Но бывало и другое. На одном из вечеров я отказалась пойти танцевать с подвыпившим Толей Ананьевым из афганской группы, и он устроил при всех сцену — встал на колени, а когда я ушла в раздевалку, побежал за мной, дергал меня за руки, чтобы я не уходила, и объяснялся в любви. Мне было очень неловко. Но на следующий день, раскрыв после уроков его тетрадь с домашним заданием, я нашла письмо, написанное почти без ошибок. В нем он очень мило принес свои извинения. Я порвала это письмо и только, возвращая ему тетрадь, сказала: «Everything is all right» (все в порядке).
Еще был в группе хинди Ваня Егоров, он часто поджидал меня после уроков и звал прогуляться через парк. Я в таких случаях всегда спешила на трамвай.
В студентов влюблялась не одна я. Правда, чаще бывало наоборот: почти за всеми моими молодыми коллегами, замужними и нет, ухаживали студенты, и все рассказывали друг другу о своих «победах». В Таню Барышникову без ума влюбился мой студент Женя Хазанов — до такой степени, что на улице вставал перед ней на колени и плакал; Таня относилась к его чувствам с большой иронией, Женя мало интересовал ее, потому что она в то время переживала бурный роман со случайно встреченным старым знакомым. Два года она летом ездила с ним в Крым, он боготворил ее, а она как-то по дороге домой через парк остановилась и сказала мне: «Пожалуйста, посмотри на меня — перед тобой стоит самая счастливая женщина на свете! Я счастлива, счастлива, как никогда в жизни, я никого так не любила, как Николая! Но я боюсь, что такое большое счастье не может долго продолжаться». Она оказалась права, хотя разрушила это счастье сама. Николай хотел жениться на ней, но ставил условие, что она должна переехать к нему, а жил он в квартире с матерью. Таня же была тверда — со свекровью она жить не будет, и пусть он выберет — или она, или мать. После долгих и бурных объяснений он от Тани ушел. Она была глубоко несчастна. Позже она от кого-то узнала, что, по иронии судьбы, мать Николая через год после этого умерла.
Недели на две к нам в то лето опять приезжал дядя Исаак. Он совсем замучил маму, посылая ее каждое утро на рынок за свежим творогом. Правда, он и смешил нас часто до слез своими шутками. На этот раз он привез с собой еще и сына, четырнадцатилетнего Леву. Это был очень общительный и практичный мальчишка. Со всеми он заводил знакомства, даже ходил беседовать о чем-то с продавщицами Резинсбыта на углу и однажды вернулся домой с теннисным мячиком — это был, как теперь бы сказали, большой дефицит, но продавщицы подарили его Левке, достав из-под прилавка. Мы с Ирой брали Леву с собой в Ильинское. В Усове он попросил у нас денег купить воды в буфете, но вместо воды напился пива и всю дорогу потом кувыркался по вагону и делал попытки выпрыгнуть на ходу из поезда. Мы замучились с ним. Я повела его в ЦПКиО.
Когда мы дошли до прудов в Нескучном, я его вдруг потеряла, а потом увидела мальчика внизу, у воды, беседующего о чем-то с мужчиной, выдающим по билетам лодки. Денег у Левки не было, билета он купить себе не мог, тем более что и очередь в кассу была большая, но в следующее мгновение он уже сидел в лодке. Отыскал меня в толпе над пристанью и помахал мне рукой. Я не спускала с него глаз: грести он явно не умел, видимо, это было его первое плаванье, и я боялась, что он перевернет лодку и утонет, что я тогда скажу его отцу? Я была очень зла на парнишку. Нам уже было пора возвращаться домой, а он все кружил по пруду. И в какой-то момент я вдруг потеряла его из виду. Только что лодка с ним скрылась за островком, но с противоположной стороны она не появлялась. Она исчезла. Сердце мое страшно заколотилось. Что делать? К кому обратиться? Он же и билета не брал, и номера лодки я не видела. В тревоге я обежала вокруг пруда, не спуская глаз с поверхности воды, — Левы и его лодочки не было. Потоптавшись еще немного над пристанью, я пустилась бежать к выходу из парка, а по дороге думала: куда бегу? зачем? Лишь бы не стоять сложа руки. Я же не могла поехать домой без него. Может быть, у входа в парк можно обратиться к кому-нибудь, попросить, чтобы по радио объявили о пропаже мальчика… У самых ворот мне навстречу шагнул — руки в карманах — бесконечно улыбающийся Левка. Я готова была расцеловать и убить его одновременно, но он очень удивился тому, что я сержусь. «Где я был? Ну, я покатался и вернул лодку этому симпатичному мужичку. И я не забыл ему спасибо сказать, — добавил он. — Тебя уже не было, и я думал, ты уехала домой». «Как же я могла бы одна! Ты лучше скажи, что бы сделал ты, если бы не встретил меня?» — «Ну, я же знаю, что мне нужно на Колхозную площадь. И, кажется, мы приехали сюда на троллейбусе Б. Я бы у людей спросил…» Да, конечно, Левка не пропал бы. Сейчас он уже дедушка. Он уважаемый на заводе старший инженер, лет десять тому назад переехал из родного Сумгаита в подмосковный Воскресенск, так что мы иногда видимся.
