de juro и de facto, готовила ему обеды, стирала и была у него скорее на положении домработницы; с ней он не показывался на людях. Забегая вперед, скажу, что в 1944 году весной, перед экзаменом, наша группа ходила к нему домой на консультацию. Мы собрали денег — помнится, 440 рублей, — купили букет пионов и в Смоленском гастрономе коробку конфет. На обертке этой коробки я написала Morituri te salutant[61] и находила эту надпись очень остроумной. Но он рассердился: «Это что же получается! Это же взятка! Перед экзаменами!» А потом вместо консультации рассказывал нам о гладиаторах. Перед началом экзамена он предупредил: «Я про конфеты ваши забыл и буду выгонять тех, кто ничего не знает!» Но, насколько я помню, никто все-таки не провалился. Я получила «отлично», и он даже растрогался, сказал, что впервые слышит, чтобы студентка не только без запинки, но и с выражением читала Exegi monument(um) Горация.
Когда ему исполнилось семьдесят лет, он вступил в партию. Мы тогда были на четвертом курсе. Говорили, что при вступлении он произнес блестящую патриотическую речь с цитатами на латыни.
Из новых предметов мне очень понравилась психология и то, как читает этот предмет В. А. Артемов. Я не пропускала ни одной из его блестящих лекций, звучавших как импровизации, но на самом деле тщательно продуманных.
В группе я в это время подружилась с Наташей Косачевой. Даже скорее не подружилась, а влюбилась в нее, как когда-то в Тамару Львову. То есть я ревновала ее к другим девочкам, без конца обижалась на нее. Много у нас было с ней размолвок и ссор — все это исходило только от меня, и мне до сих пор горько и стыдно об этом вспоминать. Наташа была доброй и ласковой девушкой, она относилась ко мне ровно и спокойно, она меня тоже очень любила, притом, кажется, больше других своих подруг, но вовсе не собиралась из-за меня переставать общаться с ними.
Красивой я ее не находила. Это позже, через два года, мама одной из наших студенток, увидев ее, сказала: «А королева красоты у вас, конечно, Наташа!» Пожалуй, все-таки не королева. Королевского и броского в ней не было ничего. Роста она, правда, была высокого, и хороши были у нее волосы — очень густые, вьющиеся, темно-русые. Глаза неопределенного цвета были слегка косо поставлены, и были у нее какие-то свои особые движения и жесты, в основном связанные с непокорными волосами. В ней была невыразимая и неотразимая женственность. Глаза всегда опущены, какая-то неподдельная скромность, даже стыдливость. Наверное, именно это так привлекало в Наташе мужчин. Еще в школе за ней ухаживали мальчишки, а теперь в нее влюблялись порой прямо на улице, сильно и надолго, и люди это были интересные (известный журналист Оганов, например, или полковник Сусанин). Наташа тоже была влюбчивая душа, но все время у нее бывали какие-то глубокие переживания и страдания: об одном она узнала, что он женат, другой был разведен, но, оказалось, бросил жену с двумя детьми, и Наташа заставляла себя рвать с ними, а сама потом плакала. Все ее «романы», конечно, не шли дальше писем, романтических свиданий где-нибудь в парках, посещений вместе кино или театров. Жила она со своей мамой у Рогожской заставы на Вековой улице в старинном двухэтажном купеческом особняке. Там, в коммунальной квартире, они занимали комнатку с лепными потолками и высокими окнами, выходившими на улицу. От старых лип под окнами в комнате летом всегда было темновато. Наташа очень любила эту свою бедно обставленную комнату с пляшущими тенями. Нежно любила она и свою маму, учительницу литературы в старших классах. Анна Васильевна прекрасно знала и очень любила классическую русскую литературу она и дочь свою назвала Наташей именно в честь героини «Войны и мира», а был бы сын, назвала бы его Андреем. Она привила Наташе и любовь к музыке, особенно к Чайковскому. Отца своего Наташа никогда не видела: он бросил семью, когда его дочери не было и года. Вместо отца Наташа почитала Дмитрия Ивановича, учителя рисования и черчения, который был коллегой Анны Васильевны и часто бывал у них дома. Это был умный, симпатичный человек, он очень хорошо относился к Наташе, и я не знаю, почему он не женился на ее маме и жил отдельно от них.
Вспоминая Наташу сейчас, я не нахожу в ней ни одной плохой черты характера. Она была человеком честным, неспособным на обман или хитрость, очень чистым душой и романтически впечатлительным. Самое счастливое время для меня было, когда мы шли с ней из консерватории домой по переулкам и улице Горького и дальше по Кузнецкому мосту до Дзержинской, где Наташа садилась на трамвай № 2, а я на троллейбус. С Наташей можно было говорить обо всем, она все понимала, в том числе и юмор. Были у нас с ней и свои шутки, и мы иногда останавливались по дороге, от смеха не в силах идти дальше. А один раз мы проходили мимо церквушки в Брюсовском переулке — это было перед Пасхой, и там шла служба. «Наташка, а ведь мы с тобой грешницы. Помнишь, как мы репу своровали на лесозаготовках? Пойдем покаемся и попросим у Бога прощения». И мы вошли, купили свечки и в самом деле прошептали: «Господи, прости нас, грешных, мы больше никогда не будем воровать!»
