– Почему не пускаете? – холодно уточнила главный врач.
– Так это же… Не положено… Карантин, сказали.
– Лев Маркович здесь уже больше десяти лет работает, можно было бы и проявить уважение к нашему врачу. – С этими словами она мило улыбнулась, но регистраторше стало только страшнее.
– Так я это… Я и не признала сначала.
– Понимаю, – кивнула Ольга Генриховна. – Распространенное имя. – Она снова посмотрела на Славу, затем на нас с Ваней, притаившихся за его плечом. – Молодого человека пропускать вместе с детьми. Не только сегодня, в любой другой день, Гале тоже передай. Под мою личную ответственность, ясно?
Регистраторша согласно закивала, от чего толстая оправа тут же съехала на нос. Мне отчего-то стало ее жаль.
Ольга Генриховна, повернувшись к Славе, неожиданно мягко заговорила приглушенным голосом:
– Лев Маркович в согласии на лечение указал вас в качестве лица, которому могут быть переданы медицинские сведения. Сегодня лучше воздержаться от посещения, но о состоянии пациента и деталях лечения можно уточнить у лечащего врача. Григорий Викторович обычно в ординаторской, в конце коридора направо.
Слава очень долго смотрел ей в глаза, прежде чем произнести почти шепотом:
– Спасибо.
Я думал, вот сейчас что-то случится, какое-то объяснение такого великодушия. Ну, мол, «Лев Маркович спас моего брата десять лет назад» или «Вообще-то я сама лесбиянка» – короче, я ожидал от нее благодарности, солидарности или типа того. Но она ничего такого не сказала. Она просто спросила:
– Дети в порядке?
– Да, – кивнул Слава.
– Это самое главное.
Улыбнувшись, она обошла нас и, грозно стуча каблуками, зашагала по коридору – почти модельной, подиумной походкой.
Я завороженно смотрел ей вслед: вот это женщина!
Отделение услуг по знакомству с главным врачом
Не расстегивая пуговицы, я стянул рубашку через голову и подошел к зеркалу, закрепленному на дверце шкафа. В полумраке комнаты можно было разглядеть, как от левого плеча к правому боку, пересекая грудную клетку, простирается темно-фиолетовое космическое пространство с лопнувшими капиллярами-галактиками и желто-зелеными вкраплениями звезд. Местами космос обрывался, оставляя сгустки межзвездного вещества на животе и левом боку. Ощупывая себя, я давил пальцами на эти участки, и они на секунду белели, а потом медленно возвращали себе прежние космические оттенки.
В комнату заглянул Слава.
– Ох, выглядит жутковато.
Я почти обиделся за свой синяк.
– Вообще-то красиво!
Уязвленный этой оценкой, я смущенно надел домашнюю футболку с изображением корги на груди. Спросил:
– Как папа?
– Нормально. Гемоторакс.
– Звучит не очень нормально.
– Прогноз хороший.
Слава, прислонившись к косяку, добавил:
– Я съездил на спецстоянку, посмотрел на машину.
– А куда ее забрали?
– Гаишники эвакуировали к себе, «приобщили к делу».
– Ясно.
Помолчав, Слава спросил:
– Как так получилось?
– Что именно?
– Почему в бок?
Я тоже помолчал, прежде чем ответить.
– Из-за меня, наверное.
– Из-за тебя?
– Папа вывернул руль в последний момент. Наверное, подумал, что при лобовом столкновении я пострадаю сильнее.
– Мне кажется, он ничего не успел подумать.
Я согласился:
– Да, там было не до расчетов. – Низко опустив голову, я, теребя подол футболки, быстро заговорил: – Пап, ты только не думай, что он в чем-то виноват, там вообще ничего нельзя было сделать, правда, тот придурок на «Ладе» выскочил из-за фуры, а дорога узкая…
Я резко замолчал, когда почувствовал, как Слава мягко взял мое лицо в свои ладони, вынуждая поднять голову. Провел большими пальцами под глазами, и тогда я понял, что снова постыдно расплакался, даже сам не заметил как.
– Я знаю, что он не виноват, – шепотом произнес Слава.
Отпустив меня, он взглянул на свои пальцы и, слегка улыбнувшись, заметил:
– Блестки.
Я провел костяшками пальцев по щекам, смахивая слезы, и тоже оставил на руках блестящие мокрые разводы.
– Да уже все, – буркнул я. – Все размазалось…
Пройдя в комнату, Слава с некоторой вымученной бодростью спросил:
– Ну, расскажете, что за преображения с вами случились?
Ваня, услышав вопрос, прибежал из кухни с надкушенным печеньем в руках и, рассыпая крошки на моей, блин, кровати, начал сбивчиво рассказывать Славе о салонах красоты Иркутска, своей теории о педиках, «гейских штучках» и еще: «Вот ты, Слава, ничего нормального делать не умеешь, только красишься». Чем дольше я его слушал, тем сильнее в меня заползала стыдливая неловкость: казалось, брат вообще ничего не понял из того, что пытался донести до него Лев.
Но Слава, слушая Ваню, искренне смеялся над его рассуждениями о косметике, степени «гейства» и над фразой: «Никогда не видел никого более педиковатого, чем ты, но это ничего страшного». В смысле, Слава смеялся не над ним, а вместе с ним, будто бы даже над собой. Как будто ему все это было вообще не обидно.
