а сказала:
– Можно сделать искусственные дреды из канеколона. Они безопасны и легко снимаются.
Ваня запружинил, как болванчик.
– Можно, можно, можно? – заумолял он, сцепив пальцы. – Ну пожалуйста!
– Можно, можно, можно, – в тон ему ответил Лев. – Все равно в школу не надо.
– Ну потом-то придется идти, – заметил я, несколько ошарашенный таким поворотом событий.
Лев ответил с несвойственной для себя легкомысленностью:
– Вот когда «потом» наступит, тогда об этом и подумаем.
У мастера по дредам тоже оказалась своя палитра: он вынес нам картонку с волосами, расположенными по кругу, – рядом с каждым образцом был закодирован цвет, а волосы можно было пощупать. Мы устроились на тесном диванчике возле входа и внимательнее рассмотрели образцы.
– Давай теперь я выберу цвет для тебя, – предложил Лев. – Вот этот.
Папа ткнул пальцем в суперрозовый образец под кодом F24–1. Все волосы нестандартных цветов обозначались буквой F и набором цифр. Лев сказал:
– У нас в медицине такими кодами психиатрические заболевания зашифрованы.
Ваня ответил, что выбранное Львом психиатрическое заболевание ему не подходит, и указал на F22 – темно-синий.
Папа с шутливой разочарованностью заметил:
– Это всего лишь два педика из десяти.
– Это вообще-то ноль педиков, – обиделся Ваня.
– Нет, два, – заспорил Лев. – Один – потому что это дреды, а нормальные мужики ходят бритыми под ноль пять, а второй – потому что ты выбираешь синий цвет, а не какой-нибудь скучный, типа русого.
Я поднял глаза на свою русую челку, постоянно спадающую на лицо, и поджал губы.
– Спасибо.
Ваня долго смотрел на Льва мокрыми глазами, потом сердито отдал ему палитру с образцами и, смахивая слезы, пробубнил:
– Тогда мне ничего не надо.
– Почему? – уточнил папа.
– Потому что я не педик.
– Значит, твоя классификация не работает?
– Не работает, – недовольно согласился Ваня.
– Тогда отмени ее, – предложил Лев.
– В смысле?
– Ты же ее сам придумал. Сам придумал – сам отмени. Если ничего лишнего не надумывать, можно обнаружить себя в мире, в котором не нужно ничего себе запрещать.
Ваня снова долгим взглядом посмотрел на Льва. Как мне показалось, нехорошим – будто вот-вот вскинется и опять скажет какую-нибудь обидную хрень. Но, мигнув, он вдруг смягчился, и его лицо расслабилось. Он деловито произнес:
– Тогда я отменяю.
– Отлично. Тогда никто не педик?
– Никто, – согласился Ваня.
– И Слава?
Брат замолчал, явно не желая вычеркивать Славу из этого списка. Но так хотелось синие волосы…
– И все равно Слава – гей, – сказал Ваня.
Лев кивнул, напоминая.
– Я тоже.
Брат пожал плечами.
– Ладно, если тебе так хочется.
Мы провели в салоне еще два часа – столько времени ушло на вплетение дредов в Ванины волосы. Льва угостили кофе, а меня – чаем, и мы по-светски пили из чашек на блюдечке, как два зануды-аристократа. Я смотрел на розовые блестящие ногти Льва и не испытывал никакого диссонанса со всем остальным его образом: казалось, так было всегда. Казалось, розовые ногти отлично сочетаются с берцами и рубашкой, как у лесоруба, – почему нет?
Время от времени он отвечал на Славины сообщения и каждый раз, читая их, улыбался как смущенный подросток. Странно, я так переживал, когда родители ругались, но теперь, глядя на эти милые переписки, испытывал тягостную тоску. И, кажется, зависть. Мне некому было написать о нашем путешествии – разве что Майло, но из-за разницы во времени он отвечал только на следующий день, и нормального разговора не получалось.
– Ты рассказал ему про ногти и пирсинг? – спросил я.
– Это сюрприз. – Лев загадочно улыбнулся.
– А Ванины дреды?
– Тоже сюрприз.
– Только у меня нет сюрприза, – вздохнул я.
– Ничего страшного, мы от тебя столько сюрпризов получаем, что не хватает только беременной одноклассницы. – Столкнувшись с моим удивленным взглядом, Лев поспешно добавил: – Я пошутил.
– Вам со мной сложно?
Теперь уже Лев удивился моему вопросу. Ответил, несколько смущаясь:
– Ну… Со всеми детьми бывает сложно.
– Всем со мной сложно, – заметил я.
Лев потянулся ко мне, словно хотел утешить и переубедить, но я отодвинулся, давая понять, что мне этого не нужно. Сказал:
– Все нормально. Я понимаю. Спросить хочу.
– О чем?
– Ты не против, если я… – Я сглотнул, подбирая слова. – Если я напишу книгу о нас?
– О нас?
– О нашей семье.
Лев растерялся.
– Зачем?
Мне вспомнились слова Ярика. И я ответил ими:
– Интересно, о чем может рассказать человек, который все время молчит.
Я ожидал, что Лев скажет «Нет» или еще хуже: «Нет, какое ты имеешь право превращать нашу жизнь в свои корявые тексты». Но он, подумав, сказал совсем другое:
– Я думаю, ты не должен у меня об этом спрашивать.
– Почему? – не понял я. – Это же тебя касается. И Славы. И Вани. Это… было бы не очень.
