– Да уж надеюсь.
Я отчего-то подумал: это самый странный день в моей жизни. Вроде бы ничего сверхъестественного, а все равно ощущение, что страннее не было никогда.
Я ломал о колено длинные ветки и бросал их в огонь. Костер на минуту разгорался с новой силой, но, когда сучья прогорали, пламя снова превращалось в тлеющие угольки. Лев сидел на складном стуле напротив меня и не мигая следил за моими действиями. Ваня какое-то время наматывал круги, играя в перестрелку с самим собой, а потом, утомившись, вдруг подошел ко Льву, сонно обхватил его за шею и сказал:
– Папа.
Лев, вздрогнув от неожиданности, испуганно покосился на Ваню.
– Ты это… нормально?
– Нормально, – кивнул Ваня, прижимаясь щекой к щеке Льва. – Расскажи про Бетховена.
– Ты, по-моему, сейчас уснешь, – смеясь, заметил папа.
– Ну и что?
Лев кивнул Ване на палатку.
– Иди ложись. Я приду и расскажу про Бетховена.
Я остался у костра один. Ребята из соседнего лагеря тоже притихли: четверо разошлись по палаткам, трое – две девушки и парень-барабанщик – сидели на камнях у берега и о чем-то негромко разговаривали. Они курили, и, когда ветер дул в мою сторону, я чувствовал знакомый сладковатый запах. От этого мне становилось тоскливо: кажется, я скучал по Майло.
Лев вскоре вернулся.
– Спит? – уточнил я.
– Спит, – ответил он, снова опускаясь на стул. – Не дослушал про Бетховена.
– А ты чего не спишь?
Он пожал плечами.
– Не хочу.
Он вытащил телефон из кармана и поводил им в разные стороны на вытянутой руке. Сказал:
– Связь нигде не ловит. Не могу узнать, как дела у Славы.
– Переживаешь?
– Да.
– Что ему будет-то, – заметил я. – Это же мы на диком пляже посреди всякой опасности, а не он.
Лев убрал мобильный и хмуро глянул на меня.
– Ты чувствуешь себя в опасности?
Подумав, я честно сказал:
– Я боюсь ночевать в палатке. Она кажется… ненадежной.
– Ну мы же теперь не одни.
– Это еще хуже. Эти ребята выглядят небезопасно.
– Ты их боишься?
Я не знал, боюсь их или нет. Но меня напрягали всякие идейные ребята, связанные с наркотиками, – с такими вечные проблемы.
– Может быть, – произнес я.
Мне казалось, Лев посчитает это забавным. Но он не посмеялся, а просто ушел от разговора: встал и скрылся за машиной. Несколько минут периодически открывал и закрывал двери, копался в салоне, заглядывал в багажник. Я подумал, что он так отвлекается, чтобы не наговорить мне гадостей насчет изнеженности и трусости.
Вернувшись, Лев сообщил:
– Я подготовил тебе место в машине. – Он кинул мне ключи, и я едва успел поймать их, прежде чем они приземлятся в костер. – Можешь закрыться изнутри.
– Серьезно?
– Ну да. Так тебе будет спокойней?
Я кивнул, не веря возникшему между нами пониманию. Поднявшись, я прошел к машине, чтобы оценить свое спальное место.
Лев устроил настоящую трансформацию: инструментами отвинтил заднее сиденье, переложил его на передние кресла и опустил спинку – получилось почти вровень с полом. Вещи в багажнике распихал по краям, крупногабаритные переставил вперед. Постелил спальник и с гордостью продемонстрировал мне свое изобретение. Чувство радостной благодарности смешалось во мне с давящей неловкостью за свою излишнюю трусость.
– Завтра прикручивать придется, – виновато заметил я.
– Прикрутим, – отмахнулся Лев.
– Спасибо, – поспешно сказал я. – Но я бы и перетерпел, если что.
– Зачем? Палатка – дело такое. Не всем должно нравиться, я же понимаю.
Скинув ботинки, я забрался на свое временное лежбище. Куртку тоже снял и повесил на спинку водительского кресла. Лев слегка приоткрыл все четыре окна, сообщил, будто бы оправдываясь:
– Лучше не закрывай, иначе к утру здесь будет как в бане. И мотор не заводи, а то умрешь.
– Вот уж спасибо, – мрачно усмехнулся я.
– Да не за что.
Перед тем как уйти, Лев щелкнул замком на бардачке и вытащил оставленные мной распечатки текста.
– Забираю.
Я почувствовал неприятный ком в груди. Стало и тошно, и радостно одновременно. Мне больше всего на свете хотелось, чтобы папа прочитал этот текст, и в то же время я надеялся, что этого никогда не случится. Показывать кому-то такое – это… это… даже не знаю. Хуже, чем всё. Словно душевно оголяешься, давая понять другому человеку, где у тебя болит, и не знаешь: может, именно туда он тебя и ударит.
Но Лев-то первым показал мне, где болит. И я бы ни за что не стал его туда бить.
В ту ночь я не спал до трех часов. То посматривал на электронный циферблат, то приподнимался на локтях и выглядывал в окно: палатка, подсвеченная изнутри фонариком, напоминала светящийся купол цирка. Лев не спал.
Тяжко вздыхая, я поглубже забирался в свой спальный мешок и уговаривал себя: «Спи, спи! Утром он сам тебе все расскажет».
Так и вышло.
Я открыл глаза от бьющего прямо в лицо солнечного света и мысленно порадовался, что обратная дорога начинается не в пять утра. Посмотрел на часы: почти десять.