В тот год я вдруг начала сочинять стишки на английском языке — о природе, музыке, любви и шутливые. Например, посвященное Леле Новиковой То a Lady on Studying Latin. Зинаида Евгеньевна называла меня our little poet, и одно мое стихотворение, Morning, даже поместила в стенгазету. Когда кончился учебный год, я не могла не сочинить хвалебную оду с юмором — я довольно долго провозилась с ней, она не была очень искренней, но Зинаида Евгеньевна была в восторге и даже расцеловала меня.
Экзамены в тот год, после второго курса, запомнились мне двумя забавными случаями.
Надо сознаться, что я на экзамены всегда шла со шпаргалками, и они очень мне помогали. Правда, я не помню случая, чтобы на самом деле воспользовалась ими, но они придавали мне спокойствие и уверенность: ежели что — тут они, со мной. Только опусти руку в карман или в рукав и вытаскивай маленькую, 3 × 3 см, сшитую книжечку.
В отличие от обычных экзаменов, на экзамен по марксизму я сделала шпаргалку более крупного формата — это был блокнот, который я внесла в сумочке. Ответив одной из первых, я вынула блокнот и положила его в стол, чтобы им могли воспользоваться другие девочки. Минут через двадцать из аудитории вылетела раскрасневшаяся Нина Вознюк. «Ну как ты?» — «Удовлетворительно! Я думала, совсем засыпаюсь, ужас какой-то: про какого-то Маханариуса меня стали спрашивать». — «А как же блокнотик мой, не помог никому?» — «Ой, с твоим блокнотом вообще кошмар. Инка взяла его, стала листать, искать свою тему, а он у нее на коленях расшился, и листки твои теперь разлетелись по всему полу…»
Я решительно постучалась в дверь: «Можно? Извините, ради Бога, я тут конспекты свои оставила, хочу их забрать…» Я полезла под стол и стала собирать листочки. «Говорите, кому что дать», — шепнула я девочкам. Они сказали, и я, сидя на полу, стала выбирать и незаметно передавать им листки. «Скоро вы там? Мешаете ведь тем, кто готовится!» — «Ах, извините, тут у меня все рассыпалось…»
На экзамене по психологии был случай, похожий на этот. Готовились к экзамену у меня дома, потому что у меня единственной были записаны все лекции профессора Артемова. Да и не только это, я ведь действительно знала этот предмет лучше других — я ходила еще и на кружок по психологии творчества. Кружок вел тот же Артемов, но участники были из разных вузов. Заседания у нас обычно проходили в Университете на Моховой, а иногда и в Доме актера, и мы прослушали там много интересных сообщений и аспирантов, и преподавателей из других институтов… Перед экзаменами Артемов объявил, что те, кто глубже интересуется психологией, могут вместо ответа на второй вопрос билета подготовить по любой теме доклад, и я изучила несколько учебников и книжек для сообщения по теме «Темпераменты».
Я читала девочкам вслух свои записи по лекциям и еще дополняла их, но получалось так, что по каждому разделу возникали какие-то споры и разговоры, мы все время отвлекались и не успели до вечера все разобрать. Экзамен был во второй половине дня, и, когда мы подошли к кабинету психологии, Артемов вышел и сказал, что очень устал и принимать будет его ассистент Карпов — дядька с козлиной бородой и маслеными глазами, он вел у нас семинары. Наши обрадовались, все-таки не профессору отвечать, а я набралась храбрости и умолила Артемова выслушать и меня — последнюю, пожалуйста! Он был польщен и согласился. Мне достался билет по теме «Чувства», я стала ему отвечать не готовясь, потом сказала, что подготовила доклад, и этому он явно очень удивился. Я догадалась, что я, наверное, была единственной на курсе, кто сделал это. Ответ мой ему понравился, он даже спросил, не хочу ли я перейти в Университет, где в этом году открывается факультет психологии. Словом, это был один из редких случаев, когда я уходила с экзамена, действительно довольная своим ответом. (Хотя у меня и стояли в зачетной книжке все «отлично», но обычно это означало «повезло» или «не захотели мне зачетку портить». Психологию же я действительно знала, меня по достоинству оценили, и я была счастлива.) Но, когда я вышла из кабинета в тот зал, где сдавали другие, я сразу поймала на себе умоляющий взгляд почти плачущей Ани Штакиной. «Ничего не знаю, — шепнула она мне. — «Воля и инстинкты». Я вышла в коридор и стала соображать, как спасти Аню. Через минуту я постучалась в аудиторию: «Извините, пожалуйста, что я врываюсь во время экзамена, но я из комитета комсомола, и мне срочно нужно передать эту тетрадь товарищу Штакиной. Я очень спешу и не могу ее дождаться».
Я уже стояла около стола, где сидела Аня. В руках у меня была моя тетрадка с лекциями по психологии. Я открыла страницу, где была «Воля и инстинкты», и вслух сказала Ане: «Вот, видишь, отсюда ты начнешь, возьмешь еще эту вот страничку — и дос