мой вопрос. Он холодно переспросил:
– Что «все»?
– Палатка, костер, картошка, чайник… И вообще, ты вроде как знаешь, что делаешь.
Лев так долго молчал, что я уж подумал, он мне не ответит. Постарался вглядеться в лицо: его немигающий взгляд следил за россыпью угольков. Потом наконец он сказал:
– Папа научил.
Я, кажется, впервые услышал из уст Льва слово «папа», а не холодное и жесткое «отец». Решив, что это хороший знак, я осторожно продолжил расспрос:
– Вы тоже так выезжали?
– Да, много раз, – кивнул Лев. – На охоту. Он любил охотиться.
У него было два охотничьих ружья ТОЗ‐34 – с такими резными рукоятками и биноклем сверху, как у снайперской винтовки. Но бинокли он, по-моему, сам приделал. Каждый месяц, сколько я его помню, он выезжал на охоту, независимо от сезона, – сначала один или с друзьями, а в мои тринадцать впервые взял меня с собой. Но у него со мной терпение быстро лопнуло.
Я хмыкнул:
– Что, тоже ныл про грязь и холод?
Нет, это меня в меньшей степени беспокоило. Я был бесполезен в охоте. Тогда мы выехали за город, в лес, где отец на моих глазах убил зайчика. Это зимой было, а зимой зайцы белые. Белый заяц, белый снег… Кровь на белом – оно всегда как-то усугубляет впечатления, не замечал?
Это была, скажем так, демонстрационная версия. После чего отец вручил мне в руки второе ружье и сообщил, что нам необходимо разделиться. Объяснил, в какую сторону мне пойти и как потом вернуться обратно. Сказал еще: «Все, что подстрелишь, неси сюда» – и показал на этого зайца. Так мы и разошлись.
Отец впервые учил меня стрелять, когда мне было лет восемь или девять, но так, в порядке баловства: мы выезжали в поле и палили по банкам. В живых существ я никогда не стрелял, но тогда, в этом лесу, понимал, что папа ждет от меня именно этого. А иначе… Ну, иначе я типа не мужик – я прямо слышал, как он мне это говорит.
Короче, шел я по этому лесу и честно пытался разглядеть среди деревьев и сугробов хоть кого-нибудь живого. И разглядел – тоже зайца. Сразу пригнулся, бесшумно потянулся за ружьем, прицелился. Даже опустил палец на курок. Но тот мертвый заяц не лез у меня из головы. Красное на белом… Короче, я не смог. Я уговаривал себя, опускал ружье, поднимал его обратно, но не смог. Мне была противна сама мысль об убийстве. В этом мы с отцом отличались на каком-то основополагающем уровне: то, что он называл хобби и охотой, я называл убийством. Мне кажется, когда с человеком не сходишься в таких вещах, у вас очень мало шансов поладить.
Конечно, я вернулся с пустыми руками. И конечно, он сказал мне, что я «не мужик».
Лев замолчал. Палочкой он разворошил нашу картошку, перевернул каждую на другой бок и снова закидал сверху углями. Усмехнувшись, сказал, не глядя на меня:
– Ты, наверное, думаешь, что я не очень похож на человека, которому противны кровь и насилие.