В окошко бодро постучал Лев, призывая умываться и выходить к завтраку.
Умываться из бутылки – так себе опыт, четыре из десяти. Одному сложно, попросил Ваню подержать бутылку, а он облил мне ботинки и джинсы.
– Водопроводный кран из тебя никудышный, – сообщил ему я.
– А я и не претендую, – хмыкнул брат.
Лев заставил нас завтракать овсяной кашей на воде, зато порезал в нее банан, и получилось вполне съедобно. Ваня первым расправился с завтраком и сразу начал отпрашиваться в соседний лагерь, к барабану. Те ребята, сонно потягиваясь, только-только начали выбираться из палаток.
Лев, покосившись в их сторону, нехотя кивнул.
– Иди, но вежливо уточни, не помешаешь ли ты им.
– Да они мне вообще не нужны, – отмахнулся Ваня. – Мне нужен барабан.
Я напрягся, когда Ваня, выйдя из-за стола, вприпрыжку ускакал к соседям, оставив нас с папой наедине. Эта ситуация неизбежно вела к разговору, которого я боялся в то утро больше всего.
– Я прочитал.
Ну вот, конечно же. Я зажмурился от неловкости.
– Я думаю, ты очень талантливый.
– Правда? – уточнил я, приоткрыв один глаз.
– Если бы я так не думал, я бы этого не говорил.
– А как бы ты тогда сказал?
– Я бы сказал: «Молодец, что занимаешься тем, что нравится». Но я сказал: ты очень талантливый.
– Оу…
Я не знал, что принято на такое отвечать. Мне стало хорошо и радостно и в то же время недоверчиво: конечно, он же мой отец, он должен меня хвалить.
Лев, кажется, прочел эту смесь эмоций на моем лице. Спросил:
– Не веришь мне?
– Не знаю, – честно сказал я. – Девчонка, с которой я встречался в Канаде, говорила, что я писать не умею.
– И ей ты поверил?
– Ну… наверное. Ты видишь, как я пишу? Такой примитивный слог.
– Он не примитивный.
– Простой.
– Но ты же написал это для детей? – уточнил Лев.
Я кивнул. Папа вдруг сказал:
– Сложные речевые конструкции и нагромождения слов иногда выглядят жалкой попыткой скрыть отсутствие таланта. По-моему, ты либо можешь интересно рассказать историю, либо нет.
В груди разлилось теплое чувство благодарности за эти слова, и, спохватившись, я искренне произнес:
– Я думаю, у тебя тоже талант.
Это я по-честному сказал, не просто так. Ожидал, что Лев заспорит, но он начал про другое:
– Помнишь, я говорил, что профессия врача нужна всегда и везде? И поэтому я ее выбрал.
– Помню.
– Я был не прав.
Я метнул на Льва быстрый удивленный взгляд.
– Почему?
– В Канаде эта профессия никак мне не помогла, наоборот – наставила палок в колеса. Глядя на Славу, я тогда подумал: если бы я выбрал литературу, а не медицину, я бы, может, ни от кого и ни от чего не зависел. Как и он.
Я чуть было не спросил: ты что, просто завидуешь ему? Но вовремя прикусил язык.
Лев, спохватившись, заоправдывался:
– Нет, я люблю свою работу и бóльшую часть времени не жалею о своем выборе, но жизнь полна ситуаций, которые невозможно предугадать. Поэтому… Становись кем хочешь, и будь что будет. Вот что я пытаюсь тебе сказать.
Я не сдержал ехидной улыбки.
– Даже журналистом?
Лицо Льва вдруг сделалось строгим, заострившимся, и холодным тоном он властно произнес:
– Нет, только не журналистом.
Я внутренне содрогнулся от этой резкой модификации. Но, выдохнув, папа засмеялся.
– Господи, я пошутил, расслабься.
– Не шути так больше, – почти жалобно попросил я.
– Я же сказал: кем хочешь, – для убедительности повторил Лев.
Я вяло улыбнулся ему, а сам подумал: да я и не знаю, кем хочу быть.
Врожденное мужское чувство
День был хороший: синий и прозрачный. Пахло талым снегом, подмерзшей землей и догорающим костром. Я зябко ежился возле него, выставив вперед руки. Смотрел на небо: такое яркое, как будто кто-то специально раскрасил его толстым слоем гуаши. Через эту слепящую синеву тянулся белый след самолета. Тот летел низко, наверное, шел на посадку. Я попытался представить, как люди в салоне прилипли к окнам, смотрят с высоты на Байкал и думают: вот бы оказаться поближе. А я думал: вот бы посмотреть с высоты. Большое лучше смотрится издалека.
В костер приземлился круглый кусок льда, и пламя плюнуло во все стороны горящими искрами. Я резко отпрянул, заметив, как на меня виновато таращится Ваня. Криво улыбнувшись, он сообщил:
– Папа сказал потушить.
– Не таким способом, дурак, – обиженно ответил я. – А если бы ты меня обжег?
– Ну не обжег же.
– «Обжегже», – передразнил я, показав язык.
Я взял из машины пластиковую бутылку с остатками воды (это она заменяла нам водопроводный кран) и залил костер. Лев с Ваней собрали палатку, сложили стол и стулья, и теперь папа загружал багажник. Предстояло еще прикрутить сиденье.
Я вызвался помочь и, как ассистент в операционной, угадывал, какой из инструментов попросил подать Лев.