Периодически в моей жизни появлялась Ляля, теперь — жена Леонида И., но она из уважения к отцу сохранила его фамилию. Она переехала с Гагаринского в коммунальную квартиру в Малом Могильцевском переулке, и я раза два у нее побывала. Она рассказывала мне, что стало известно: отца ее в 1937-м арестовали по ложному доносу группы ленинградских ученых, позавидовавших выдвижению его в академики. Теперь ее отцу присудили Сталинскую премию (работа его была связана с обнаружением залежей урановой руды), ему неоднократно предлагали вернуться из Красноярска в Москву, но он наотрез отказывался. «Я хочу заниматься наукой, а не интригами, — заявил он, — и здесь, в Красноярске, мне никто не будет мешать». Лялина мама и младший брат по-прежнему жили вместе с ним в Сибири.
Какова была жизнь в те годы? Не помню уже точно когда — кажется, в самом конце 1947 года — были отменены продуктовые карточки, и примерно в это же время случилась денежная реформа: старые деньги были обменены на новые, если я не ошибаюсь, 1:10. Деньги же на сберкнижках обменивали 1:3. Все довоенные облигации займов заменили единым займом 1947 года.
Продуктов в Москве хватало. В витринах гастронома напротив наших окон стояли пирамиды из банок с крабами, было очень много сортов колбасы и сыра. На улицах везде появились небольшие лотки, с которых продавали поштучно конфеты, тоже в большом ассортименте. Одна из таких торговок сладостями обосновалась прямо у нас под окном. Два раза в год объявляли о снижении цен. Из записей в моем дневнике (правда, уже 1950 года): «Вчера объявили о снижении цен. Левитан торжественным голосом (таким, каким раньше говорил: «Вечная слава героям…») перечислял: «Ноги, головы, печенка и другая мелочь…» А сегодня бабы обрушились на магазины, хватают по пять буханок хлеба, будто месяц не ели ничего».
Все радовались и мысленно благословляли Сталина в полной уверенности, что хорошее — только от него. Это вообще были годы наивысшего его культа. Вместе с тем творились странные вещи: кого-то вдруг объявляли космополитом и увольняли со службы, даже ссылали. Был запрещен писатель А. Грин (отъявленный космополит), космополитом также оказался профессор Звавич (читал курс географии зарубежных стран!), его выслали в Казахстан. Композитор Хайт, автор песни «Все выше…» — опять же космополит (применил в песне синкопы, совсем не свойственные русской музыке). В газетах появлялись разгромные статьи. Очень вознесся Жданов, от которого и исходила эта травля «космополитов». Потом возвышался некий академик Лысенко, а другие, выдающиеся биологи стали «вейсманистами-морганистами». Они делали опыты с «какими-то мухами дрозофилами», когда надо было новые сорта пшеницы выращивать. Травля опять разрослась до гигантских размеров. Некомпетентные люди верили в правоту лысенковцев, потому что противной стороне не давали сказать и слова в свою защиту, так что все думали, что ей просто нечего возразить.
В кино шли трофейные ленты — сентиментальные, пошленькие сюжеты с участием известных оперных певцов. Из русских — слабенькие биографические «Глинка», «Мусоргский» да цветное «Сказание о земле Сибирской», которое пользовалось успехом у публики.
В ЦПКиО одна за другой в деревянных павильонах устраивались иностранные промышленные выставки: венгерская, финская, чехословацкая. Народ шел туда толпой и втайне завидовал обилию выставленных там красивых вещей. Мы с мамой тоже ходили, смотрели и покупали мыло, блокноты. С промтоварами у нас все еще было плохо.
Как мы одевались? Еще держалась мода на подложенные плечики, шляпы были модны велюровые, с вуалетками. На смену «паутинкам» пришли чулки капроновые, совсем прозрачные. Но в дождь все по-прежнему ходили в галошах, и для зимы еще не придумали сапог. Ходили, как до войны, в черных резиновых ботинках с бархатными отворотами и металлическими пряжками. Во всех гардеробах под вешалками для пальто обязательно были специальные ящики для галош и бот. Стали появляться разных фасонов довольно грубые хлорвиниловые сумки, для нас они были очень удобны — туда умещались все тетради и учебник, и выглядели они приятнее портфелей.
Описание событий 1947 года будет неполным, если не сказать об одном необычном празднике: 7 сентября отмечалось 800-летие Москвы. Я купила себе на улице с лотка сиреневую пластмассовую круглую коробку для ниток с надписью «Москва-800», потом, в Сокольниках, красную пластмассовую же пудреницу с такой же надписью. На работе мне выдали медаль, тоже в честь этого юбилея.
Не помню, почему мы с мамой оказались в тот день одни, но мы решили вдвоем пойти вечером гулять по Москве. Мама еще испекла два пирога: один с яблоками, другой со сливками; на одном она выложила из теста «Москва», на другом — «800». Попили мы чаю с этими пирогами и отправились к центру. На улицах были большие толпы народу. Помню, что на площади Революции у «Гранд-отеля» мы впервые после довоенного времени увидели продавщицу, торгующую пирожками (без карточек!) Они были дорогие, но мы купили себе по штуке. Все контуры кремлевских стен и башен, а также наиболее значительных зданий были обвешаны маленькими лампочками; город стал будто сказочным, и было очень светло. Потом начался фейерверк, вместо обещанных двадцати залпов их было бессчетное количество; мы успели дойти до Кропоткинских ворот, а все еще стреляли…