Когда повествование дошло до розовых ногтей со стразами, Ваня с философским видом изрек:
– И тогда я понял, что неважно, как человек выглядит и что умеет…
Я, удивленный таким выводом, готов был похвалить брата, но не тут-то было.
– …Даже если он умеет пользоваться отверткой, он все равно может быть педиком и красить ногти, – закончил свою мысль Ваня.
Слава, улыбнувшись, поправил его:
– Геем.
– Я это и имел в виду, – согласился брат и, вскочив с моей кровати, снова удрал на кухню.
Я вздохнул, глядя ему вслед.
– До него, похоже, трудно доходит.
Слава неожиданно возразил:
– До него все нормально дошло.
– Вообще-то он тебя оскорбляет.
Папа пожал плечами.
– Я так не думаю. Мне кажется, у него просто недостаток терминологии – в той среде, откуда он вышел, грубые слова становятся привычными. Мне важнее не что он говорит, а как. В нем нет злобы.
Хотя напрямую Слава ни в чем меня не обвинил, я услышал мягкий укор в его словах: мол, вот твой брат, бедный мальчик из детского дома, говорит «педик» от незнания, а ты, счастливый благополучный ребенок, которому мы всё дали, называешь нас так от злости. Ай-яй-яй.
Может, Слава ничего такого и не имел в виду. Может, я сам себе додумал эту вину. Но, обидевшись на собственные домыслы, я буркнул:
– Хочу спать.
Как бы намекая, чтобы он ушел.
Пожелав мне спокойной ночи, Слава, уже стоя в дверном проеме, спросил:
– Пойдешь завтра со мной ко Льву?
– Конечно.
– Я тоже пойду! – выкрикнул Ваня из другой комнаты.
Несмотря на жуткую усталость, я долго не мог уснуть и ворочался еще несколько часов – до тех пор пока не пришла Сэм. Поправ все существующие запреты, она, поскуливая, залезла на мою кровать и устроилась в ногах. Я сел, потрепал ее за ухом.
– Скучаешь по Льву? – шепотом спросил я.
Сэм ответила мне коротким, но пронзительным лаем.
– Я тоже.
Я не стал сгонять ее с кровати и, устроившись поудобней, наконец-то заснул.
На следующий день в регистратуре сидела та же самая бабуля. Заметив нас еще у лестницы, она сразу же суетливо привстала, и я опять ощутил легкое чувство жалости к ней. Поздоровавшись с нами, она извиняющимся тоном заговорила:
– Я вчера вам сказала, что Лев Маркович в девятой палате, но его, оказывается, Григорий Викторович потом перевел, а я не знала, у меня в базе не сразу отразилось, простите, пожалуйста…
Мне стало неловко, что она так трясется перед нами, как перед важными шишками. Я не люблю, когда кто-то заставляет другого человека чувствовать себя таким крошечным и незначительным, и особенно не люблю, если этот «кто-то» – я.
Славе тоже не понравились эти ощущения. Он успокаивающе заговорил:
– Все в порядке, мы все понимаем. В какой он палате теперь?
– Первая палата за поворотом, в той стороне коридора.
Поблагодарив, мы поулыбались и еще раз повторили, что все в порядке.
«В той стороне коридора за поворотом» была дверь с закрепленной табличкой «Отделение платных услуг». Не успел я поинтересоваться у Славы, за что мы платили, как Ваня с нескрываемой иронией в голосе заметил:
– Отделение услуг по знакомству с главным врачом.
В платном крыле коридора все выглядело иначе. Не то чтобы стильно или красиво, но с претензией на это: мягкие диваны в зоне отдыха, пушистый ковер с длинным ворсом (когда-то он был белым), большие окна с широкими подоконниками и очень много света. В палату Льва вела широкая дверь из белого пластика. Слава нажал на металлическую ручку, и та легко поддалась, открывая нам вход в просторную светлую комнату.
Первое, что бросилось в глаза: огромный плазменный телик в углу под потолком. Затем: незнакомый мне цветок в горшке на подоконнике, кресло с фигурными подлокотниками, сделанное под старину, и журнальный столик. Потом наконец Лев.
При виде нас он попытался приподняться с постели, но у него не очень-то получалось: морщась от боли, он падал обратно на подушку.
– Только не дергайся, пожалуйста, – попросил Слава вместо приветствия.
Но всех удивил Ваня. Подойдя к кровати, он нащупал под ней какой-то мудреный механизм, нажал на кнопку, и изголовье, протяжно зашумев, приподнялось вверх, приводя Льва в сидячее положение.
– У меня похожая была в Канаде, – с важным видом сообщил Ваня.
– Спасибо, – ответил Лев. – Я забыл, что у меня тут особые технологии.
Слава, остановившись у подножья кровати, опустил руки на спинку и, улыбнувшись, заметил:
– Сильно же ты запал в душу Ольге Генриховне.
– Да, кстати, – заинтересовался я. – У этой симпатии есть какая-то предыстория?
Теперь, когда я собрался писать новую книгу, мне были интересны предыстории почти любых событий.
Лев, пытаясь найти удобное положение на своей чудо-кровати, не слишком охотно ответил:
– Думаю, она просто благодарна.