– Ну и каким писателем ты станешь, если, прежде чем что-то написать, будешь советоваться со всеми, достаточно ли ты этичный и правильный в своей идее? Дойдет до издания – тогда и поговорим, а писать можно о чем угодно и никого не спрашивать. Представь, если бы Набоков со всеми советовался насчет этичности.
Я легко вообразил, что мог услышать классик, начни он спрашивать у своих близких, стоит ли ему писать «Лолиту». Наверное, если бы Набоков жил в наши дни, его бы и сейчас принялись отговаривать от этой затеи, а уж тогда…
– Ладно, я напишу, – решительно произнес я.
– Напиши.
– И потом, если вдруг что – поговорим.
Под «если вдруг что» я имел в виду публикацию, конечно. Лев меня понял.
– Если вдруг что – поговорим.
Ваня, все это время подслушивавший наш разговор с соседнего кресла, неодобрительно фыркнул.
– Никто не будет читать эту книгу.
– Ты так думаешь?
– Ага. Книга будет о тебе, а ты ж зануда. И разве мемуары надо писать не после того, как состаришься до смерти?
Я пожал плечами, а сам подумал: если начать писать мемуары, когда состаришься до смерти, по-любому всё перепутаешь. На все будешь смотреть со своей стариковской высоты, называть настоящую боль ерундовой, потому что начнет казаться, что в четырнадцать ничего по-настоящему не болит. А я помню, что болит, и, самое главное, помню как.
По-моему, это такое предательство – вырасти и перестать понимать себя-подростка. Если это с тобой случилось, тебе лучше никогда не садиться за мемуары.
«Закрой глаза»
Переночевав в Иркутске, наутро мы поехали дальше: Лев с проколотыми ушами и розовыми ногтями, Ваня с синими дредами (он выбрал короткую длину и выглядел как Децл на старте своей карьеры) и я… Со мной ничего интересного не произошло, и от этого я чувствовал себя не в своей тарелке. Ну как будто со мной что-то не так, а не с ними.
В Красноярске я сдался. По примеру папы и брата отдал себя в руки бьюти-индустрии.
Мы прогуливались в сквере мимо памятника Сурикову, когда я сказал, что готов накраситься. Мое признание вызвало у Льва уважительное удивление. А великий художник со своего постамента посмотрел на меня несколько предосудительно. Так мне показалось.
Смутившись, я тут же начал оправдываться:
– Это ничего такого, многие мужчины красятся: Фредди Меркьюри, Дэвид Боуи, Элис Купер…
– Они все геи, – тут же встрял Ваня.
– Нет, неправда. Они рокеры.
– Если ты накрасишься как рокер, это не считается, – неожиданно заявил брат.
– В смысле «не считается»?
Вздохнув, Ваня вкрадчиво разъяснил:
– Ты что, не понял правила игры? Надо что-то сделать как педик. Ты должен накраситься как педик, а не как рокер, иначе не считается.
– Ты можешь накраситься как хочешь, – мягко добавил Лев.
Но Ваня зашикал на него:
– Нет, нет, нет! Не может! Он должен сделать что-то гейское!
Я начал злиться.
– Правила игры были в том, что не существует ничего «гейского».
– Тогда тем более! – обрадовался Ваня. – Сделай нормальный макияж, раз это не по-гейски.
Я устал от его писклявого напора и остановился. Ваня и Лев тоже остановились. Я посмотрел на брата, потом на папу – он негромко сказал:
– Делай что хочешь.
Я сделал. Я накрасился «как педик».
Мы не стали покупать косметику, поскольку я не был уверен, что когда-нибудь захочу повторить этот эксперимент. Я попытался записаться в салон на утро, на самую раннюю запись – в восемь утра, потому что выезжать нужно было рано, а ночевать с макияжем – плохая идея (так Лев сказал). Но попытка не удалась: утром наступало тридцатое марта и все на свете переставало работать. Пришлось наводить марафет с вечера, вместе с милой девочкой-визажисткой.
Я говорю «девочка», а не «девушка», потому что она выглядела как моя ровесница – маленького роста, хрупкая, с детской пухлостью в лице. Когда она наклонялась ко мне, ее длинные волосы (скучного, как сказал бы Лев, русого цвета) падали с плеч, и я чувствовал сладкий запах шампуня. В какой-то момент мне стало досадно, что мы познакомились при таких дурацких обстоятельствах.
– Губы подкрасить? – спрашивала она.
– Да, но не ярко, лучше блеском.
Она провела мягкой кисточкой по моим губам, и я виновато улыбнулся, пытаясь сказать глазами: «Слушай, я знаю, это странно выглядит, но все не то, чем кажется, я не гей, в смысле, не прям совсем уж гей, а ты красивая».
Я подумал: отличная была бы история знакомства. Мое воображение занесло меня очень далеко, на десять или даже пятнадцать лет вперед, в ту реальность, где у нас с этой незнакомкой семья и двое детей: мальчик и девочка. «Мама, как вы познакомились с папой?» – «О, это было в 2020 году, он пришел ко мне в салон делать макияж…» Не у каждых родителей есть такая история, а у нас бы была. Такая же трогательная и забавная, как история моих родителей.
– Готово.
Девушка отошла в сторону, и я увидел себя в зеркале: таким… таким похожим на Славу. Когда я объяснял, как меня накрасить, то придерживался Славиного образца: «Слегка подвести глаза, и вот тут, на щеках, чтоб блестело». Теперь я действительно блестел, угловатость черт лица сгладилась и даже поменялся взгляд – стал мягким, трогательным, нежным.